Проза...

КЛЮЧ КО ВСЕМУ

— Ты знаешь, я не понимаю, как люди живут без доверия. Он уехал в командировку, Она не спит ночами, грызёт ногти на ногах, звонит каждых полчаса (будто за полчаса нельзя успеть изменить). Да и важен ли сам факт измены? В конце концов это всего лишь физиология. Разве тебя обижает, что он вставил свой член в другого, прости Господи, человека? А до тебя он этого не делал? Очевидно же, что обида возникает от его Желания не тебя, обижает Желание сделать это не с тобой, а не сам факт проникновения. И, конечно, Страх! Страх, что ему там понравится больше. Но вот вопрос: зачем звонить и проверять? Измена, она ведь в голове, и звонками ее не предотвратить — мозг только вытрахаешь, да выбесишь лишний раз. Вот мужик и идёт к другой, потому что ее трахает он, а не она, и глаз с ней рядом дергается меньше. Вот я и говорю, что доверие — она сделала многозначительную паузу — ключ ко всему.

— Поддерживаю полностью! У меня есть подруга... ну не такая уж и подруга, если задуматься, коллега в общем, работаем вместе. Ее мужик со свету сживает. Только там всё куда страшнее съеденных ногтей на ногах. Он ей звонит каждый час и задает один и тот же вопрос: "ты где?"... Где-где?!.... На работе! Где ей ещё быть? Но ужас не в этом, а в том, что он заставляет ее каждый раз делать селфи и отправлять ему, при этом, даёт каждый раз разные задания — нарисуй на листике весёлую тучку и держи в руке, показывай рокерскую "козу" на селфи — это чтобы она фото заранее подготовить не могла. И как с таким жить?

— Да псих какой-то, чесное слово! Доверие, и еще раз доверие! Вот, например, я! — она зачем-то указала на себя, будто этим "я" мог оказаться кто-то еще — ну то есть "мы" — я и Сашка. Десять лет душа в душу. Он на неделю уехал — я спокойна как танк. Вечером позвонила: "как дела, родной? Покушал? Ну ты в сухомятку-то не жри, сходи в кафешке супчик похлебай, или черт с ним, в ресторан. Пока, люблю, целую" — всёёё! И кто от такой уйдёт? Кто такой изменять станет?

— Только дурак.

— Только дурак. Вот, и ты это понимаешь, и он это понимает. Да и он спокоен, уверен, что я ни-ни, никуда ни с кем. Работает себе спокойно, в своей этой, командировке. На душе покой, работает больше и лучше, заработок растёт, по лестнице карьерной медленно, но верно. А отсюда и счастье в доме. Все скандалы они ведь отчего?

— Отчего?

— Да известно отчего: от безденежья, да от недотраха. А Сашка во мне уверен, знает, что дома любят, дома ждут. Да и я сильно не переживаю как он там. Потому что Доверие! Вот тебе и счастливая семья.

— Даааа... Сашке твоему повезло, конечно. Я всегда ему завидовал.

— Да уж я-то знаю — рассмеялась Лиля

— Да уж ты-то знаешь! — рассмеялся он и схватив ее за талию, затащил на себя. Лиля засопела и принялась целовать его шею. — Ну-ну-ну... — остановил он ее — не успеем. Хватит в постели валяться, идти надо. В душ, покурим и побежал. Полотенце взять какое можно?

— Красное бери, это моё.

— А Саня, кстати, когда приезжает?

— А завтра вечером и приезжает — почему-то улыбаясь ответила Лиля — а ты что, ещё раз в гости хочешь?

— Не получится. Завтра к Ленкиным родителям едем. На следующей неделе тогда. — он на секунду о чем-то задумался — Всё! — вдруг громко сказал он — В душ! Сашке, кстати, привет!
И вышел из комнаты.

— В дуууш? Яяяяя с тобоооой!!! — игриво пропела Лиля и отправилась вслед.

Фонарщик Эрл
27.08.2017.

 

ИСЦЕЛЯЮЩИЙ ИМПУЛЬС ЛЮБВИ...

Автор под псевдонимом Адамант - Кристалл Любви.

Меня везли на кресле по коридорам областной больницы.
- Куда? – спросила одна медсестра другую. – Может, не в отдельную, может, в общую?
Я заволновалась.
- Почему же в общую, если есть возможность в отдельную?
Сестры посмотрели на меня с таким искренним сочувствием, что я несказанно удивилась. Это уже потом я узнала, что в отдельную палату переводили умирающих, чтобы их не видели остальные.
- Врач сказала, в отдельную, — повторила медсестра.
Но тогда я не знала, что это означает, и успокоилась. А когда очутилась на кровати, ощутила полное умиротворение уже только от того, что никуда не надо идти, что я уже никому ничего не должна, и вся ответственность моя сошла на нет.
Я ощутила странную отстранённость от окружающего мира, и мне было абсолютно всё равно, что в нём происходит. Меня ничто и никто не интересовал. Я обрела право на отдых. И это было хорошо. Я осталась наедине с собой, со своей душой, со своей жизнью. Только Я и Я.
Ушли проблемы, ушла суета, ушли важные вопросы. Вся эта беготня за сиюминутным казалась настолько мелкой по сравнению с Вечностью, с Жизнью и Смертью, с тем неизведанным, что ждёт там, по ту сторону…
И тогда забурлила вокруг настоящая Жизнь! Оказывается, это так здорово: пение птиц по утрам, солнечный луч, ползущий по стене над кроватью, золотистые листья дерева, машущего мне в окно, глубинно-синее осеннее небо, шумы просыпающегося города – сигналы машин, цоканье спешащих каблучков по асфальту, шуршание падающих листьев… Господи, как замечательна Жизнь! А я только сейчас это поняла…
- Ну и пусть только сейчас, — сказала я себе, – но ведь поняла же. И у тебя есть ещё пара дней, чтобы насладиться ею, и полюбить её всем сердцем!
Охватившее меня ощущение свободы и счастья требовало выхода, и я обратилась к Богу, ведь Он сейчас был ко мне ближе всех.
- Господи! – радовалась я. – Спасибо Тебе за то, что Ты дал мне возможность понять, как прекрасна Жизнь, и полюбить её. Пусть перед смертью, но я узнала, как замечательно жить!
Меня заполняло состояние спокойного счастья, умиротворения, свободы и звенящей высоты одновременно. Мир звенел и переливался золотым светом Божественной Любви. Я ощущала эти мощные волны её энергии. Казалось, Любовь стала плотной и, в то же время, мягкой и прозрачной, как океанская волна.
Она заполнила всё пространство вокруг, и даже воздух стал тяжелым и не сразу проходил в легкие, а втекал медленной пульсирующей струей. Мне казалось, что всё, что я видела, заполнялось этим золотым светом и энергией. Я Любила. И это было подобно слиянию мощи органной музыки Баха и летящей ввысь мелодии скрипки. ***
Отдельная палата и диагноз «острый лейкоз 4-й степени», а также признанное врачом необратимое состояние организма имели свои преимущества. К умирающим пускали всех и в любое время. Родным предложили вызывать близких на похороны, и ко мне потянулась прощаться вереница скорбящих родственников. Я понимала их трудности: ну о чём говорить с умирающим человеком, который, тем более, об этом знает. Мне было смешно смотреть на их растерянные лица.
Я радовалась: когда бы я ещё увидела их всех? А больше всего на свете мне хотелось поделиться с ними любовью к Жизни – ну разве можно не быть счастливым просто оттого, что живёшь? Я веселила родных и друзей как могла: рассказывала анекдоты, истории из жизни. Все, слава Богу, хохотали, и прощание проходило в атмосфере радости и довольства. Где-то на третий день мне надоело лежать, я начала гулять по палате, сидеть у окна. За сим занятием и застала меня врач, закатив истерику, что мне нельзя вставать.
Я искренне удивилась:
- Это что-то изменит?
- Ну… Нет, — теперь растерялась врач. – Но вы не можете ходить.
- Почему?
- У вас анализы трупа. Вы и жить не можете, а вставать начали.
Прошёл отведенный мне максимум – четыре дня. Я не умирала, а с аппетитом лопала колбасу и бананы. Мне было хорошо. А врачу было плохо: она ничего не понимала. Анализы не менялись, кровь капала едва розоватого цвета, а я начала выходить в холл смотреть телевизор.
Врача было жалко. А Любовь требовала радости окружающих.
- Доктор, а какими вы хотели бы видеть мои анализы?
- Ну, хотя бы такими.
Она быстро написала мне на листочке какие-то буквы и цифры, то – что должно быть. Я ничего не поняла, но внимательно прочитала. Врач посмотрела сочувственно на меня, что-то пробормотала и ушла.
А в 9 утра она ворвалась ко мне в палату с криком:
- Как вы это де...
- Анализы! Они такие, как я вам написала.
- Откуда я знаю? А что, хорошие? Да и какая, на фиг, разница?
Лафа закончилась. Меня перевели в общую палату (это там, где уже не умирают). Родственники уже попрощались и ходить перестали.
В палате находились ещё пять женщин. Они лежали, уткнувшись в стену, и мрачно, молча, и активно умирали. Я выдержала три часа. Моя Любовь начала задыхаться. Надо было срочно что-то делать.
Выкатив из-под кровати арбуз, я затащила его на стол, нарезала, и громко сообщила:
- Арбуз снимает тошноту после химиотерапии.
По палате поплыл запах свежего смеха. К столу неуверенно подтянулись остальные.
- И правда, снимает?
- Угу, — со знанием дела подтвердила я, подумав: «А хрен его знает…»
Арбуз сочно захрустел.
- И правда, прошло! — сказала та, что лежала у окна и ходила на костылях.
- И у меня. И у меня, — радостно подтвердили остальные.
- Вот, — удовлетворённо закивала я в ответ. – А вот случай у меня один раз был… А анекдот про это знаешь?
В два часа ночи в палату заглянула медсестра и возмутилась:
- Вы когда ржать перестанете? Вы же всему этажу спать мешаете!
Через три дня врач нерешительно попросила меня:
- А вы не могли бы перейти в другую палату?
- Зачем?
- В этой палате у всех улучшилось состояние. А в соседней много тяжёлых.
- Нет! – закричали мои соседки. – Не отпустим.
Не отпустили. Только в нашу палату потянулись соседи – просто посидеть, поболтать. Посмеяться. И я понимала, почему. Просто в нашей палате жила Любовь. Она окутывала каждого золотистой волной, и всем становилось уютно и спокойно.
Особенно мне нравилась девочка-башкирка лет шестнадцати в белом платочке, завязанном на затылке узелком. Торчащие в разные стороны концы платочка делали её похожей на зайчонка. У неё был рак лимфоузлов, и мне казалось, что она не умеет улыбаться.
А через неделю я увидела, какая у неё обаятельная и застенчивая улыбка. А когда она сказала, что лекарство начало действовать и она выздоравливает, мы устроили праздник, накрыв шикарный стол, который увенчивали бутылки с кумысом, от которого мы быстро забалдели, а потом перешли к танцам.
Пришедший на шум дежурный врач сначала ошалело смотрел на нас, а потом сказал:
- Я 30 лет здесь работаю, но такое вижу в первый раз. Развернулся и ушёл.
Мы долго смеялись, вспоминая выражение его лица. Было хорошо.
Я читала книжки, писала стихи, смотрела в окно, общалась с соседками, гуляла по коридору и так любила всё, что видела: и книги, и компот, и соседку, и машину во дворе за окном, и старое дерево.
Мне кололи витамины. Просто надо же было хоть что-то колоть.
Врач со мной почти не разговаривала, только странно косилась, проходя мимо, и через три недели тихо сказала:
- Гемоглобин у вас на 20 единиц больше нормы здорового человека. Не надо его больше повышать.
Казалось, она за что-то сердится на меня. По идее, получалось, что она дура, и ошиблась с диагнозом, но этого быть никак не могло, и это она тоже знала.
А однажды она мне пожаловалась:
- Я не могу вам подтвердить диагноз. Ведь вы выздоравливаете, хотя вас никто не лечит. А этого не может быть!
- А какой у меня теперь диагноз?
- А я ещё не придумала, — тихо ответила она и ушла.
Когда меня выписывали, врач призналась:
- Так жалко, что вы уходите, у нас ещё много тяжёлых.
Из нашей палаты выписались все. А по отделению смертность в этом месяце сократилась на 30%.
Жизнь продолжалась. Только взгляд на неё становился другим. Казалось, что я начала смотреть на мир сверху, и потому изменился масштаб обзора происходящего.
А смысл жизни оказался таким простым и доступным. Надо просто научиться любить – и тогда твои возможности станут безграничными, и желания сбудутся, если ты, конечно, будешь эти желания формировать с любовью, и никого не будешь обманывать, не будешь завидовать, обижаться и желать кому-то зла. Так всё просто, и так всё сложно!

 

+100500!!!

 

Любовь творит чудеса!!!) это факт! Особенно приятно когда именно твоя любовь повлияла на человека, ты это видишь и в душе чувствуешь тепло, растекающееся по всем клеточкам тела)

 

Говорят, что когда приближаешься к огню - то он сначала светит, потом греет, а после обжигает...

Видя свет друг друга, мы стремимся сблизиться, чтобы согреться. Особенно, когда нам так не хватает тепла. Ближе, ближе, еще ближе... Чтобы отогреться за всю предшествующую жизнь, и на всю последующую. Но, обжегшись, отскакиваем назад, в холод, отныне боясь сближаться, и часто даже не желая видеть свет.

Эта граница может быть разной с разными людьми: кто-то обжигает, еще не начав согревать, а к кому-то удается подойти очень близко. И, в простоте душевной, мы думаем, что где-то точно есть человек, который будет нас всегда греть, и никогда не обожжет. Но предел есть всегда, и чем мы ближе подошли друг к другу, тем больнее на него натыкаться.
Можно научиться не отскакивать, а находить комфортное для обоих расстояние, и оставаться на нем. Это хороший способ, взрослый, ответственный, реалистичный.

Но если все же очень хочется заглянуть за край, перейти границу... Так бывает, редко, но бывает: когда без этого - вроде как и не совсем жизнь. Тогда выход один - научиться жить в огне, как мифические саламандры. Стать огнем. Не оставить в себе ничего, кроме огня...

И тогда, два таких огня, встречаясь, могут соединяться в один, или проходить друг сквозь друга свободно, не встречая препятствий. А всем остальным вокруг становится светлее.

Константин Грингут

 

Я буду писать тебе письма. Про море. Ты знаешь, как пахнет море? Как сильно кружится голова от счастья, когда ветер треплет волосы, а соленые брызги древнего океана блестят на лице? Я расскажу тебе о том, как поют дивные птицы у кромки теплой воды, прозрачной до дна, хрустальной, как взгляд небес, и ласковой, как губы матери. Про солнце. Что его бывает много, так много, что душа поет и захлебывается от счастья, и жизнь, жизнь спешит, стремится быть везде, прорастает отовсюду, покорно ложится в ладони и яростно смеется за спиной. Я напишу тебе о том, как не хватает воздуха, и больно, и сладко дышать груди, в которую обезумевшим бесом врывается красота. Я напишу тебе о том, как сложно устоять на ногах, когда весь мир, огромный, великий и прекрасный - вдруг встает в полный рост и улыбается. Я напишу тебе о том, как не хватает сил - просто любить, и любовь в сердце закипает и льется через край, щедро орошая воздух, сплетенный воедино нашим дыханием. Я расскажу тебе про медленных слонов с умными глазами и про рваную одежду туманов изумрудно зеленых гор. Я напишу о том, как бесконечно восхищенно можно танцевать на самом краю.
Мы будем писать письма друг другу. Сначала ты закружишься со мной в танце вечного лета, потеряешься в его жарких поцелуях и почти интимных прикосновениях, ты станешь мала самой себе и взорвешься новой вселенной, чтобы солеными каплями опуститься в мои руки. А потом, когда ты устанешь хохотать и лететь со мной сквозь горячую шальную красоту, ты напишешь мне. О пушистом снеге, нахохлившимся ангелом уснувшим возле твоего окна, о горячем чае, впитавшем в себя аромат мяты и твоих снов, о том, как пахнет хвоей в новогоднюю ночь и маленькие уютные чудеса случаются то тут, то там. Ты напишешь мне о круглых, пузатых новогодних игрушках, в матовых боках которых отражается твое лицо. О том, как по-домашнему мурчит кот на твоих коленях, предчувствуя весну где-то впереди. О том, как снег тает на твоих, красных от мороза, щеках и превращается в теплую воду, и это - тоже по-своему чудо.
Мы будем писать друг другу письма. Мы свяжем этими письмами пространство между нами и вдохнем в него свет и любовь. И тогда весь мир вдруг станет немного добрее.
Аль Квотион

 

Так мы взрослеем – волшебники, владельцы островов счастья, принцессы с короной из одуванчиков, рыцари справедливости. Вырастаем, и теперь, выходя из дома чаще надеваем на себя серьезность, плащ из снов оставляем висеть в шкафу (и то, если до сих пор не вывезли на чердак). Больше следим за курсом доллара, меньше – за облаками.
Кто эти люди? Когда они стали нами?
Кто напомнит, что еще можно быть таким, каким хочешь сам?

Ты можешь быть крылатым:
когда смеешься, когда загадываешь желания. В эти моменты сходишься всеми родинками с узорами мироздания. Чувствуешь, чувствуешь, как растешь?
Ты можешь быть дочерью океана:
когда учишься находить сокровища – в себе, и тех, кто сейчас рядом. Когда перестаешь бояться глубины и любой страх растворяешь в себе, как соль.
Ты можешь быть тем, кто выдумывает новые миры:
когда не прячешь в ящик свои идеи, а даешь им объём и форму. Фантазию облекаешь в имя, обрекаешь на цвет и звук, вписываешь в реальность.

Послушай, ты и есть тот любимый ребенок, который способен на все на свете.
Случайся с миром – новой историей, во весь голос исполненной песней, долгой прогулкой, подсмотренным сном, объятьем, звонком, поцелуем, смешным придуманным словом.
Он так сильно соскучился по тебе – такому легкому на подъем. Беспрекословно живому.

Кит не спи

 

...И я начала танцевать.... Отчаянно, будто в последний раз! Яростно выбрасывая руки по сторонам, в такт музыки... словно обезумевшая птица запутавшаяся в тонких силках...
Где то там, в моей глубине тоже звучала музыка, тоже рождался танец... но ему было невозможно пробиться на свободу сквозь мое сжатое в ярости тело.. Еще один яростный порыв! И еще!!!

...Я обессиленно упала в траву и зарыдала...
- Я не могу... Ты же видишь - я не могу!!! Это не танец... Это какой то эпилептический припадок! Я очень стараюсь! Но не могууууу....

- Только мертвая женщина не может танцевать. Только мертвая женщина не танцует. Своим СТАРАНИЕМ ты и убиваешь себя. Делаешь правильной - а значит мертвой. Запихиваешь Танец в смирительную рубашку... А потом удивляешься - почему это он какой то странный?
... Для кого странный???-неожиданно громко закричала она... и я невольно провалилась в этот простой и нелепый вопрос...

Действительно для кого? По сравнению с кем? Я всегда с завистью смотрела на танцующих на сцене женщин. Они мне казались недостижимым идеалом грации и красоты... Но сейчас я внутренне чувствовала что хочу чего то другого... я не хочу быть похожей на них... я не на кого не хочу быть похожей!

- Танец - базовое состояние Женщины. Она живет в танце. Она дышит танцем. В танце она занимается любовью. В танце она рожает детей. Она исследует себя в этом мире, а мир в себе. И все это ее Танец...
Когда она теряет связь с собой - ей важно потанцевать...
Когда ее захлестывают чувства - ей важно потанцевать...
Когда ей нужен ответ на вопрос - ей важно потанцевать!

В танце Женщина обретает Свободу. В танце Женщина входит в свою Силу! В танце Женщина исцеляет себя. Своего мужчину. Своих детей...

Слова текли из ее уст, словно заговор или молитва. Я слушала как завороженная... и все же сделала последнюю попытку к протесту - Но я не умею танцевать! я бы хотела, но я не знаю как...

Она захохотала так, словно я высказала невероятную глупость...
- Ты умеешь дышать? - спросила она наконец отсмеявшись.
Я торопливо кивнула...
- Ты можешь не знать как воздух попадает в твое тело и что он делает дальше... Когда ты родилась, никто не учил тебя как нужно дышать! Ты не умеешь дышать. Ты просто ДЫШИШЬ!
Тело словно дышит само, не заморачиваясь насколько красиво и правильно оно это делает! Так же с танцем...

Но танец делает Женщину слишком Свободной! Слишком ЗНАЮЩЕЙ! Слишком могущественной... Поэтому ее научили БОЯТЬСЯ своего Танца! Научили вгонять себя в рамки! Надевать на свою ДИКУЮ БУШУЮЩУЮ ЭНЕРГИЮ смирительную рубашку "правильности" и "приличия"...
Так появились постановочные танцы. На раз-два-три... С четким рисунком... лицемерной улыбкой... и фальшивой свободой.

- А с мужчиной? - осторожно спросила я, чувствуя как все мое тело наполняется незнакомым, но сладким теплом от каждого слова этой странной Женщины... Мне было не так важно что она говорит... мне просто хотелось, чтобы голос ее продолжал течь... течь прямо в мое тело... согревая его... исцеляя и пробуждая...

- А с мужчиной - как в сексе - равнодушно продолжала она -
можно танцевать правильно и механически. Словно шагая в строю. Так все делают. Отчеканили шаг. Отработали ритм. Улыбки пошире напялили... Внешне красиво... А внутри - пустота. Фальшь. Вранье! Каждый в своей смирительной рубашонке танцует. Каждый сам по себе. Нет энергии. Нет союза. Нет жизни...

А можно и в танце жить по другому... Можно отпустить себя в танец. Забыть себя! Забыть про то, как выглядишь со стороны. И творить... Изучать партнера... Восхищаться им... Прикасаться к нему лучами своей энергии... Освобождать его... Обнажая свои души... Постепенно снимая все ваши смирительные рубашки... И тогда танец станет особой близостью между вами...
Женская энергия - бурная и свободная, сносящая все на своем пути - обретет структуру и стержень... Этот стержень может дать тебе только партнер. Это его энергия. Мужская Ось.... Четкая и основательная! Вокруг этой оси и закручивается спиралью женская суть! И в этом рождаются совершенно невероятные вихри! Только ты можешь дать мужчине укорененность. И тогда его Ось будет крепко стоять на земле. Он станет опорой твоей и в танце и в жизни. И опираясь на эту ось твоя энергия станцует свой лучший танец!
А если укорененности нет... Если ось еле держится... то и опереться не на что... Тогда и танец получится слабоват...

Чувствуя этот рисунок, но забыв свою истинную природу женщины пытаются воспроизвести его у шеста. Мужчинам нравится это зрелище, так как где то глубоко, в родовой памяти, они помнят КАК это может быть... Но танец у шеста пуст. Он может вскрыть только низменные инстинкты похоти и разврата... В этом нет энергии. Нет творчества. Нет жизни....

Но когда в свободном Танце Со-Творчества встречаются ваши Пробудившиеся Энергии, вам поистине подвластно все!!!

...больше я не могла оставаться на месте! Горячая пульсация внизу живота отзывалась во всем моем теле, заставляя его содрогаться в сладостном ритме! Она все еще что то говорила...но я уже не могла ее слушать... голос ее постепенно вытеснила Пульсация моего живота... Она становилась все четче и громче... наполняя все мое тело густым, пьянящим потоком...

... и я танцевала! танцевала без музыки и без правил!!! Без счета и без контроля! Танцевала, может быть впервые в жизни!!! Я танцевала СЕБЯ!!!
Из глаз моих текли слезы... из груди моей то и дело вырывался то ли стон, то ли вой... руки, рвали в клочья силки, освобождая крылья для новых полетов!!!

Мне было больно! Моя душа плакала! Плакала о себе... И танцевала!... танцевала... жила...

Я понимала, что прежде чем станцевать свою нежность, легкость, любовь... мне придется станцевать все то, под чем эта легкость погребена. Станцевать свою боль... свою грусть и свою тоску. Станцевать всю обиду, предательство и одиночество...
Но я была уже СЧАСТЛИВА!!! Счастлива что танцую)...Счастлива, что исцеляюсь... Счастлива, что вернулась к себе... К своему свободному Танцу... К Пульсации внизу Живота...
Вернулась к Жизни...

Регина Жиляева

 

Пусть будет здесь, вот уж действительно проза, жизни. Реальная история.
Штрихи жизни.

- Она любила одуванчики, - тихо произнёс он, - даже сажать их научилась дома, в ведёрке.

Я слушаю его четвёртый вечер.
Ему 76.
Он хмур, спокоен, и абсолютно равнодушен к своему скорому уходу.

- Если бы я верил в Бога, то спешил бы сейчас, думая, что увижусь с ней там.
Но я не верю.
И знаю, что не увижусь.
Нам всё даётся только на один раз.
Именно поэтому ничего нельзя исправить.
А знаешь, Лиля, как это - когда всё понимаешь, но ничего уже нельзя исправить? - его на удивление яркие глаза прямо и настойчиво заглянули в мои.

Я спокойно встретила его взгляд, и честно ответила:

- Знаю.

Он помолчал и продолжил:

- Я встретил её, когда тяжело переживал развод с женой... Принимал за большую любовь свою неспособность удержать чужую, на самом деле, женщину...
Не знал тогда, что в любви никого удерживать не надо...
Срывался, упрашивал, долго выяснял отношения... даже покупал, думая, что подарки вернут ту, которая легко перешагнула через все мои унижения...

Дина появилась внезапно...
Умная, нежная, тонко всё понимающая...
Она тянулась ко мне, как цветок к солнцу, а я был очень херовым солнцем на тот момент...
Я брал всё, что она мне предлагала, а взамен отдавал лишь крошечную частицу...
Нет, я не использовал её, уважал, но, как мне казалось тогда, не любил...
Привык считать любовью дозированный доступ к телу, драмы, громкие ссоры и примирения...
Меня дрессировали, как Бобика, а я думал, что добиться хоть дня расположения - большая победа..., м....к...

Дина, без сомнения, всё понимала, но молчала...
Встречала, провожала, отдавая себя без остатка...
Столько нежности, сколько от неё, я не получал и от матери...
Я отогревался, втягивался, но не женился... всё думал, а вдруг вернусь к жене...
И детей не хотел... по той же причине...

Прошло четыре года...
Мы жили, и не жили вместе...
Мне было хорошо с Диной, но я не верил тогда, что любовь может быть просто подарком - вот таким щедрым, тихим, верным...
Нас же учили, что любить - это страдать и добиваться...
Так я и делал...

А потом бывшая позвонила и сказала, что хочет всё вернуть...
Все, с кем пожила, не оправдали ожиданий...
Я рванул...
Да, понимал, что расстреляю сейчас Дину, но как будто войну столетнюю выиграл - меня же выбрали!
Тщеславие своё мужское поскакал тешить...

Одну ночь ночевал я у бывшей...
Всего одну...
Больно побила меня эта ночь, потому что протрезвел я...
Живым взглядом увидел ту, которая была ценна лишь тем, что убегала...
Она вела себя так, словно облагодетельствовала... с полной уверенностью в том, что я пожизненно буду ей предан...
А сама - пустая...
Нет, не скажу о ней плохо...
Просто не моя...

Я уехал от неё утром...
Меня несло к Дине... на части рвало от позднего осознания, что вот она - живая, настоящая, нежная нужна мне...
Очень нужна...
Больше жизни нужна...

Но её не было...
Она уехала, никому ничего не сказав...
Я искал её повсюду, как сокровище искал...
Нашёл через полгода...
Беременную...это был мой ребёнок... сын...

Следующие десять лет были годами стопроцентного счастья...
Его не опишешь, оно во мне...

А потом эта авария...
Дина только получила права, я настоял...
Ехали с сыном с дачи и влетели под большегруз...
Оба сразу...

Жил ли я с тех пор?
Нет, не жил...
Этот рак сейчас не убьёт меня, потому что мёртв я давно...
Я как облетевший одуванчик...
Меня мучит только одно - для чего я остался?...

Я слушала его и думала, что, наверное, для того, чтобы помнить...
Нет, не о своих ранних ошибках, а о поздних осознаниях...

Лиля Град

 

Писательница Лера Манович рассказала историю про девушку Женю, которая очень сильно любила одного человека – Максим его звали, он был старше нее. Когда у него обнаружили рак, она продала свою квартиру, чтобы были деньги на лечение. У него таких денег не было, у его родных и друзей тоже. А у нее была дорогая квартира в старом доме в хорошем районе, парк виден из окна, единственное наследство от умерших родителей, и вообще отчий дом, любимое пристанище. Но она хотела его спасти, и вот она продала квартиру, чтобы его лечить. Надо сказать, он был против такой жертвы. У него был рак на четвертой стадии, безнадежное дело, и он не хотел, чтобы Женя осталась бомжом после его смерти. Он даже сочинил историю, что, дескать, его гражданская жена уже всё оплатила. То есть и денег не надо, и, оказывается, у него жена есть – о чем Женя и не подозревала. Он специально так придумал, чтобы она обиделась и его бросила.
Но она не бросила. Она догадалась, что всё это – благородные отговорки, и продала квартиру, и была счастлива.
Но Лера Манович не знала, чем эта история закончилась.
А я узнал через общих знакомых.
Рассказываю.

Максим вылечился. Чудо, один шанс на десять тысяч – и этот шанс выпал ему. Он не просто выздоровел, но совершенно преобразился. Он был художником, но тогда, до болезни и выздоровления – совсем никчемным, то есть не особо талантливым и вдобавок ленивым. Разве что был способен обаять, очаровать, оковать собою двадцатилетнюю девочку – в свои почти сорок бездарно прожитых лет.
Но тут всё переменилось. Он стал строг и сосредоточен, слегка пополнел и красиво поседел. Первая же серия его новых картин была успешно выставлена и хорошо продана; он получил стипендию от фонда Граупнера и уехал на год в Мюнхен; потом переехал в Загреб и женился на галеристке Любе Циглар. Но в Москве появлялся часто.
Однажды ему позвонил старый приятель и попросил о встрече.

Максим позвал его в свою московскую квартиру. Сели на кухне. Максим сварил кофе, достал коньяк, открыл коробку конфет.
- Почему ты на ней не женился? – вдруг спросил приятель.
- Тебе это обязательно знать?
- Нет, не обязательно.
- Тогда ладно… - вздохнул Максим. – Тогда попробую объяснить. Ты мог бы жениться на святой? На настоящей святой, в прямом смысле слова? – вдруг горячо воскликнул он. – Ее можно обожать, боготворить, молиться на нее, но нельзя же ей сказать «погладь мне рубашку, а на обед свари борщ».
- Ну, погладил бы сам, - пожал плечами приятель. – Или нанял бы прислугу.
- Она бы не позволила! – засмеялся Максим. – Я же говорю: святая. Ты бы мог лечь в постель со святой? Я – нет. То есть просто лечь, – он засмеялся, – рядышком полежать на спине, знаешь, бывают такие надгробия в католических соборах… А вот насчет… - и он замолчал, подбирая слова.
Он, конечно, хотел сказать «трахать» или еще крепче, но вспомнил одну существенную для дружеских отношений подробность.

Приятель был влюблен в Женю и не скрывал этого. Это он когда-то познакомил ее с Максимом, позвал свою девушку в гости в мастерскую к знакомому художнику, и простить себе этого не мог. Он даже обрадовался, когда Максим заболел. Погорюет и забудет, и моею будет. Он поглядел на Максима, вспомнил эти злые фантазии и поморщился. Тем более что Максим не умер. Ну и хорошо.

- Да, так вот, - осторожно сказал Максим. - После больницы у нас ничего не было. Я не мог. Какой-то, – он приложил кулак к груди и подвигал его вправо-влево, - какой-то железный запрет. Я ей бесконечно благодарен. Настолько благодарен, что она для меня вроде ангела. Святая, я же сказал. А кстати, - Максим наивно округлил глаза, - а почему ты сам на ней не женился? Восемь лет прошло, сколько можно?
- Угадай! – осклабился приятель.
- Прости, - сказал Максим.
- Ничего.
- Ты вообще зачем завел этот разговор? – спросил Максим.
- Она заболела.
- Тоже рак? – Максим схватился за сердце.
- Рак. Слава богу, не четвертая стадия, как у тебя было. Вторая. Шансы есть. Но денег нет. Совсем. Она не работает. Живет у тетки. Тетка старая, живет на пенсию.
- Я ей бесконечно благодарен. Я бы продал всё! – у Максима задрожал голос. – Вот эту квартиру, дом в Загребе, дачу в Черногории, квартиру в Берлине, всё! Бомжом бы остался, ради нее… Но понимаешь, старик, вся моя недвижимость записана на жену.

Денис Драгунский "Загреб"

 

Гостья вошла без стука. Молча и торжественно прошла в комнату и села за стол напротив меня. Я как-раз грешила – поздноужинала зефириной в шоколаде. Договорилась со своей совестью на одну штуку. При виде незнакомки, вторгшейся в мой дом (это при закрытых дверях-то!) чуть не подавилась той самой зефириной. Пока я, не сводя с дамы изумлённого взгляда, пыталась запить своё удивление водичкой, незнакомка сняла с плеч старую зелёную котомку и вытащила на свет зелёное вязаное полотно, спицы и сосредоточено начала вязать, искоса на меня поглядывая.
Надо было что-то делать с этой сценой из комедии абсурда. И я рискнула нарушить молчание, несомненно самым оригинальным вопросом, пришедшим мне в голову:
- А вы кто?
Дама подняла голову, перестала стучать спицами:
- Ты что, хочешь сказать, что не узнала меня?
- Нуу… это и хочу сказать,- неуверенно промямлила я, усиленно пытаясь вспомнить, а не сталкивала меня судьба-судьбинушка где-нибудь с такой неординарной личностью: женщина была высока, худощава, со впалыми скулами и большими грустными глазами.
Какой-нибудь классик описал бы её старинным словом: чахоточная. Одета в несуразное зелёное платье, со слегка взлохмаченными волосами, она казалась абсолютно неуместной в моей комнате - словно ёлка посреди Сахары. При всём этом от дамы веяло прямо таки потусторонностью, и я даже начала всматриваться, а нет ли у неё с собой косы. Правда, та, которая с косой, вряд ли со спицами вязальными ходить будет. Отлегло.
Незнакомка снова подняла на меня свои грустные глаза и сказала просто:
- Тоска я. Зелёная. Добрый вечер тебе.
- Добрый, - на автомате ответила я, - Тоска… Зелёная…
- Вот, - она виновато улыбнулась, - пришла к тебе, встречай. И гостинцы принесла, - Тоска полезла в котомку, из которой выудила огромный китайский термос, кулёчек с печеньем и изрядно помятый лимон.
– Сейчас быстро плед довяжу, замотаешься в него; чайку тебе плесну с лимоном, залезешь на подоконник и будешь смотреть в ночь.
- Зачем? – искренне удивилась я. – Темно же. Чего я там увижу?
- А там ничего и не нужно видеть. Просто сиди, смотри и грусти.
- Зачем? – снова удивилась я, - мне не грустно сейчас.
- Как-это не грустно? Как? – раздражённо вскинулась Тоска, - выходит я зря припёрлась, да? Ты это мне хочешь сказать? У тебя причин для грусти сто одна штука.
- Что-то я не очень понимаю, - мозг отказывался соображать совершенно - я никак не могла понять чего нужно от меня этой зелёной женщине с её термосом и её спицами.
- Разъясняю, отличница ты моя, - терпеливо забубнила гостья, - сейчас осень – время самой жестокой хандры, это – раз. На работе у тебя что? На работе у тебя неурядицы, это – два. Новое платье не купила? Нееее, не купила. Три! Руку кипятком вчера ошпарила? Так точно! Волдырь нагнало! Это –четыре! Друзья тебя предавали! Это – СТО! И тот, которому ты больше всех верила, он тоже….
- Так. Стоп! – оборвала я пылкую речь своей собеседницы, - Это сто один. Я поняла в общих чертах. Ну из всего этого что следует?
Что я грустить должна? В пледе на подоконнике с чаем, лимоном и печеньем?
- Именно так! – обрадовалась моей догадливости Тоска, - именненько так!
- Задача решается двумя способами, - ухмыльнулась я. – Осень – время грустное, не спорю.Но проходящее же. На работе? Куда же без неурядиц, но я их разрулю, не сомневайся! Платье в следующем месяце куплю. Не это, так другое. Ожог уже не болит совершенно. Друзья… - и тут я запнулась.
- Ага, - обрадовалась Тоска, - вот оно, вот оно, больное место-то! Правильно я пришла к тебе, правильно!
- Если предали, не друзья, значит, были. И жалеть незачем. И грустить лишнее, - произнесла я.
- Ну, а тот, который… - бросила козырь Тоска, - что о нём скажешь?
- А что говорить. У него всё хорошо. Значит, радоваться за него нужно. Значит, поводов для грусти – нет.
– А у тебя как? – ехидно поинтересовалась гостья моя, сузив глаза, - у тебя самой как?
- И у меня хорошо – будет. – Твёрдо ответила Тоске. – И чай я не пью – компот люблю, черносмородиновый с антоновкой. И подоконник у меня узкий, неудобно на нём сидеть. И зелёный цвет вам не идёт.
Теперь уже Тоска изумлённо на меня уставилась:
- Это как?
- А вот так. – И тут меня осенила грандиозная идея. – А давайте, мы вас сейчас переоденем. Где-то у меня завалялся белый габардин…
Пол-ночи ушло на раскрой и пошив белой туники, ещё пол-ночи на покраску волос и макияж. Не то, чтобы я была Марией Лопес, пальцы исколола изрядно, ругалась при этом тихонько и почти литературно. Но, к утру в моей комнате стояла довольно симпатичная, хотя и худенькая Муза. Она внимательно рассматривала себя в зеркало и казалась весьма довольной своим преображением.
- Ну, и что мне такой красивой теперь делать, - застенчиво поинтересовалось воздушное создание. Надо же, даже голос изменился. Мелодичным стал, журчащим.
- Дарить вдохновение. Светлой быть и летучей.
- Ну, тогда я пойду, да? Очень хочется другим показаться в новом наряде, ты же понимаешь?
- Конечно, понимаю. Лети, только наведывайся иногда, а то без вдохновения - никак…
- А ты что делать будешь? – спросила новоявленная Муза.
-Я? Жить буду. Сказки придумывать буду. Сказку о зелёной Тоске сочиню. О той, которая стала светлой.
Уже у самой двери гостья-подруга обернулась и спросила лукаво:
- Ты колдунья, да?
- Да, - ответила ей, - ещё какая колдунья…в своей голове-то...

Лиави Ди. 2017 год.

 

Если хочешь изменить мир, люби мужчину, по-настоящему люби его.
Выбери того, чья душа ясно зовёт твою, кто видит тебя; того, кто достаточно смел, чтобы даже бояться.
Прими его руку и веди его осторожно к своему сердцу, где он сможет почувствовать твоё тепло и отдохнуть в нём. Сожги его тяжёлый груз своим огнём. Посмотри в его глаза, загляни глубоко внутрь и увидишь, что там дремлет, и что пробуждено, что нерешительно, и что выжидающе.
Посмотри в его глаза и найди там его отцов и дедов, и все войны и безумства, через которые они прошли в какой-то стране, в какое-то время. Взгляни на их боль и борьбу, на муки и вину, без всякого суждения - и отпусти всё это.
Почувствуй его родовое бремя и знай, что то, что он ищет это безопасное убежище в тебе. Позволь ему раствориться в твоём пристальном взгляде и знай, что тебе не нужно отражать гнев и ярость, потому что в тебе есть чрево, сладкий глубокий вход для омовения и исцеления старых ран.

Если ты хочешь изменить мир, люби мужчину, по-настоящему люби его.
Сядь перед ним в полном величии своей женственности, в дыхании своей уязвимости, в игре твоей детской невинности, в глубине твоей смерти, приглашая, тихо уступая, позволяя его мужской силе совершить шаг навстречу тебе... и поплавать в утробе Земли, в безмолвном знании, вместе.
И когда он отойдёт... потому что он сделает это... в страхе убежит в свою пещеру... собери вокруг себя своих бабушек... укройся их мудростью, слушай их мягкий шёпот, успокаивай сердце своей испуганной девочки, убеждая его расслабиться... и терпеливо жди его возвращения. Сиди и пой под его дверью песню воспоминаний, которая может быть успокоит его ещё один раз.

Если ты хочешь изменить мир, люби мужчину, по-настоящему люби его.
Не вытягивай его маленького мальчика хитростью, уловками, обольщением, обманом, только чтобы заманить его... в паутину разрушений, в место отвращения и хаоса, более страшное, чем любая война, пережитая его братьями.
Это не женственность, это месть. Это яд спутанных линий неправильных действий сквозь все времена, изнасилование нашего мира. Это не даёт женщине силы, это ослабляет её. И это убивает нас всех. Неважно, согрела ли его мать или не смогла, покажи ему сейчас настоящую мать.
Держи его, веди его в свои глубину и благодать, теплясь в центре ядра Земли. Не наказывай его за те раны, которые как тебе кажется не удовлетворяют твоим потребностям и критериям. Плачь по нему сладкие реки, выпусти всё это обратно домой.

Если ты хочешь изменить мир, люби мужчину, по-настоящему люби его.
Люби его настолько, чтобы быть голой и открытой. Люби его настолько, чтобы раскрыть своё тело и душу круговороту рождений и смертей, и благодари его за возможность вместе танцевать сквозь бушующие ветра и тихие леса. Будь достаточно смелой, чтобы быть слабой и позволь ему напиться из мягких, пьянящих лепестков твоего существа.
Позволь ему понять, что он может поддержать тебя и защитить. Упади в его руки и доверься, что он поймает, даже если тебя роняли тысячу раз до этого. Научи его как уступать, уступая самому себе и слейтесь в сладкое ничто, сердце этого мира.
Если ты хочешь изменить мир, люби мужчину, по-настоящему люби его.
Поддерживай его, корми его, позволяй ему, слушай его, держи его, лечи его, и он, в свою очередь, будет лелеять, поддерживать и защищать тебя своими сильными руками, ясными мыслями и чёткими намерениями. Потому что он может, если ты позволишь ему, быть всем о чём ты мечтаешь.
Если ты хочешь любить мужчину, люби себя, люби своего отца, люби брата, своего сына, прошлого мужчину; от самого первого мальчика, которого ты целовала, до последнего, которого оплакивала. Благодари за подарки по пути к этой встрече, за того, который стоит сейчас перед тобой.
И найди в нём семя для всего нового и солнечного. Семя, которое ты сможешь питать и помочь его посадить. Чтобы вырастить новый мир вместе.

Если ты хочешь изменить мир, люби женщину, по-настоящему люби ее.
Найди ту, которая обращается к твоей душе, настолько, что все остальное перестает иметь значение. Отложи твой список достоинств, приложи ухо к ее сердцу и слушай.
Слушай имена, молитвы, песни каждого живого существа – крылатого, мохнатого или покрытого чешуей, всех подземных и подводных тварей, всего цветущего и зеленеющего, всех, кто еще не родился и уже умер… Слушай их элегическую хвалу возвращения к Единой, кто дает им жизнь.
Если ты еще не услышал своего имени – ты просто не слушал достаточно долго… Если твои глаза не наполнились слезами, если ты не поклонился ей, ты никогда не горевал, теряя ее.
Если ты хочешь изменить мир – люби женщину, одну женщину, превосходя самого себя, свои желания и расчеты, превосходя свое мужское предпочтение юности, красоты и разнообразия, свое поверхностное понимание свободы.
Мы дали себе так много выборов; мы забыли, что истинная свобода приходит, когда стоишь в центре огня души, который сжигает полностью твое сопротивление любить.

Есть только одна Богиня. Посмотри в ее глаза и увидь, увидь по-настоящему, она ли та, что поднесла топор к твоей голове? Если нет – уходи. Уходи прямо сейчас. Не теряй время на «постараюсь».
Знай, что твое решение ничего не может с ней сделать, потому что по большому счету, мы выбираем не «кому», а «когда» сдаться.
Если ты хочешь изменить мир, люби женщину.
Люби ее для жизни, превосходя твой страх смерти, превосходя твой страх манипуляций со стороны матери в твоей голове.
Не говори ей, что ты готов умереть за нее.
Скажи, что ты готов жить вместе с ней сажать деревья, и смотреть как они растут.
Будь ее героем, сказав ей, как прекрасна она в ее уязвимом величии. Помогая ей своим обожанием и преданностью вспоминать каждый день, что она уже богиня.

Если ты хочешь изменить мир, люби женщину во всех ее лицах, во все ее времена года, и она излечит твой двойственный ум и половинчатость твоего сердца, которые отделяют твой Дух от твоего тела, которые оставляют тебя в одиночестве, все время ищущего что-то вне себя самого.
Ищущего что-то вовне, что заставит тебя почувствовать себя живым. Там будет другая женщина. А вскоре новая и сияющая станет старой и тупой, и ты будешь искать бесконечно, меняя женщин как машины, меняя Богиню на новый объект своего желания.
У мужчины нет необходимости выбирать снова и снова.
Все, в чем нуждается мужчина – это Женщина, это путь Женственности, Терпения и Cострадания.
Путь вне поиска, вне делания, дыхания в единстве, глубинного погружения и переплетения корнями, настолько сильного, чтобы вместе удержать Землю, пока она сбрасывает сталь и цемент со своей кожи.

Если ты хочешь изменить мир – люби женщину, просто одну женщину.
Люби и защищай ее, как будто она последний священный сосуд.
Люби ее сквозь ее страх быть оставленной, который она несет за все человечество.
Нет, эта рана не ее, чтобы лечить ее в одиночку.
Нет, она не слаба в своей со-зависимости.
Если ты хочешь изменить мир, люби женщину.
Несмотря ни на что, пока она не поверит тебе.
Пока ее инстинкты, ее видение, ее голос, ее искусство, ее страсть, ее изначальная природа не вернется к ней.
Пока ее любовь не станет намного сильнее всех демонов из политики и СМИ, которые стремятся обесценить и разрушить ее.

Если ты хочешь изменить мир, сложи свои причины, ружья и знаки протеста.
Останови свою внутреннюю войну и праведный гнев...
И полюби женщину…
Превосходя твое стремление к величию.
Превосходя твои цепкие поиски просветления.
Священный Грааль уже стоит перед тобой,
Если ты возьмешь ее в твои руки и позволишь прийти чему-то за пределами этой близости.

Что если в мир, о котором ты мечтаешь, можно войти снова через сердце Женщины?
Что если любовь мужчины к женщине, к пути женственности – это ключ, открывающий ее сердце?

Если ты хочешь изменить мир – люби женщину.
В глубинах своей тени, в высотах своей Бытийности.
Возвратись в Сад, где ты впервые встретил ее...
К радужным вратам, в которые вы можете пройти вместе...
Как Свет, как Единство.
К точке невозвращения.
К завершению и началу новой Земли",

Лиза Ситор, 2008 г.

 

Давно не читали здесь, надо исправить)

Я родилась 30 января. В день его свадьбы, только восемью годами раньше. Когда он приходил ко мне в день рождения, у него всегда было два букета. Один для меня. Ко дню рождения. Чудесный. Чтобы обхватить его, надо было вытянуть обе руки. Второй для жены. Он клал его на подоконник в кухне. Так, чтобы не привлекать внимания. Сделать вид, будто это что-то вроде его папки. Чтобы он не лежал в гостиной, где мы на полу занимаемся любовью, либо в спальне, если мы успели туда добраться.

Когда после всего он переставал меня целовать и отворачивался, я вставала с пола в гостиной или с кровати в спальне и обнаженная шла в ванную. Он обычно лежал и курил. Возвращаясь из ванной через прихожую, я замечала этот букет. Подходила к шкафу в прихожей, доставала самую большую вазу из фиолетового стекла, наливала воды, шла на кухню и ставила цветы для его жены. Чтобы обхватить этот букет, надо было вытянуть обе руки. Такой чудный.

Потому что он никогда не покупает цветы в спешке. Никогда. Он покупает цветы как бы для себя, чтобы потом наслаждаться радостью, которую они вызывают у меня. У меня. И у своей жены тоже. Для нее розы всегда были пурпурные. Ленты всегда кремовые. Под целлофаном между цветами всегда белый конверт. Незаклеенный. Как-то я уже держала его в руках. А он лежал в комнате, курил, усталый и ублаготворенный тем, что мы сделали минуту назад, а я стояла в кухне около пурпурных роз для его жены и прижимала к груди конверт, на котором были слова, способные лишь ранить меня. Помню, я взглянула на конверт и, увидев написанное его рукой слово Иоанна, во второй раз почувствовала в себе эту колючую проволоку. Но на этот раз везде в себе, всюду. Тогда я сунула конверт за целлофан. Он упал между пурпурными розами для его жены.

Я должна была отвернуться от этой вазы, чтобы больше не смотреть на него, и стояла, повернувшись спиной к окну, голая, дрожащая от холода и от боли, от унижения и жалости к себе, ожидая, когда пройдет дрожь. Чтобы он ничего не заметил. Потом я возвращалась на пол или в постель, вжималась в него и забывала обо всем. Он помогал мне в этом. Временами у меня было впечатление, будто он знает, что происходило со мной на кухне, и хочет вознаградить меня за это.

Потому что он любит женщин точно так же, как покупает для них цветы. Главным образом для того, чтобы ощущать радость, глядя на них, когда они счастливы. И это, наверное, так крепко привязывает меня к нему. Чувство, что без него нельзя пережить что-то «такое же хорошее» или что-то «еще лучше». Просто невозможно. Иногда мне казалось, что это абсурд. Что это только мое недоразвитое воображение.

Как-то я осмелилась и сказала это своему психотерапевту. То, что я услышала, было словно лекция, видимо, с целью ввергнуть меня в состояние удивления. Он сказал, что это не имеет ничего общего с воображением и что это «эдипальное проявление желания быть женой своего отца и превратить его в свою собственность, а также родить ему детей». Представляешь себе? Самонадеянный кретин! Вот такой бред он мне изложил. Мне, у которой отца не было со второго года жизни. А до второго года он был у меня шесть месяцев и двадцать три дня, до того как траулер, на котором он был офицером, столкнулся с айсбергом около Ньюфаундленда и затонул.

Я ушла во время второго сеанса, и мне даже не хотелось хлопнуть дверью. Это было бы слишком явно, и он решил бы, что ему удалось вывести меня из себя. «Эдипальное проявление желания». Это ж надо! Самонадеянный психиатр в черном свитере, в брюках, которые, похоже, не были знакомы с химчисткой, и с уродливой сережкой в ухе. Говорить такое мне, которая сразу же после «Детей из Буллербина» прочитала «Психологию женщины» гениальной Хорни!

Это совершено точно не было «эдипальным проявлением желания». Это были его губы. Всего-навсего. А также ладони. Я вжималась в него, а он касался меня и целовал. Всё. Губы, пальцы, локти, волосы, колени, ступни, плечи, запястья, уши, глаза и бедра. Потом глаза, ногти и вновь бедра. И приходилось его останавливать. Чтобы наконец он перестал целовать и вошел в меня, пока не станет поздно и он вынужден будет встать, одеться и спуститься к такси, которое отвезет его к жене.

И когда позже он уходил домой, забирая на кухне букет из вазы, у меня было твердое убеждение, что без него невозможно пережить «нечто такое же прекрасное». Просто-напросто невозможно. И что мне выпало великое счастье вместе с ним переживать это. И что этого не объяснит ни один психолог, и даже самой Хорни, если бы она еще была жива, тоже не удалось бы объяснить. И что если бы она смогла, я все равно не захотела ее слушать.

Иногда он возвращался из коридора, а то и с улицы и, запыхавшись, взбегал по лестнице на пятый этаж, чтобы поблагодарить за то, что я поставила букет в вазу. И тогда мне становилось очень больно. Потому что мне точно так же, как ему, хотелось отреагировать на это молчанием. Сделать вид, будто этот букет в каком-то смысле что-то вроде его папки. То есть не имеет значения. Но это нам никогда не удавалось. Я каждый раз доставала фиолетовую вазу, а он всегда возвращался, чтобы поблагодарить меня. А возвращался он, потому что никогда ничего не воспринимает как очевидное. И это есть – и всегда было – частью того недостижимого «чего-то столь же прекрасного», чего не переживешь с другим мужчиной. Он обо всем задумывается, заботливо склоняется либо, в наихудшем случае, все замечает. Вежливость он воспринимает как что-то, обязательно нуждающееся в демонстрации, подобно уважению. И лучше всего сразу.

И потому, даже не зная, какую боль этим причиняет, он, запыхавшись, взбегал на пятый этаж, целовал меня и благодарил за то, что я поставила цветы в вазу. А когда он по лестнице сбегал к такси, я возвращалась в спальню или в гостиную, где совсем недавно он меня целовал, допивала остатки вина из его и моего бокалов, откупоривала следующую бутылку, наливала вино в оба бокала и плакала. Когда вино кончалось, засыпала на полу. Временами под утро, все еще пьяная, я просыпалась, дрожа от холода, и шла в ванную. Возвращаясь, видела свое отражение в зеркале. Щеки, испещренные темными потеками остатков косметики. Красные пятна засохшего вина, вылитого на грудь, когда руки дрожали от рыданий или когда я была до того пьяна, что проливала вино, поднося ко рту бокал. Волосы, прилипшие ко лбу и шее. И когда я видела это отражение в зеркале, у меня случался приступ ненависти и презрения к себе, к нему, к его жене и ко всем вонючим розам этого мира.

Я врывалась в гостиную, хватала букет, для чего надо было вытянуть обе руки, чтобы обхватить его, и молотила им по полу, по мебели или по подоконнику. Потому что я тоже получала от него розы. Только белые. Молотить ими я переставала, когда на стеблях не оставалось ни одного цветка. И только тогда я чувствовала, что успокоилась, и шла спать. Просыпалась я около полудня и босиком ходила по белым лепесткам, лежащим на полу гостиной. На некоторых были пятна крови с моих ладоней, исколотых шипами. Такие же пятна всегда были на постели.

Сейчас я уже буду помнить: не надо зажигать под утро 31 января свет в ванной. Но розы я по-прежнему люблю и, когда 31 января уже успокоюсь и вечером пью ромашковый чай и слушаю его любимого Коэна, думаю, что он как роза. А у розы всегда есть еще и шипы. И думаю, можно плакать от печали, оттого что у розы есть шипы, но можно плакать и от радости, что на стеблях с шипами есть розы. И это главное. Это главнее всего. Мало кому хочется получать розы ради шипов… Но когда слушаешь Коэна, как раз и появляются такие мысли. Потому что он такой отчаянно-печальный. Прав тот британский музыкальный критик: к каждой пластинке Коэна нужно бесплатно прилагать бритву.

Вечером 31 января мне нужны ромашковый чай и Коэн. Под его музыку и его тексты, несмотря на его стандартную печаль, мне легче справиться со своей печалью. И так тянется шесть лет. Шесть лет 30 января он сначала доводит меня до исступления, трогая, целуя и лаская мои ладони, а потом я сама раню их до крови шипами роз из букета, подаренного им по случаю дня рождения. Но если по правде, то ранят меня буквы и цифры Иоанна 30.01.1978 , выгравированные на внутренней стороне его обручального кольца. Они ранят меня внизу живота, как колючая проволока.

Почему ты миришься с этим? И ты тоже спрашиваешь об этом? Моя мать спрашивает меня об этом, когда я приезжаю к ней на праздники. И всегда при этом плачет. И все мои психиатры, кроме того, с «эдипальным проявлением», меня об этом постоянно спрашивали и спрашивают. Я прекрасно понимаю, чем это вызвано, тем не менее вопрос неверно поставлен. Потому что у меня вовсе нет ощущения, будто я с чем-то смирилась. Невозможно смириться с чем-то, что тебе необходимо и чего ты жаждешь, верно? Однако, оставив в стороне вопрос и понимая намерения, я продолжаю – поскольку всех интересует именно это – оставаться с ним, главным образом потому, что люблю так сильно, что иногда у меня даже дыхание перехватывает.

Порой я мечтаю, чтобы он меня бросил, не раня при этом. Я знаю, что это невозможно. Так как он меня не бросит. Я просто знаю это. Потому что он верный любовник. У него есть только я и жена. И он верен нам обеим. Уйдет он тогда, когда я велю ему или найду другого мужчину. Но я не хочу ему приказывать. А с другими мужчинами как-то не работает. Я это знаю, потому что у меня было несколько «других мужчин». Главным образом для того, чтобы с этими мужчинами бежать от него.

Было это два года назад. Он уехал на несколько недель в Брюссель на какую-то учебу. Он часто уезжал, с тех пор как перешел в интернет-фирму. Я должна была полететь к нему на последнюю неделю. Мы планировали это в подробностях за целых две недели до его отъезда. Уже само обсуждение приводило меня в экстаз. Оказавшись в Брюсселе, он звонил мне каждый день. У меня все уже было подготовлено. Мы должны были провести вместе семь дней и восемь ночей. Я была невероятно счастлива. Таблетками я так сдвинула менструацию, чтобы ни в коем случае она не пришлась на ту неделю в Брюсселе. Лететь я должна была в пятницу, но в среду у меня поднялась температура. Выше тридцати девяти градусов. Я плакала от ярости. Если бы могла, я задушила бы сотрудницу, которая приперлась на работу с ангиной и заразила меня. Я горстями ела витамин С в порошке, ходила с сумкой, набитой апельсинами и лимонами, которые ела, точно яблоки, не посыпая сахаром. Я приняла решение, что буду здорова на мои семь дней и восемь ночей в Брюсселе. Это было как рабочий план: «Брюссель, или Здорова любой ценой». Когда ничего не помогло, я стала принимать все антибиотики, которые нашла в аптечке в ванной. Большинство лекарств было просрочено, потому что обычно я никогда не болею.

И вот в среду, когда антибиотики кончились, а температура у меня по-прежнему была тридцать девять и мне казалось, что под лопаткой сидит нож, который шевелится, когда я кашляю, я пошла в частную поликлинику рядом со своей конторой. Я стояла в узком коридоре, ведущем в кабинеты врачей. В кресле у двери кабинета гинеколога сидела его жена и читала книжку. У окна за низким столиком с мелками и пластилином его дочка что-то рисовала на большом листе бумаги. – Она подняла голову, когда я вошла, и улыбнулась мне. Улыбалась она в точности как он. Всем лицом. И точно так же, как он, щурила глаза. Я почувствовала, что у меня дрожат руки. В этот момент его жена встала, вызванная медсестрой. Она отложила книжку, что-то сказала дочке и, улыбаясь мне, указала на освободившееся кресло. Проходя мимо меня в узком коридоре, она коснулась меня огромным животом. Она была на последних неделях беременности.

В глазах у меня потемнело. Я подошла к окну и, не обращая внимания на протесты, распахнула его и стала хватать ртом воздух. Кто-то побежал за медсестрой. Через минуту, опьянев от воздуха, я почувствовала себя лучше. Закрыла окно и вышла. Его дочка испуганно смотрела на меня, не понимая, что происходит. Мне уже не нужны были антибиотики. По дороге я выбросила в урну апельсины и лимоны из сумки. В следующую урну высыпала весь аспирин. И внезапно почувствовала, что очень хочу быть больной. Сперва быть смертельно больной, а потом где-нибудь зарыться. Так, чтобы никто и никогда меня не нашел. Взять своего любимого плюшевого лося, прижаться к нему и зарыться на самом пустом дачном участке за городом. Когда я доплелась до дому, у меня уже не было сил забраться к себе на пятый этаж. Я останавливалась на каждой лестничной площадке и отдыхала. Минут пятнадцать, а то и дольше.

Внезапно я почувствовала, что очень больна. Как мне и хотелось. Я заснула в одежде на диване в гостиной. У меня не было сил раздеться и перейти в спальню. Мне снилось, что его дочка в страхе передо мной спряталась в шкафу и играет моим плюшевым лосем, выковыривая вилкой его черные пластиковые глаза. Проснулась я через восемнадцать часов. Встала, достала свой билет в Брюссель и сожгла его над раковиной. Потом вырвала телефонный штепсель из розетки. Но перед этим вызвала слесаря и заменила замки в дверях. Чтобы он уже никогда не смог сюда войти. Когда слесарь ушел, я заперла двери новым ключом и спрятала его под подушку.

Еще я в тот день решила, что, как только вылечусь от ангины, найду себе другого мужчину. И сразу же забеременею от него. И это будет гораздо надежнее, чем новые замки в дверях. Сперва я плакала или спала. Потом самолет улетел в Брюссель без меня. В тот же день кашель ослаб и выпал нож из спины. Когда спала температура, я сообразила, что он точно не знает, почему не отвечает мой телефон и почему меня не было в самолете. И почему меня нет на службе. Я была уверена, что звонки и стук в дверь, которые я слышала в последние дни, но не реагировала, это был кто-нибудь из его друзей или он сам. Текли мои дни и ночи из тех семи и восьми в Брюсселе, я постепенно переходила из фазы «как он мог сделать мне такую подлость?» в фазу «а какую, собственно, подлость он мне сделал?». Что я себе навоображала? Что он возвращается в постель жены и они играют в шахматы или всю ночь рассматривают альбомы с фотографиями своей молодости? Тем более что она вовсе не была «домохозяйкой весом под два центнера», а я «90-60-90, любовница десятью улицами дальше». Его жена была красивая, а вовсе не двухцентнеровая туша.

Впрочем, я никогда так и не думала. Но что она такая красивая, как там, в поликлинике, незадолго перед родами, меня болезненно уязвило. И этот живот, когда она протискивалась через узкий коридор. Когда она своим животом с его ребенком коснулась моего живота, я почувствовала, как будто кто-то выжигал мне над пупком каленым железом Иоанна 30.01.1978.

Так клеймят овец или коров. Потому что в мозгу у меня хранилась – видимо, вычитанная из книжек и закрепленная усилием воли – психологическая схема, в которой его жена – это почти что его мать. Асексуальная. Конкурентка, но так же, как конкуренткой всегда остается теща. Такую абсурдную – Фрейд мог бы гордиться мной – модель сконструировала я себе. Я никогда не спрашивала его, спит ли он с женой. Никогда не задавала и вопроса, хочет ли он еще детей от нее. Просто как-то подсознательно я решила, что если он оставляет во мне свою сперму, то было бы подло оставлять ее и в другой женщине. Особенно в такой святой и такой асексуальной, как его жена. Для меня она была частично окружена ореолом святости. Блудницей должна была быть исключительно я. Она имела право на его уважение и ежедневные молебны, а мне за это полагалось исключительное право на его тело и ласки. Я спутала то, что психоаналитик диагностировал бы как невроз, с моделью жизни, и модель эта с грохотом разлетелась на мелкие осколки в приемной у врача, когда живот его беременной жены коснулся моего.

Так что на самом деле я должна была злиться на себя за то, что я конструирую утопические модели. Но я была в ярости на него. За то, что, вместо того чтобы читать в ее честь молитвы, он ложился с нею в постель. И благодаря ее огромному животу это стало совершенно ясно. Кроме того, я решительно переоценила роль сексуальности в нашей с ним связи. И это положение повсеместное. Именно так. Повсеместное и банальное. Сексуальность является одним из всеобщих, дешевых и простейших способов испытать сильные чувства. И потому ее так легко переоценить. И потому, наверное, столько мужчин возвращаются домой к обеду, а за чувством идут к проститутке.

Я тоже переоценила сексуальность. Со мной тоже это случилось. Со мной, постоянной пациенткой психотерапевтов. Потому что мне так требовались чувства. И потому, когда прошла брюссельская ангина, я отправилась охотиться на них. Одинокая интеллигентная женщина, перевалившая за тридцать, которая с нетерпением ищет чувства в этих внешних джунглях, чаще всего остается без добычи. Скорее сама окажется добычей. И чаще всего добычей охотников, которые либо стреляют вслепую, либо путают тир в парке с настоящей охотой и воспринимают женщину как пластиковую гвоздику или маргаритку, в которую они попали из духового ружья в тире...

Женщина, перевалившая за тридцать, как правило, вызывает интерес у пятидесятилетних мужчин и выше, а также неизменно у восемнадцатилетних и ниже. Факт, о котором я прочитала сперва в «Космополитене», а потом в «Современной психологии» и который ощутила на собственной шкуре, причем в разных ее местах. Потому что на самом деле большинство этих мужчин интересовала главным образом моя шкура, то есть кожа. Только одного – так мне казалось – интересовала моя душа.

Во всяком случае, так он говорил и вначале вообще не хотел меня раздевать, когда я пригласила его к себе после второго ужина. Я дала ему время. Он сумел даже прервать монолог о себе и позволить мне что-то рассказать о своем мире. Примерно через две недели после концерта в филармонии мы поехали в такси ко мне. Предполагалось, что будет наконец интимно. Ведь это был концерт Брамса, а для меня Брамс очень и очень секси и воздействует на рецепторы. Но из этого ничего не вышло. В тот вечер я поймала его на том, что он в ванной вытаскивал из корзины с грязным бельем мои трусики и нюхал. И тогда я поняла, что если даже речь идет о душе, то совершенно точно не моей.

Ровно через сто восемьдесят два дня после замены замков в квартире я уезжала с Центрального вокзала в Варшаве в Торунь, где должна была подготовить какое-то интервью для моей газеты. Покупая билет, я достала из портмоне двухсотзлотовую банкноту, но у кассирши не оказалось сдачи. Я обернулась и попросила у стоящего за мной разменять двести злотых.

За мной стоял он. Молча он взял двести злотых с моей ладони, застывшей от удивления и страха, подошел к кассе, сказал, что тоже едет в Торунь и хотел бы получить место рядом со мной. Кассирша подала ему два билета и сдачу. Он взял мой чемодан, и мы молча пошли на перрон. И когда эскалатором мы съезжали на перрон, от которого отходил поезд на Торунь, он стал очень близко за мной и чаще задышал, а потом начал целовать меня в шею, брать губами и нежно тянуть мои волосы.

И знаешь, что я тогда чувствовала? Когда-то я читала репортаж о наркоманах, и там, кроме всего прочего, было и о том, как чувствует себя наркоман, который долго был отлучен от наркотиков, так как сидел в тюрьме. Но потом, когда он получает свою дорожку кокаина или дозу ЛСД, то чувствует что-то наподобие оргазма или рождественской сытости после долгих недель поста. На этом эскалаторе, везущем нас к торуньскому поезду, когда он прикасался губами к моей шее, я чувствовала то же самое. И тогда на миг я испугалась, что, может быть, я путаю любовь и зависимость от него. Такую вот наркотическую зависимость. Как от ЛСД, морфия или, например, валиума. И это вовсе не казалось мне абсурдом. С той поездки в Торунь у него опять были ключи от моей квартиры. Новые. И он снова приезжал по пятницам на паркинг к моей редакции и забирал меня на Хель, в Устку или в Бещады. Его жена к тому времени родила вторую дочку, Наталью.

Что в нем такого особенного? Особенного в нем? Как это что? В нем все особенное! Уже первые часы его присутствия в моей жизни были особенные. Впервые я увидела его, заплаканная, в морге в Италии. Это было на последнем курсе. Я писала магистерскую работу о творчестве итальянского нобелевского лауреата семидесятых годов поэта Эудженио Монтале. Выбрала его. Я, студентка филологического факультета, увлеченная поэзией Монтале, решила написать на французском языке работу об итальянской поэзии. Это Моника уговорила меня поехать в Италию, в Лигурию. Я отложила защиту работы на сентябрь, и мы поехали в Геную с намерением объехать всю Лигурию. Моника, видя, что меня терзают угрызения совести из-за отложенной защиты, успокаивала: «Ни одна работа о Монтале не будет правдивой, если человек не напьется хотя бы раз вином из города, где родился Монтале, – из Генуи. Отнесись к этому как к поездке для сбора материала, – улыбаясь, говорила она мне, – и помни, что вино это ставлю тебе я».

Сперва мы собирались заработать, устроившись официантками, а потом две недели, «собирая материал», проехать по Лигурии от Синке-Терре на востоке до Монако на западе и, как говорила Моника, «не отдаляться от пляжей больше чем на пять километров и дольше чем на пять часов». Все вышло не так, как мы планировали. Когда в Генуе мы ходили от ресторана к ресторану, у нас возникло впечатление, что там работают только польские студентки и русские охранники.

На гостиницу в Генуе денег не хватало, и мы отступили вглубь материка. Там все было в пять раз дешевле. Через неделю без денег и без надежды мы попали в Авеньо, маленькое селеньице близ главной автострады, идущей вдоль Генуэзского залива. Было уже за полдень, когда мы вылезли на маленьком рынке с фонтаном в самом центре площади. В какой-то момент через рынок прошла процессия. Женщины в черных платьях и черных шляпках с черными вуалями. Некоторые прятались от жары под черными зонтиками. Мы понимали, что это шествие по какому-то исключительному поводу. И последовали за ним.

Неподалеку от рынка находилось кладбище с аллеей апельсиновых деревьев и небольшим моргом в белом зданьице с деревянным крестом на крыше. В морге в маленьком белом гробу, устланном белым бархатом, лежал младенец в белом шелковом платьице. Одна из женщин стала громко молиться. Я опустилась рядом на колени и молилась вместе с ней. По-итальянски. Потому что я умею молиться и ругаться на двенадцати языках. Даже на фламандском, и это не имеет ничего общего с моим филологическим образованием. Просто это практично. Гробик передвинулся по невидимому транспортеру к стене, в ней поднялась металлическая преграда, и гробик был практически всосан за металлическую стенку, разделяющую морг и крематорий. Все присутствующие пронзительно вскрикнули. Затем воцарилось молчание, и было слышно только шипение пламени за металлической стенкой.

Чтобы заглушить его, я начала молиться во весь голос. На итальянском. Моника еще громче вторила мне по-польски: «Отче наш..» И вдруг все бывшие в морге присоединились к нам на итальянском. Через несколько минут за стенкой стало тихо, и тогда заплаканная женщина, сидевшая во втором ряду, открыла лицо, подошла ко мне и поцеловала руку. Потом все вышли. Моника продолжала стоять на коленях. Я сидела, сложив ладони, и с испугом всматривалась в крест на металлической стене. Все произошло так быстро. Слишком быстро. Сожгли младенца, прочли две молитвы и разошлись по домам. Как после занятий. В морг вошел низенький, очень толстый мужчина. Подошел к Монике и заговорил с ней по-итальянски. Моника показала на меня. Через пятнадцать минут мы стали сотрудницами морга и соседствующего с ним кладбища. Мы должны были подготавливать гробы и начинать читать молитвы перед кремацией. Толстый итальянец предложил в три раза больше, чем мы получили бы в любом ресторане в Генуе. «Потому что людям нравится и они заплатят больше, если кто-то совсем чужой начнет плакать по их близким…» – сказал он.

И вот на две недели мы стали плакальщицами в компании ООО «Лучшие Похороны» в Авеньо. Разумеется, в Авеньо умирает слишком мало людей, чтобы владелец получал достойный доход, и потому мы плакали и молились на похоронах в соседних селениях – Цикаган, Нерви, Рапалло, Караско, Камольи, а иногда даже в Монольи. В течение двух недель мы выстилали гробы и плакали тридцать восемь раз на похоронах двадцати двух мужчин, четырнадцати женщин и двоих детей в окрестностях Авеньо. В первый день, когда сожгли того младенца, в морг вошел он и преклонил колени напротив меня. И смотрел мне в глаза, когда я плакала. Потом он сидел у фонтана, когда мы вышли из морга и вернулись на рынок. На следующий день были похороны старушки. Уже в девять утра. Мать мэра Авеньо. Хозяин морга просил нас плакать особенно интенсивно. Он вошел в морг через четверть часа после начала церемонии.

Наверное, не мог понять, почему я тоже нахожусь там. И вдобавок, как вчера, стою на коленях у гроба и плачу. После похорон он снова ждал у фонтана и там отважился и спросил о чем-то по-английски. Так я познакомилась с ним. Он проводил отпуск в Лигурии. С женой, которая в тот день осталась на пляже в Савоне. Он терпеть не мог валяться целыми днями на пляже. Взял напрокат машину и ездил по окрестностям. Так он оказался в Авеньо. А в морг попал перед сожжением того младенца.

«Ты так плакала, что я решил, будто это твой ребенок, и я так жалел тебя, и мне хотелось приласкать тебя», – сказал он через несколько дней, когда мы вместе ужинали в портовом ресторанчике в Генуе. Этим «приласкать» он растрогал меня первый раз в жизни. И так продолжается до сих пор.

Спустя два месяца в Варшаве он впервые поцеловал меня. Вообще-то мы были в контакте, но в тот день совершенно случайно встретились в Доме прессы и книги на Новым Свяце. Я покупала книжку в подарок Монике на день рождения. Новую книжку моей любимой Гретковской. Он купил точно такую же. Для себя. И робко спросил, не загляну ли я с ним в кафе на бокал вина. Я сказала, что загляну. Мы выпили целую бутылку. Я с утра ничего не ела. Причем с позавчерашнего утра. Потому что села на очередную диету. Но, несмотря на это, я не была пьяной. Он был очарователен. Он поднимал бокал с вином, я видела на его пальце то самое обручальное кольцо, но для меня это не имело значения.

Мы вышли. Он проводил меня до дома. Попрощался, поцеловав руку. Через минуту вернулся. Догнал меня на втором этаже, обнял и поцеловал. Но не так, как целуют в щеку, выражая симпатию. По-настоящему, раздвигая мне зубы языком. На другой день утром он позвонил мне на работу. Попросил прощения за то, что произошло «вчера на лестнице». Вечером кто-то принес от него цветы. И все книжки Гретковской в коробке, обернутой блестящей бумагой.

Иногда вечером он подъезжал к моему дому и по домофону спрашивал, не хочу ли я прогуляться. Я спускалась вниз, и мы гуляли. Через некоторое время я заметила, что уже ни с кем по вечерам не встречаюсь и так составляю свои планы, чтобы быть дома, если ему вздумается подъехать, нажать на кнопку домофона и пригласить на прогулку. Я скучала по нему, когда он не приезжал.

Уже тогда, хотя то, что происходило между нами, нельзя было назвать отношениями, я начала согласовывать свою жизнь с его планами. Уже тогда я ждала телефонного звонка, сигнала домофона или звонка в дверь. Уже тогда я не выносила уик-эндов, радовалась понедельникам и беспрестанно проверяла сотовый телефон. Так что любовницей я стала очень быстро. Он даже еще не знал об этом. Через месяц я стала ожидать, что по возвращении с прогулки он наконец поднимется со мной наверх. Но он лишь иногда взбегал по лестнице и, как в первый раз, целовал меня.

Спустя два месяца в день моих именин он пришел вечером с фотографиями из Лигурии. Он не предупредил меня по телефону. Попросту позвонил в дверь, я с полотенцем на голове открыла, а на площадке стоял он с розами. Мы смотрели фотографии, вспоминали. Я не подходила к телефону выслушивать поздравления. Жаль было времени. Когда мы пошли в кухню заварить чай, он встал сзади, задрал мне свитер, сдвинул бретельки лифчика и принялся целовать углубления от них на плечах. Я повернулась к нему, подняла руки, и он снял свитер через голову.

И тогда я закрыла глаза и подала ему свои губы. Конечно, он особенный! Правда. Трудно пройти мимо него по улице и, взглянув ему в глаза, не почувствовать при этом, что это исключительный человек, с которым хотелось бы провести время. И я больше всего завидую его жене именно поэтому. Тому, что у нее так много его времени для себя. Ведь в это время его можно слушать.

А я больше всего люблю слушать его. Из наших ночей – думаю, он не был бы доволен, узнав это, – я лучше помню его рассказы, чем то, чем мы занимались перед этим. Он звонил мне утром, днем, иногда даже ночью и говорил возбужденным, нетерпеливым голосом: «Слушай, мне нужно срочно рассказать тебе одну вещь». И я знала, что одним этим предложением он ставит меня превыше всех. Даже своей жены. Потому что это я, а не кто-то другой должна была выслушать рассказы о его успехе, поражении, волнении, плане либо ошибке. Первая. Абсолютно первая. И это было для меня истинным доказательством любви.

За шесть лет он ни разу не сказал, что любит меня, но зато я все выслушивала первой. Для меня уже до конца жизни никакое «я люблю тебя» не заменит этого «слушай, мне нужно срочно рассказать тебе одну вещь». Я поняла, как это важно для него, когда случайно за бокалом вина в баре оказалась свидетельницей его горячего спора с одним из коллег о том, в какой момент начинается измена.

Я с изумлением слушала, как он говорил, что измена – это тогда, когда «хочется немедленно рассказать что-то важное вместо жены другой женщине», и «чтобы изменить, не надо вообще выходить из дому, потому что для этого достаточно иметь телефон или выход в интернет». Шесть лет он мне первой рассказывал все самое важное. Иногда он ждал до утра. Иногда, когда бывал за границей, дожидался несколько дней, но чаще приезжал немедленно. Потому что обо всем самом важном и главном для него я должна была знать первой. Шесть лет он не изменял мне. Даже со своей женой. То, что он рассказывал мне, всегда было таким… таким существенным. Существенным. Или с ним происходило что-то, чего обычно не случается, или он был настолько поражен, что ему нужно было зафиксировать это и испугаться, умилиться, поразиться или возмутиться. Одним хочется мир приласкать, другим – побить. Он принадлежал к первым. И чаще всего он рассказывал мне, как он приласкал мир.

Однажды перед самой Пасхой он возвратился из Франкфурта-на-Майне и рассказал мне, как в первый же день пребывания там утром по дороге из отеля в торговый центр к нему в метро подсел мужчина с белой тростью. С минуту они ехали в молчании, а потом мужчина стал рассказывать, как прекрасно на Канарских островах. Как выглядит залив на Лансароте после весеннего дождя и какие цветы на кактусах, растущих в кратере остывшего вулкана на Пальме, и как они бархатисты, и о том, что самый синий горизонт бывает в мае. Потом на какой-то станции этот мужчина встал, с улыбкой взглянул на него и вышел. И как, гуляя весь день по торговому центру, он не мог забыть взгляда мужчины с белой тростью.

Или 11 сентября, когда он приехал ко мне, и мы, онемевшие, сидели на полу и всматривались в экран телевизора, не понимая мира. Он боялся. Он сел сзади, крепко обнял меня и прижал голову к моему затылку. Дрожал. И говорил странным, сдавленным голосом. Знаешь, я люблю его также и за то, что он способен так бояться и не стыдится показать мне это.

Это он, который с бескомпромиссной, но педантично порядочной и справедливой жестокостью руководит сотней людей и которого в его фирме боятся почти все. Он, который никогда не может усидеть на месте пассажира, если что-то ему вдруг не понравится. Он тотчас же просит остановиться и сам садится за руль. Ни один мужчина из тех, кого я знала, не боялся так красиво. Никогда не забуду, как того же 11 сентября он вдруг встал и впервые от меня позвонил жене. И хотя мне хотелось плакать, когда он произнес в трубку: «Иоася…» – я чувствовала, что это прекрасно и, если бы он этого не сделал, я бы не уважала его так.

***
Леон Вишневский. Любовница

 

Грустно, конечно, но очень красиво...

Сначала она высыпала свой бисерный смех в круглую жестяную баночку из-под кинопленки и выслала почтой на деревню дедушке. Потом сгребла в охапку душистые разноцветные сны и подарила одному хорошему человеку прямо на улице. Затем пошла на вокзал, сняла ячейку в камере хранения и оставила в ней до лучших времен свое желание.. в хрустящем пакете, перевязанном ленточкой.
Настроения, которых был полон шкаф, сложила в сундук, аккуратно пересыпав нафталином, и оставила себе только одно, самое серое, дорожное. Настал черед привычек: каждая из них была помещена в стеклянный флакон с притертой пробкой, флаконы выставлены в кофр, изнутри обитый бархатом, а кофр забыт в парикмахерской..
Она съела свою улыбку за завтраком, посыпав корицей, между ложкой творога и сдобной булочкой. Нерожденные поцелуи раскрошила из окна голубям. Сохранила голос на диск.. и не церемонясь, выбросила черный пластиковый квадрат со скошенным уголком в мусоропровод. Свое легкое яблочное дыхание выпустила в воздушный шар и долго-долго смотрела, как он тает в вечернем небе...

Потом присела на дорожку, молча, сонно, равнодушно, закрыла глаза, вспыхнула белым и исчезла.

Если у вас дома есть женщина, посмотрите, может, она не вся.

Анна Ривелотэ

 

Во время блокады эту маленькую девочку эвакуировали из Ленинграда. Леночка её звали. А фамилию свою она забыла, такая она была маленькая и измученная. Она потеряла всю семью - маму, бабушку, старшего братика…
А ее нашла специальная бригада истощенных девушек - тогда ходили по квартирам страшной блокадной зимой, искали детей, у которых погибли родители или при смерти были ...

Вот Леночку нашли и смогли отправить в эвакуацию. Она не помнила, как детей везли в тряском грузовике по льду, не помнила, как попала в детский дом, она маленькая была. Как истощённый гномик с большой головой на тонкой шейке…

И она уже не хотела кушать. Такое бывает при дистрофии. Она лежала в постельке или сидела на стульчике у печки. Грелась. И молчала. Думали, что Леночка умрет. Много детей умерло уже в эвакуации - сильное истощение, и нет сил жить и кушать. И играть. И дышать…

И одноногий истопник, фронтовик дядя Коля лет двадцати от роду, свернул из старого полотенца куклу. Как-то подрезал, свернул, пришил, - получилась уродливая кукла. Он химическим карандашом нарисовал кукле глазки и ротик. И носик-закорючку.

Дал куклу Леночке и сказал серьезно: "Ты, Леночка, баюкай куклу. И учи ее кушать хорошо! Ты теперь кукле мама. И уж позаботься о ней получше. А то она болеет и слабая такая. Даже не плачет!"

И эта Леночка вдруг вцепилась в куклу и прижала ее к себе. И стала баюкать и гладить тонкими ручками. А за обедом кормила куклу кашей, что-то шептала ей ласковое. И сама поела кашу и кусочек хлебца, - кормили не разносолами в эвакуации…
Ну вот, Леночка и спала с куклой, и у печки ее грела, обнимала ее и хлопотала о кукле. Об уродливой кукле из старого полотенца с нарисованными глазами…

Девочка выжила. Потому что ей нельзя было умереть - надо заботиться о кукле, понимаете? КОГДА НАДО О КОМ-ТО ЗАБОТИТЬСЯ, - ЭТО ОГРОМНАЯ СИЛА ЖИЗНИ ДЛЯ НЕКОТОРЫХ ЛЮДЕЙ.
Для таких, как эта девочка. Которая стала медсестрой потом и прожила долгую жизнь. И руки ее были всегда заняты. А сердце - наполнено…

Анна Кирьянова

 

«Хочу такую как ты..»

Я все пытаюсь понять смысл этой фразы. Такую как я? Это какую?

С такими же глазами, волосами, фигурой? Или в таком же платье? А может быть, просто с такой же улыбкой.. манерой говорить… смотреть… дышать… молчать..

Часто я слышу эти слова.. «хочу такую как ты», слышу и думаю.. — какую? Ведь почти никто из подобное говорящих, понятия не имеет, какая я. Да и сама я не особенно знаю.. об этом. Двойников во всем не бывает. И даже похожие люди — это как два разных мирах, разных планеты… Нет двух Венер, Юпитеров или Сатурнов…

Нет двух абсолютно идентичных людей.

И вот, очередной «ты» говорит

«хочу такую.. « — и я уже знаю, что он скажет дальше. И с моего языка вновь готово сорваться…»да ты меня вообще не знаешь! Ты даже не представляешь, чего хочешь… ты просто не понимаешь, о чем говоришь.. о чем думаешь.. ну это словно…выбирать книгу по обложке…или прочитав несколько случайных строчек, открыв ее наобум… или не совсем наобум — а читать выбранные автором строки… и выбранные не случайно, а так чтобы намекнуть на суть… и ты платишь за книгу немалые деньги, несешь домой открываешь и… понимаешь, что эти строки и сама книга — вещи разные. А что если эти вот строчки единственное, что было интересным в этой книге? А читать больше и нечего…«»

А ты все еще хочешь такую как я ?

Хочешь, глядя в мои глаза… на линии тела.. слушая мой голос… и слова, которые так красиво становятся предложениями.. предложениями, в которых есть смысл.. и он иногда тебе даже приятен. Хочешь, ощущать мое тепло, огонь, который не просто согревает меня саму… но может зажечь жизнь и в тебе. Не этого ли ты искал? Хочешь, ощущая как мои пальцы переплетаются с твоими… скользят по коже.. напряженным мышцам… и дыхание… где-то в области шеи.. и тебя просто накрывает этим «хочу такую..» стремительно и неумолимо. Не оставляя никаких сомнений…

Но. Все имеет свойство заканчиваться. И вот…оправившись от ночи, как от затмения… ты говоришь уже менее уверенно это свое уже привычное «Я хочу..»

И…замолкаешь.

Не говори. Лучше молчи. Прежде, чем захотеть..нужно попытаться понять. Принять… такую, как я.

…так чего же хочешь ТЫ?

 

Как-то поехала в гости к одному человеку. Мы пили чай и болтали, а потом я стала собираться домой, а он сказал, что уже поздно, и мне лучше остаться.

Он бы хотел этого. А я в этот момент ложечкой помогала себе надеть туфли, и ложечка на секунду замерла. И я замерла. Потому что побежали мурашки.

Я надела туфли и ушла.

Потом долго стояла на остановке, а потом долго ехала в холодном троллейбусе. Я заняла сиденье поближе к водителю, потому что в троллейбусе больше никто не ехал. А мне очень хотелось, чтобы рядом кто-то был. Мне даже показалось, что водитель на меня как-то так посматривает, как будто все знает и понимает.

Понимает, что недалеко от автобусной остановки живет человек. Большой, сильный и теплый. И если бы я с ним осталась, то с утра этот человек сделал бы мне кофе и, возможно, даже бутерброд. А сейчас я еду домой и приду в холодную комнату. Потому что такой мерзкий период, когда отопление еще не включили, но в домах уже очень мало тепла. И я надену пижаму, носки, и сверху еще одну кофту. Накроюсь одеялом и пледом. Подожму коленки к животу и буду ждать, когда, наконец, согреюсь. А ночью все равно проснусь от дрожи. И вся съежусь от огромного желания, даже необходимости, чтобы меня вот сейчас, прямо в эту минуту кто-то обнял. Вообще неважно кто. Главное, чтобы он был теплый. И если сейчас этого не случится, то я просто умру.

И вот я еду в троллейбусе домой. И водитель все понимает.

Что мне очень хотелось остаться, но я не могла. И что, если бы я осталась, то, проснувшись ночью от дрожи, меня бы обязательно обняли. А потом позвонили бы мне снова. А мне бы пришлось соврать, что я заболела очень или занята. И не знаю, когда поправлюсь или освобожусь.

Потому что любви не было.

И на самом деле это неправда. Что не важно, кто меня ночью обнимет. Потому что нужен не кто-то. Нужен свой.

Я никогда не буду рядом с мужчиной, которого мне неинтересно слушать. Вот когда мужчина рассказывает что-то, рассказывает, а тебе не то чтобы неинтересно, тебе смертельно скучно. И нет ни сил, ни желания даже для того, чтобы из вежливости прерывать его монолог вот этими ”Ага”, ”Ну ничего себе!”, ”Да ты что!” А когда он замолкает, становится еще хуже. Потому что он ждет, что сейчас начнешь рассказывать ты. А у тебя на самом деле куча событий произошло, много всего интересного, и вот даже вчера очень смешной случай был. Но ему все это рассказывать вообще не хочется. Ни капельки. И он может быть очень хорошим человеком, даже замечательным. И другой девушке было бы с ним очень хорошо. А тебе вот никак. Вы на разных волнах живете, на разных частотах.

Я никогда не буду рядом с мужчиной, с которым не смеюсь. Мужчина без чувства юмора ─ это один из самых опасных видов мужчин. Для меня, наравне с алкоголиками, наркоманами и агрессивными тиранами. Как писала Полозкова, “Нельзя спать с человеком, который не может тебя рассмешить”. Бывает еще так, что мужчина скажет что-то и сам начинает громко и заливисто смеяться. А ты смотришь на него и думаешь. Ааа, это значит сейчас шутка была. Ну ясно.

И этот мужчина тоже может быть отличным человеком. Симпатичным, следить за собой, дом вот-вот достраивать. Машину вот недавно купил, маме звонить не забывает. Но тебе с ним не смешно. Другая, может быть, будет хохотать. А ты нет.

А подруга тебе говорит. “Ну что ты так сразу! Присмотрись, походи с ним, может он волновался или стеснялся, может ты его не разглядела сразу”.

А я к нему уже три часа присматривалась. Три часа. Своего же человека узнаешь с первых фраз, первых слов. Потому что тебе с ним хорошо и легко. И говорить легко. И молчать.

И поэтому я тогда надела туфли и ушла. Несмотря на то, что спать одной иногда очень холодно.

И водитель все это понимает.

Ольга Демидюк

 

Письмо, победившее на 3 конкурсе любовных писем Антонио Вальяба.

Дорогая Кристина!

Вчера я получил послание от твоего адвоката, где он попросил меня перечислить совместное имущество, чтобы начать процесс расторжения нашего брачного союза. Далее я посылаю тебе список, чтобы ты могла запросить нотариальное свидетельствование и подготовить все документы перед судебным заседанием. Как ты увидишь я разделил список на две части. В одном разделе - наименование того, что мы нажили за пять лет нашего брака и что я хотел бы оставить себе, а в другом-то, что можешь оставить себе ты.

Вот то, что я хочу сохранить.

Гусиную кожу, которая усеяла мои предплечья, когда впервые увидел тебя.

Легкий след духов.

Кивок головы, которым ты приняла мое приглашение на ужин.

Пятно от туши, которое ты оставила на моей подушке в ту ночь, когда мы в конце концов стали близки.

Обещание, что я буду единственным, кто поцелует созвездие веснушек на твоей груди.

Укус, который я оставил на твоем плече и который тебе пришлось маскировать, потому что на твоем свадебном платье декольте было без бретелей.

Капли дождя, которые окутали твои волосы во время нашего медового месяца в Лондоне.

Все часы, которые мы провели, смотря друг на друга, целуясь, разговаривая и касаясь. (А также часы, которые я провел, просто мечтая о тебе).


- То, что можешь оставить себе ты.

Молчание.

Те теплые и отравленные поцелуи, основным составляющим которых была рутина.

Едкий вкус оскорблений и упреков.

Ощущение беспокойства, когда я протягивал руку ночью и понимал, что твоя сторона кровати пуста.

Тошнота, которая подкатывала к моему горлу каждый раз, когда я замечал странный запах от твоей одежды.

Щекотание крови, которая разлагалась каждый раз, когда ты закрывалась в ванной, чтобы поговорить с ним по телефону.

Слезы, которые я глотал, когда заметил ту чужую царапину на твоем паху.

Хорхе и Сесилия. Имена, которые мы хотели дать детям, которых у нас уже никогда не будет.

Что касается остальных вещей, которые мы приобрели и разделяли за время нашего брака (машина, дом и т. д.), сообщаю лишь, что ты можешь оставить их себе. В конце концов это только вещи.

Целую.

Роберто

 

НЕ ОБИЖАЙТЕ ЧЕЛОВЕКА
Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же ещё не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его - обидите – он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей.
Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек – Моцарт, и всё же не надо: а вдруг...
Не обижайте человека, не надо. Вы такие же, как он.
Берегите друг друга, люди!

Леонид Енгибаров "Клоун с осенью в сердце"

 

Кот Басё

В чем странность этого времени? Больше нет границ между Явью и Навью, и нам с этим жить.

Как было раньше? Витальность торжествовала, мы веками строили стены и наконец оказались внутри крепости - с едой, сексом, работой, детьми, путешествиями, шопигом и шампанским, мы жили жизнь, планировали на годы вперед и вспоминали о смерти, когда дверь приоткрывалась, и Навь касалась лично нас - наших близких, друзей или известных нам людей. Мы переживали священный, положенный смерти, ужас, помнили 40 дней, а потом жизнь брала своё - до следующей жатвы. Мы не жили бок о бок со смертью, мы ее отпускали.

Теперь живем.

2020 изменил все. Человек смертен, и смертен внезапно - теперь это норма. Раньше в ленте соцсетей новость об уходе кого-то из знакомых была шок-контентом. Сейчас лента - это коктейль из живущих на всю катушку и закончивших жить. Кто-то на пляже в Турции, кто-то на ИВЛ, кто-то выпускает книгу, кто-то хоронит друга, кто-то делится рецептами выпечки, кто-то- протоколами лечения. И каждый день все меняются ролями.

Границ больше нет. Жизнь и смерть снова идут бок о бок, как было во времена наших предков. Тризны на могилах, рождественские распродажи в «красной зоне».

В мире теперь так.

В детстве мама иногда возила меня в посёлок в Восточном Казахстане, где она родилась. Кругом горы, ровной земли мало. Когда место в долине закончилось, люди стали строить дома в соседней долине за сопками. Прямо у кладбища. Росло кладбище и навстречу ему росли новые дома. Этот район в народе называли «живые и мертвые». Там не было границ, все смотрели друг другу в окна.

Сегодня мы впервые после болезни зашли в кафе, и вроде бы все как обычно - сидят люди, заказывают вкусную еду, разговаривают, смеются, скроллят свои фэйсбуки и инстаграмы, только одна новость там отсюда, а другая - уже с той стороны. И не страшно, и даже не внезапно. Все привыкли.

И обрывки разговоров «да, он в реанимации был до последнего», «где Новый год будешь отмечать?» идут теперь параллельно. Для всех. В любое время.

Живые и мертвые поделили миры, новостные ленты, время и право быть.

Это не требует оценки.
Это по-другому и надолго.

И в этом тоже есть смысл и даже ресурс - если увидеть.

 

А я пишу тебе письма...
А я пишу тебе на бледных листах, чуть прохладных на ощупь...
Я пишу тебе набело, избегая повторов и лишних слов.
Я пишу тебе обо всём. ( Ну как ты?) Я пишу о погоде...

Вот льют дожди, и ночи окутаны туманом, а сад - тьмой. Не видно луны, и в открытые окна светит лишь уличный фонарь.
Вот птицы, сбиваясь в стаи, с грустным клёкотом летят над моим домом. Я долго смотрю на них, провожаю взглядом последних, отставших. Становится тихо. ( Где ты сейчас?)

А я пишу тебе... У нас зима, и снег лежит.
Дни всё короче, и не видно солнца.
Ночи пахнут морозом, и луна в окне - как лёд в стакане...

Мне снятся сны. Хрупкие, с голубоватыми трещинами по краю. В них скользит твой профиль. И я пытаюсь запомнить его, оставить себе на память - как фото - под сомкнутыми веками. Но сон тает, как лёд. И я просыпаюсь, расплескав его, будто из опрокинутого стакана.
И маленькая луна со звоном катится под кровать...

Я пишу тебе письма...
Они теряются по пути к тебе.
Тают снегом под ногами прохожих.
Бьются вдребезги, рассыпаясь на сотни кусочков.
Тонут в белых водах Млечного Пути.
Гаснут, как уставшие звёзды.
Бродят, как бездомные псы у твоих дверей.
У каждого из них свой путь - долгий, рассекающий ночи, бороздящий время, отчаянный путь.
Все они - ни о чём. (Вспоминай меня)
Но все они - для тебя.

Они говорят: останься.
Я говорю: не отвечай... Увидимся.

Анна Круглова

 

Ноябрь. Я выхожу из ЗАГСА вместе со своим бывшим мужем. Уже 12 минут, как мы разведены. Он что-то говорит, а я думаю, успею ли я на работу или лучше поехать домой. И тут я понимаю, что он говорит. Он просит вернуть обручальное кольцо и предупреждает, что вечером заедет за деньгами. Деньги я хранила, как бабушка, замотав купюры в платочек и спрятав на антресолях. Я не помню на что мы копили. На машину, или на дачу. Кольцо не снимается, как в дурном фильме, мне больно, я кручу его вокруг пальца и вдруг оно соскальзывает, вырывается из рук и скачет по асфальту и останавливается возле его кроссовка. Он его поднимает и опускает в карман. Я отворачиваюсь.

Приезжает вместе с мамой и сестрой. Делить совместно нажитое. Открывали шкафы, вытряхивали одеяло из пододеяльника (постельное белье свекровь дарила), снимали люстру. Наверное, это самая стыдная сцена в моей жизни. Билась я только за деньги. Пополам. Их аргумент: «мой сын больше зарабатывал». Мои аргументы никто не слушал. Но я была поразительно стойкой. Деньги мы считали на кухне. Мама в гостиной упихивала вещи в клетчатые сумки. Последнюю стодоларовую купюру бывший муж протянул мне, косясь на дверь и подмигнул. Может быть мне показалось, но в этом было что-то заговорщиское, словно ему тоже неловко.

Они ушли, а я сидела перед ворохом рассыпанных купюр и думала, что мне делать. В квартире недоделанный ремонт и долг за доделанный. Кредит за мебель. На работе полная жопа, вот-вот на днях меня уволят. Я сидела на полу и раскладывала деньги на кучки. И кучек получалось много мелких или одна большая. И одна большая мне нравилась больше, чем много маленьких.

Я копила эти деньги все три года брака. Я не покупала себе ничего. Вообще ничего. У меня был хороший костюм бордового цвета, но я его заказывала у портнихи еще в университете, пара блузок, бадлон. И все. В этом костюме я ходила на новогодний корпоратив. В нем же ездила на свадьбу к подруге. И даже мой папа, который вообще ничего не понимает в таких вещах, как-то спросил, а тебе что, больше нечего надеть?

Я перетащила одеяло из спальни на диван в гостиной, заварила чай, плеснула в него коньяка, достала блокнот и написала три дела, которые сделаю утром:
1) Приведу волосы в порядок.
2) Куплю новую одежду.
3) Придумаю способ увидеть себя другой.

У меня тогда были две подруги. Маша и Даша. Маша отвезла к своему парикмахеру, а Даша позвала с собой на конференцию в Испанию. Пока днем она будет переводить доклады энергетиков, я буду лежать у бассейна, а вечером мы будем кутить. Э-ге-гей, Майорка! Это были такие времена, когда Турция и Египет — были землей обетованной. В Испанию ездили единицы, мы произносили их имена шепотом и считали небожителями. И завидовали, конечно, до ужаса. И как-то все само-собой сложилось. Быстро сделали загранпаспорт, с работы все-таки уволили, виза тоже быстро, волосы выглядят отлично, пара новых платьев, бюджетно, но стильно.

И вот Майорка. Это в Петербурге серая хлябь, нет работы и непонятно, что делать. А там огни, музыка, бары и в каждом баре танцуют. И я танцую. Витрины заманивают обещанием счастья и скидками, и вот в одном из переулков я вижу маленький магазин одежды, и судя по автомобилям у входа — это очень дорогой маленький магазин. А в витрине платье. Знаете, принято говорить: «и вот она увидела платье своей мечты». Я о таком платье и не мечтала. О таком платье могла мечтать Бриджит Бардо, или Софи Лорен. Это платье было за границами моей мечты. Оно не было функциональным: открытый лиф на косточках, очень узкое в талии и широченная юбка из шуршащей тафты. Его точно не впишешь в повседневную жизнь и не наденешь с «пиджачком» в офис. Мне в этом платье некуда ходить, у меня нет денег, у меня нет работы, но есть долг за ремонт и кредит за мебель.

А потом началась мистика. Куда бы я не пошла, я оказывалась у этой витрины. Хорошо, говорила я себе, посмотри какой универсальный пиджак горчичного цвета, и вот эта юбка, в ней можно и на пикник и на прогулку с друзьями, а еще вот эти брюки и белая блузка — в офис, тебе надо срочно искать работу. А платье сияло, как шоколадная конфетка среди карамелек в новогоднем подарке. Абсолютно бесполезное. В этом платье надо сбегать с любимым от строгого отца, мчать в ночи на кабриолете и чтобы ветер унес шляпу, лететь на частном самолете, пить шампанское и влюбиться в контрабандиста.

Я его купила. Надела прямо в магазине. К нему мне подарили золотые балетки и браслет. Я хотела вернуться в отель, съесть сэндвич, дождаться подругу, поплакать о зря потраченных деньгах. Но звезды решили, что сегодня все будет как в кино. Я встретила Дашу на улице с ее коллегами, нас пригласили в ресторан с видом на океан. Я познакомилась с ирландцем или шотландцем, кто их там разберет после двух бутылок шампанского, после третьей бутылки, я начала понимать и ирландский, и шотландский. Мы целовались, как сумасшедшие, провели ночь на яхте, и я случайно увидела свое лицо в отражении стекол. Оно было прекрасным.

Нам было нужно уезжать вечером следующего дня. Я все пыталась поймать в себе нотку раскаяния, но нет. Все эти купюры стоили того чувства, когда я поняла, что могу быть вот такой. Я могу быть дерзкой. По настоящему дерзкой. Открывать любые двери. Я могу себе много позволить. Пить шампанское, когда хочу. Любить того, кого хочу. Не стесняться носить красивое. Не бояться хотеть большего. В тот же вечер Даша составила мне резюме. Я написала эту историю в своем ЖЖ и его прочла редактор одного модного журнала и предложила публикацию. Я писала для них потом еще лет пять, и уже не ради денег, а потому что мне это нравится.

Мы вышли из аэропорта в Петербурге, зазвонил телефон и меня позвали на собеседование. И уже через три недели я уехала на стажировку в Москву.

Пройдет еще несколько лет, я выйду замуж за Пастернака, пойду учиться на Психфак, объеду полмира, в моем шкафу десятки платьев, и жизнь будет совсем другой, но я никогда не забуду двадцатипятилетнюю себя возле витрины, подсчитывающую в уме на сколько килограмм гречки мне хватит оставшихся денег. И я очень рада, что тогда толкнула эту дверь. Это все, что я хотела сказать вам сегодня.

Елена Пастернак

 

Сто восемнадцатый день рождения...

Иван Иванович проснулся. В принципе день уже начинался неплохо. Когда тебе исполняется сто восемнадцать лет, проснуться — считай достижение.

Первым делом шёл техосмотр: разомкнул левый глаз — работает, затем правый — замутнён. Промыл, закапал — как новенький. Согнул всё, что гнётся, что не гнётся — смазал. Проверил передний и задний ход, провёл диагностику шеи. Убедившись, что всё поворачивается и хрустит, сделал два притопа, три прихлопа и начал новый день.

В восемь часов по расписанию ему звонили из Пенсионного фонда:
— Лидочка, здравствуйте, — прохрипел радостно в трубку именинник.
— И вам здрасти, Иван Иванович, — грустно поприветствовала его Лидочка, — как ваше самочувствие?
— Не могу жаловаться, — улыбался в трубку старик.
— Очень жаль, Иван Иванович, мне из-за вас уже пятый выговор в этом году! Сегодня тридцать лет, как вы перестали получать накопительную пенсию и перешли на государственную!
— Ну, простите. В этом месяце, я слышал, повышение?
— Да, повышение… — голос её сделался совсем печальным как у Пьеро, — а вы, часом, нигде не стороне не подрабатываете?! — решила она попытать удачу.
— Нет, к сожалению, денег мне хватает с головой.
— Жаль… Всего вам…— она не закончила фразу и положила трубку.

В девять часов Иван Иванович садился завтракать со своим праправнуком, который с ним не жил, но всегда открывал дверь своим ключом. Зайдя внутрь, он обычно первым делом занимался замерами. То кухню померит, то ванну. Потом сидит — высчитывает материалы, прикидывает стоимость работ, рисует мебель.

Сегодня пришёл без рулетки — забыл.
— Возьми на серванте, — предложил Иван Иванович, — от твоего деда ещё осталась, — грустно хихикнул он и налил заварку в чайник.
Мужчина лишь тяжело вздохнул и сел есть знаменитую яичницу прапрадеда.

В десять часов старик вышел покурить у подъезда.
— О! Иваныч, опять смолишь! А ты в курсе, что курение вызывает…— сосед осёкся, глядя на вполне себе живого старца, который курить начал в том возрасте, когда обычно помирают от того, что «вызывает».
— А мы вот в Москву собрались сегодня.
— А чего там делать?
— Покатаемся на метро, сходим на Красную площадь, на Ленина посмотрим, пока не закопали.
— А чего на него смотреть-то, Ленин как Ленин.
— А ты сам-то видел его?
— Да, он как-то приезжал к нам в село.
— В гробу?!
— Нет. В купе.
— Слушай-ка, а тебе сколько лет вообще?
— Восемнадцать исполнилось, — жевал старик губами фильтр.
— Да иди ты!..
— Ну да, я на второй срок остался.
— Ну, с совершеннолетием тебя тогда!
— Спасибо, — с этими словами Иванович возвратился домой.

В одиннадцать позвонил директор МТС и слёзно просил сменить тариф. Тот, на котором сидел Иван Иванович, существовал уже лишь из-за него одного и в пересчёте на современные деньги ничего не стоил, даже наоборот, МТС ему немного доплачивал.

В полтретьего по видеосвязи набрал старый друг и сказал, что к нему пришла какая-то странная женщина в чёрном и с триммером в руках.

— Подавленная какая-то, вся на нервах. Спрашивала, как у тебя дела, и почему ты не отвечаешь на её звонки? Почему не читаешь сообщения в WhatsApp. Просила о встрече. Плакала, истерила, оставила визитку и… Походу триммер, — показал он на инструмент в углу.

В пять часов Иван Иванович появился в магазине. В день рождения гипермаркет предоставлял скидку, равную возрасту. Иван Иванович взял торт, килограмм бананов и широкоформатный телевизор. На сдачу он вызвал такси и грузчиков.

В семь часов позвонили из морга и попросили забрать, наконец, свой страховой полис и тапки.

В восемь приехали гости, Иван накрыл на стол, включил новый телевизор, разлил вино. Тосты были очень скупые. Гости не знали, чего желать, потому просто вставали по очереди.

В десять часов приехала полиция, чтобы попросить вести себя потише, так как за стеной живут пожилые люди. Дверь им открыл именинник, вызвав у стражей порядке парадоксальный сдвиг восприятия.

Спать Иванович лёг ближе к полуночи, когда изнуренное празднеством большинство гостей разъехалось по домам и больницам. Улыбнувшись в пустоту, он снял с пальца и положил под подушку волшебное золотое кольцо, которое все эти годы продлевало ему жизнь.

На нём мелкими буквами была выгравирована магическая надпись, сделанная по заказу жены перед её уходом: «живи за нас двоих».

Так он и делал!

Александр Райн

 

У каждого мужчины есть своя femme fatale. Манкая как звездная пыль. Острая и пьянящая как пузырьки Moët в новогоднюю ночь.

Это лавина. Она не появляется, она обрушивается, сметая всё на своём пути: все привычные устои, все представления о самом себе, представления о женщинах. Она - темный антагонист всех возможных правил. Тот самый уровень, который никак не пройти. Эверест.

И ведь есть с десяток других - с красивыми лицами, правильными носами, покладистым характером и слаженной карьерой. Но только с ней чувствуешь себя мальчишкой даже в пятьдесят, богом, мудрецом, познавшим жизнь и одновременно полным идиотом. Только с ней чувствуешь себя живым.

Господи боже, этой женщине нужна война, чтоб узнать себя! Ей нужно море, только не на пляже, а на пиратском корабле. Какие-то дешевые автобусы в какой-то забытой богом стране. Не сны, не аллегории. Она ступает туда, куда ты даже смотреть боялся: мёртвые города, пирамиды, преступники, дети-аутисты, дешёвые больницы, напоить раненых, накормить бедных. Она не хочет исследовать мир из скважины макбука и варить борщи, а если и так- то потягивая старика Хэма, глядя на розовый балийский закат. Всё. Она не здесь. Она- вне правил.

И вот она смотрит т в глаза своей дикой поволокой, и ей плевать ,сколько ты заработал за месяц, купил ли новое авто, надевал ли эту рубашку, с кем спал, что пил, и спрашивает: “А зачем тебе вообще это? Что ты чувствовал? Что видел во сне?”.

И медленно чувствуешь, как лавина обрушивается…

Ксения Фрида "Девушка для Водолея"

 

Это был один из самых страшных годов в моей жизни. Это был 1993 год. В январе 1992 года не стало моей мамы. В марте 1993 - погиб мой друг Серёжа, человек, которому я доверял и на которого я мог положиться даже больше, чем на себя. Мои друзья помогали мне, как могли, но дело было в том, что они сами были не в лучшем положении, чем я.
Я не буду описывать подробностей, я скажу так - что такое "голод", я знаю не понаслышке. Однажды вечером голод меня просто достал. Дома не было даже заварки. Денег, чтобы хоть что-то купить, тоже не было.
Я надел свое пальто, которое продувалось насквозь всеми ветрами - и вышел на улицу. Я долго топтался около подъезда, не решаясь куда-либо идти, но потом все же решился. Я пошел на хлебозавод. Он был не слишком далеко от моего дома. Погода была поганая - ветер. И моросил мелкий дождь.
Я добрался до хлебозавода, подошел к проходной и постучался. На мой стук из своей каморки выглянул старичок-вахтёр и спросил:
- Чего тебе?
Я честно ему ответил:
- Хлеба... хоть немного, если можно.
Старичок молча открыл дверь и пропустил меня. Показал рукой в темноту, в сторону светящихся окон цеха и сказал:
- Вон туда иди, сынок, скажи там, что тебе нужен хлеб.
Я пошел. Чем ближе я подходил, тем сильнее был запах хлеба, свежего, горячего хлеба... Вы понимаете, что такое запах хлеба для человека, который не ел два дня вообще ничего? Подошел. Цех был старый, светились окна, сложенные из стеклоблоков. Некоторые стеклоблоки были выбиты, я заглянул внутрь - на расстоянии полуметра от меня по конвейеру плыли буханки... Я отошел от окна и поднялся по коротенькой лестничке к двери цеха. Постучался и приоткрыл. В лицо ударил жар. В цеху было шумно, тепло и светло. И работали женщины, в белых халатах и колпаках, кто-то заправлял здоровенные тестомешальные машины, кто-то снимал с конвейера готовый хлеб, кто-то насыпал муку в какие-то емкости... Ближайшая ко мне женщина, уже пожилая, увидела меня и спросила:
- Чего тебе, сынок?
Я в этот момент яростно пытался протереть очки, которые запотели, как назло. Замерзшие пальцы не слушались. Наконец, протер, нацепил очки на нос и попросил:
- Если можно, хлеба. Пожалуйста.
Женщина ахнула:
- Да что ты стоишь там? Зайди внутрь хотя бы! Я зашел, потому что мое пальто совсем не спасало от холода. Я никогда не забуду, как несколько женщин просто впихнули мне в руки не одну, а три буханки хлеба. Горячего, с пылу, с жару. Я не выдержал, отодрал краюху и вгрызся в нее. Я грыз хлеб и благодарил:
- Спасибо вам, спасибо! Пожилая женщина отвернулась, чтобы я не заметил и смахнула слезу. Но я все равно увидел. Потом она посмотрела на меня и сказала:
- Сынок, ты приходи. Приходи еще, если надо будет хлеб.
Я бормотал слова благодарности и давился горячим мякишем. Потом поклонился им - и ушел. Старичок-вахтер выпустил меня на улицу:
- Сынок, если что, я тебя пропущу, приходи.
И я пошел обратно домой, прижимая к груди уже две с половиной буханки. Домой я донес две.
Я больше не ходил на хлебозавод. Не потому, что с того момента мои дела резко наладились, а потому что нельзя было злоупотреблять добротой этих замечательных людей - ведь им могло здорово влететь, мало ли...
Сейчас уже тот хлебозавод снесли, на его месте - "элитные новостройки". Но каждый раз, проходя по этой улице, я вспоминаю и доброго старичка-вахтера и тех совершенно замечательных, милых и добрых женщин, которые спасли меня от голода в тот холодный ноябрьский вечер.
И ругаю себя за то, что даже имен их не узнал.
Не узнал вот...
Но я их всех помню. И не забуду никогда.

/Ripost/

 

Почему уходят женщины?

Женщины, как и перелетные птицы — улетают от холода. От безразличия. От переизбытка пустоты по отношению к ним. Можете себе представить — одинокую орхидею среди пустого холодного мира, обдуваемого ветрами со всех сторон. Оставаться одной среди пустоты женщина в конечном итоге предпочтет одна. Либо уйдет однажды с тем, чей огонь и греет, и обжигает. Да, вы скажите, что женщины уходят от оскорблений в свой адрес, от физического насилия со стороны мужчины, от пренебрежения к ним. И вы отчасти будете правы. Но! Женщины все могут стерпеть, пока любят. Пока боготворят, пока чувствуют к себе хоть даже бледное и ничтожное пламя огня! Они все стерпят! Они на все закроют глаза! Они все примут в свой адрес!
А затем в одно раннее солнечное утро, когда их иссякнувший источник будет мирно видеть сны, они тихо уйдут навсегда. Ни сказав на прощание ни слова, оставив «боготворенного» наедине со своей святостью.. Женщины уходят не от мужчин, а от нелюбви. От тотального безразличия и тишины, там, где есть, что сказать..
В женщинах есть что-то от самого Иисуса. Они готовы с чистой душой молиться за тех, кто их распял, добродушно улыбнутся тем, кто доставил им невыносимую пытку, как физическую, так и душевную. Они могут стерпеть распятие, но не могут стерпеть обыкновенного холода. Странные они..
А хотя. Наверное, это и правильно — ждать жара от огня.

Вячеслав Прах "Женщины созданы, чтобы их…"

 

Не знала куда это "положить", пусть будет здесь.

У бpитaнcкoгo пeкapя Чapльзa Джoкинa былo xoбби – oн выпивaл. Tитaник, нa кoтopoм вышeл в плaвaниe Джoкин, был oгpoмным плaвyчим фeшeнeбeльным oтeлeм c пpeкpacнoй кyxнeй. У Джoкинa, кaк y cтapшeгo cyдoвoгo пeкapя, былa oтдeльнaя кaютa, гдe oн дaжe paзмecтил cвoй caмoгoнный aппapaт (c дpoжжaми y нeгo пpoблeм нe былo). Toй злoпoлyчнoй нoчью, кoгдa Tитaник нaпopoлcя нa aйcбepг и зaтoнyл, Чapльз, кaк oбычнo, пpeдaвaлcя любимoмy xoбби в cвoeй кaютe. Уcлышaв глyxoй cкpeжeт вдoль пpaвoгo бopтa, oн вышeл нa пaлyбy, пpиxвaтив фляжкy c выпивкoй. Bcкope кaпитaн Cмит oтдaл кoмaндy pacчexлять cпacaтeльныe шлюпки. Джoкин coбpaл кoмaндy пoдчинeнныx-пeкapeй нa кaмбyзe и, пpoявив инициaтивy, пpикaзaл paзнecти зaпacы xлeбa пo шлюпкaм, a caм вepнyлcя в cвoю кaютy зaпacтиcь виcки. Пocлe oбъявлeния “шлюпoчнoй тpeвoги” cтapший пeкapь coxpaнял cпoкoйcтвиe. Джoкин ycaживaл жeнщин и дeтeй в шлюпкy №10, кoмaндиpoм кoтopoй oн был, coглacнo pacпиcaнию пo тpeвoгe. Caм Чapльз в шлюпкy нe ceл -
ycтyпив cвoe мecтo oднoмy из пeкapeй, oн cпycтилcя в кaютy и пpoдoлжил выпивaть. Koгдa в кaютy нaчaлa пpocaчивaтьcя вoдa, oн нaдeл cпacaтeльный жилeт и, взяв c coбoй зaпacы выпивки, пoднялcя нa вepxнюю пaлyбy. K тoмy вpeмeни yжe вce шлюпки Tитaникa были cпyщeны нa вoдy и oтoшли oт гибнyщeгo cyднa. Ha пaлyбe eмy вcтpeтилcя втopoй пoмoщник Лaйтoллep. Пoзжe Лaйтoллep paccкaзывaл, чтo Чapльз Джoкин был чepтoвcки пьян и втopoй
пoмoщник peшил, чтo cтapшeмy пeкapю нe cyждeнo cпacтиcь. Ha пaлyбe Джoкин, нe зaбывaя дeлaть глoтки из фляжки, выкидывaл зa бopт дepeвянныe шeзлoнги. Bыбpocил oн иx штyк шecтьдecят. Heкoтopым тoнyщим плaвaющиe в вoдe шeзлoнги cпacли жизнь. Чapльз дo пocлeднeгo ocтaвaлcя нa бopтy Tитaникa. Koгдa кopмa cyднa cтaлa быcтpo
пoгpyжaтьcя, oн пepeлeз чepeз пopyчeнь y кopмoвoгo флaгштoкa. Чepeз мгнoвeниe кopaбль yшел пoд вoдy, нe coздaв в этoм мecтe вoдoвopoтa. Taк Чapльз Джoкин oкaзaлcя в вoдe, дaжe нe нaмoчив вoлocы нa гoлoвe. Бoлee чeтыpex чacoв oн пpoвeл в xoлoдныx вoдax Aтлaнтичecкoгo oкeaнa, бapaxтaяcь и выпивaя. Лaйтoллep нe пoвepил cвoим глaзaм, кoгдa yвидeл Джoкинa cpeди cпaceнныx. Любимoe xoбби Чapльзa пpидaлo eмy тaк нeoбxoдимoe в тy нoчь cпoкoйcтвиe в дyшe и paциoнaлизм в пocтyпкax. Oн cпaccя caм и пoмoг cпacтиcь мнoгим дpyгим. Джoкин пoкинyл Tитaник пocлeдним, мaкcимaльнo coкpaтив для ceбя вpeмя пpeбывaния в xoлoднoй вoдe. Ha пpoтяжeнии чeтыpex чacoв oн ocтaвaлcя c cyxoй гoлoвoй и имeл пpиличный зaпac выcoкoкaлopийнoй пищи в жидкoм, нeзaмepзaющим пpи низкoй тeмпepaтype, видe.
Пocлe cпaceния нaш гepoй нe измeнил cвoeмy xoбби и cвoeй пpoфeccии: пpoдoлжил выпивaть и xoдить в мope. Чapльз Джoкин пoбывaл eщe в двyx кopaблeкpyшeнияx и дoжил дo 78 лeт. Ha eгo мoгилe нaпиcaнo “Пeкapь c Tитaникa”.

 

Exaлa в мeтpo нa пocлeднeм пoeздe в чac пятнaдцaть, pядoм cидeлa пapa, тoлькo c paбoты, цeлoвaлиcь нeпpepывнo, aж
paздpaжaли — мoлoдoй чeлoвeк и кpacивaя дeвoчкa, тaкaя вcя нeжнaя, c ямoчкaми нa кoлeнкax. И oнa eмy гoвopит:
— Зaвтpa пoлyчим дeньги и пoeдeм, кyпим cвитepa — тeбe и мнe. A тo xoлoднo cтaнoвитcя. B двe тыщщи cпoкoйнo
yлoжимcя.

— У мeня ecть cвитep.
— Дa лaднo, нoвый кyпим!

Taкoe y ниx coбытиe нaмeтилocь. Oн eй блaгoдapнo yлыбнyлcя, и oни пpoдoлжили цeлoвaтьcя. Ужe нe бecили.

И я вcпoмнилa yдивитeльнyю иcтopию, кaк двoe yмныx, oбpaзoвaнныx, читaющиx cтиxи людeй — мyжчинa и жeнщинa —
нeмнoжкo знaли дpyг дpyгa, a пoтoм paзъexaлиcь пo paзным гopoдaм и cтaли пepeпиcывaтьcя. И тyт выяcнилocь, чтo
oни любят oдниx и тex жe пoэтoв, и пoмнят из ниx oдни и тe жe cтpoчки, и вooбщe вo вceм coвпaдaют, и poдилиcь xoть и в
oчeнь paзныx ceмьяx, нo кaк бы cpaзy poдcтвeнникaми. Peшили пoжeнитьcя. И вoт oн пpиeзжaeт к нeй в ceнтябpe. И oни
гyляют-гyляют зa pyчкy пo aллeям, ocязaют дpyг дpyгa, пpинюxивaютcя, пepвыe poбкиe пoцeлyи, и вce пpeкpacнo. И тyт
oн eй гoвopит:

— Haдo нa pынoк cъeздить, кypткy мнe тeплyю кyпить.

И нa этoм вce зaкaнчивaeтcя. И poмaнтикa, и oтнoшeния в цeлoм. Oнa пoнимaeт, чтo этo нe ee мyжчинa: ни eгo кypткy, ни
eгo нocки и тeм бoлee тpycы oнa видeть нe xoчeт никoгдa. Cтиxи cтиxaми, a кypткa — этo yжe быт, и к бытy c ним oнa
oкaзaлacь нe гoтoвa.

И тyт я eщe вcпoмнилa,кaк пoзвoнилa мyжчинe cвoeй жизни, кoтopый кaждый дeнь пpиeзжaл c кoньякoм, шaмпaнcким и
клyбникoй:

— Зaйди, гoвopю, в мaгaзин, кyпи кypицy нa бyльoн.

И oн бoльшe вooбщe нe пpиexaл.

A eщe пoдpyгa paccкaзывaлa тoчнo из тoй жe пecни:

— Дaльнeгo poдcтвeнникa зa copoк пoзнaкoмили c милoй жeнщинoй. Пoшли oни нa cвидaниe, вoзвpaщaютcя, и милaя
жeнщинa гoвopит кaтeгopичecкoe «нeт». Cпpaшивaeм: пoчeмy? Чтo cлyчилocь? Пoнимaeшь, oбъяcняeт oнa, вce тaк
xopoшo былo, мы бeceдoвaли o кинo. O книгax. A пoтoм oн кyпил ceбe тpycы. Kинyлиcь к poдcтвeнникy: зaчeм тpycы?
Пoчeмy тpycы? Чтo тeбe тaк пpиcпичилo тpycы пoкyпaть? A oн гoвopит: «нy вoт пoпaлиcь мнe имeннo тaкиe тpycы, кaк я
люблю, иx нe вeздe кyпишь, я cpaзy дecять штyк кyпил, пo дopoгe жe…» Taк и ocтaлcя xoлocтым.

И cлeдoм нaнизaлocь:

— Пoexaли в aптeкy и кyпили eмy пpoтивopaдикyлитный пoяc. И oн мнe гoвopит: cпacибo, чтo пoмoглa выбpaть. Этo кaк бyдтo нaшa пepвaя ceмeйнaя пoкyпкa. Tyт и cкaзoчкe кoнeц.

Haвepнoe, кoгдa мoжeшь кyпить eмy тpycы или пoяc пpoтивopaдикyлитный — этo тoчнo любoвь.

Пoлинa Caнaeвa

 

Oднaжды, нac вдвoем c бyдyщeй жeнoй зaбpocили нa вepтoлетe в тyндpy, oткpывaть нoвyю pыбaцкyю тoчкy. Koгдa вcе былo cдeлaнo, вepтoлет зa нaми нe пpилeтeл. Bcпocлeдcтвии oкaзaлocь, чтo диpeктop pыбoзaвoдa зaбoлeл, a иcпoлняющий oбязaннocти пpo нac зaбыл.
Mы выбиpaлиcь caмocтoятeльнo пo пepвoмy cнeгy, кoгдa нeбoльшиe oзеpa и peчки co cлaбым тeчeниeм yжe пpиxвaтилo лeдкoм. Я пepeceкaл peчyшки, пpoлaмывaя лед caпoгaми.

Любимaя жeнщинa в этo вpeмя cидeлa y мeня нa зaкopкax пoвepx pюкзaкa, cтeгaлa пo ввaлившимcя бoкaм вeткoй и вeceлo нaпeвaлa: «Битый нeбитoгo вeзет!»

Ho кoгдa мы пoдoшли к шиpoкoй, пoкpытoй льдoм пpoтoкe, зa кoтopoй дымилacь нa мopoзe бoльшaя peкa Xaтaнгa, eе вecелoe нacтpoeниe пpoпaлo.

C тocкoй нaблюдaлa oнa, кaк я coбиpaю пo бepeгy дepeвяшки, cвязывaю из ниx плoтик и yклaдывaю нa ниx pюкзaки и
oдeждy. Haкoнeц, пocлe мoeгo энepгичнoгo жecтa, oнa пpoтянyлa мнe и cвoю oдeждy.

Увязaв пoжитки нa плoтик, я paзбил лeд y бepeгa и, тoлкaя плaвcpeдcтвo, пoшел впepед, дpoбя лед пaлкoй, пoкa нe пoгpyзилcя дo пoдмышeк в лeдянyю вoдy. Дaльшe пpишлocь взять в зyбы вepевoчкy oт плoтикa и плыть, paзбивaя лед пepeд coбoй coгнyтыми в лoктяx pyкaми.

Oглянyвшиcь, oтмeтил, чтo любимaя жeнщинa плывет cлeдoм, aки кopaбль в кильвaтepe лeдoкoлa. Лицo eе cтaлo
cepьезным, глaзa o-o-чeнь выpaзитeльными, нo пoпытoк yxвaтитьcя зa плoтик и тeм зaтopмoзить мoе движeниe, oнa нe
дeлaлa.
Плылa caмa.

«Kaкaя жeнщинa! – вocxитилcя я, – жeнюcь!»
Дoплыв дo бepeгa, я вытoлкнyл плoтик нa cнeг, и пpoтянyл eй pyкy.
И вoвpeмя...

Зaтeм мы pacтеpли дpyг дpyгa пoлoтeнцeм, любимaя жeнщинa cмылa кpoвь c мoиx paзбитыx лoктeй и зaклeилa paнки «клeйкoплacтыpeм».
Mы oдeлиcь и бoдpo зaшaгaли к бepeгy вeликoй Xaтaнги, кoтopaя xoть и дымилacь нa мopoзe, нo eще нe былo нa нeй льдa, eще yтюжили вoдy пyзaтыe кaтepa, и кpичaли чaйки.

Hac пoдoбpaли y cигнaльнoгo кocтpa.
B пepвoe вpeмя пocлe жeнитьбы мы изpeдкa ccopилиcь, нo я, пoмня нaш «лeдoвый пoxoд», вceгдa пepвый пpoтягивaл жeнe pyкy и вceгдa вcтpeчaл oтвeтнoe пoжaтиe. И ecли пpиxoдитcя мнe в жизни paзбивaть лед нeyдaч или нeдoвepия людcкoгo, я знaю, чтo жeнa pядoм, чтo oнa нe пaникyeт, чтo нac двoe, a двoe – этo cилa!

B. Эйcнep

 

Когда у меня выдаётся трудный день, и к вечеру уже голова пухнет - я открываю на ноуте во весь экран картину Евгения Лушпина "Сумерки в городе" и просто полчаса на неё смотрю.

Я не искусствовед. И в живописи не разбираюсь вообще. Никогда не могла понять: почему на выставках картин в зале ставят табуретки, специально для таких людей, которые могут стоять и смотреть на какую-то картину часами? Ну что, блин, там можно так долго разглядывать?

Оказывается, можно. Если тебя в неё засасывает.
А меня засасывает.

Вот туда, на эту снежную тропинку между старыми пятиэтажками.
Точно такие же раньше стояли на Нижегородской улице. В одном из них, в доме 15А, жила моя тётя, и я в детстве просто обожала приезжать к ней в гости с ночёвкой.
Прямо напротив её дома, через трамвайные пути, находился старый Птичий рынок - мне там папа однажды купил живого цыплёнка...

А ещё в этом же доме когда-то жил один дедушка - мне тётя о нём рассказывала - который давным-давно уже умер, но оставил всему их двору добрую память о себе.
Дедушка тот всю свою жизнь проработал столяром. А когда он вышел на пенсию, то начал строить невероятно красивые домики-дворцы для выброшенных старых игрушек.

В окнах домиков были вставлены стёкла, а на дверцах даже были маленькие дверные ручки. Всё-всё как в настоящих дворцах.

Домики эти стояли на высоких столбах, и в каждом из них, за пыльными окнами, сидели чьи-то пластмассовые пупсы, ободранные резиновые зайцы с оторванным ухом и старые мишки со свалявшейся шерстью...

Их всех подобрал на улице тот дедушка, и для каждого он сделал отдельный дом-дворец. Было их там около дюжины.

После смерти дедушки жильцы дома продолжили начатую им добрую традицию: подбирать на улицах старые игрушки и сажать их в домики на столбах - места в них было много. Каждый такой дворец был размером с цветной телевизор Рубин.
Я часами могла гулять во дворе, просто переходя от домика к домику, подолгу разглядывая через мутные стёкла его маленьких жильцов...

Пятнадцать лет назад эти домики снесли, вместе со всеми старыми пятиэтажками.
Теперь там стоят новостройки-небоскрёбы.

Всё, что у меня осталось от того двора - это мои воспоминания, и вот эта вот картина.
Я не знаю: какую улицу запечатлел на ней художник, и в каком вообще она городе, но для меня - это Нижегородская улица, где в доме под номером 15А когда-то жил настоящий волшебник. Вот прям в этом самом доме, который ближе всего стоит.
А за ним, во дворе со старыми тополями, по-прежнему стоят на деревянных столбах домики-дворцы, в которых живут брошенные игрушки...

И я сейчас там.

Лидия Раевская

* * *

Когда я в миноре, спасаюсь вот этой картиной.

Для меня это фотография детства. Работает как машина времени. Удивительно.
Здесь всё про счастье, награду и надежду.

Про счастье — потому что это ода дому. Такими окольными тропками ходят только местные. За моей пятиэтажкой была похожая. По ней мы улепётывали от антиподов из соседних районов, и они нас теряли. В детстве счастье помещалось в малометражках.

Про награду — потому что на картине сумерки, время, когда я возвращался с тренировки (не любил тренировки), и впереди меня ждала целая вечность вечера.
Про надежду — потому что горящие окна скворчат, как яичница. И там, за шторами, обязательно пьют чай. А если столько людей одновременно пьют чай, значит, всё у нас будет хорошо.

Олег Батлук

 

Немного юмора)

" - Привет, что делаешь? – звякнуло входящее смс.
- В ванне, - и это просто честный ответ, констатация факта, а не призыв к виртуальным игрищам. Но собеседник, видимо, расценил это иначе.
- Ой, я бы хотел посмотреть, как ты моешься!
Посмотрелась в зеркало и удивленно приподняла бровь.
Лицо в черной маске странной консистенции. Лично я напоминаю себе того Федю из приключений Шурика, которого, собственно, и выпороли с той самой черной рожей.
-Ну, да, я сама сексуальность. Гы гы гы, - подумала про себя.
А в ответ написала: Капельки воды скользят по коже…
Ой, а чо там по коже-то? Руки в бело-молочной жиже, ибо загар вдруг решил сходить, зима, знаете ли. Пилинг называется, ога. Почти готов костюм на Хэллоуин. Дешево и сердито.
И с головой думать ничего не надо, там и так все отлично. Коллаж из яйца, меда, касторки и фиг еще знает, чего, придает исключительную неповторимость и аромат.
Чудо, а не женщина!
- Пришли свое фото, - явилось новое смс.
Какой смелый, ухмыльнулась я из позы индейца, добывающего огонь, пытаясь отполировать дальнюю сторону пятки. Записалась на педикюр, а с такими ногами на педикюр идти нельзя.
- ? , - следующее смс с вопросом вызвало у меня много вопросов, но в это время я только смогла протянуть: «Ачччч», и стиснуть зубы. Зверские полоски, надо все же попробовать лазерную депиляцию, а то соседи могут и полицию однажды вызвать.
И вот, наконец, отмытая, отскрабленная, уставшая я вышла из ванны. Налила стакан лимонада. Вытянула ноги на диван.
Открыла диалог, написала: «Дорогой, я кончила» и поставила точку."

София Гентл

 

Странница алмаз не подчиняется годам, и никогда не обратится в малость. Публика жаждет романов и эпопей.

 

Neon, нельзя получать всё и сразу, можно от счатья с ума сойти)
Зацепит что за душу - выложу здесь. Будьте терпеливы)

 

Решила стать женщиной.

Не, как раньше, а настоящей. Чтоб светить и вдохновлять. Я про это все в теории знаю, уже и списочек составила. Надо только осуществить!

1. Магия утра.
Встала в 5, чтоб почувствовать эту магию утра. Почувствовала. Решила больше так не вставать.

2. Пробежка
На втором круге открылись глаза. Два своих и третий во лбу.

3. Медитация
Прибежала домой, села на коврик, помедитировала. Отрешилась от суеты и тревоги, всхрапнула.

4. Поздоровайся с миром
Открыла окно, что было мочи крикнула: «Здрасти!»
Дворник тетя Валя аж метлу выронила.
Будем считать, что мир меня услышал.

5. Фейсфитнес.
Перетерла межбровку, потягала себя за скальп, понадувала щеки. Отметелила старость.

6. Йога.
Что сказать? Поза собаки не похожа на собаку. Дельфин не похож на дельфина. Верблюд не похож на верблюда. Вранье. Только труп похож на труп. Труп понравился.

7. Утренние ритуалы
Сделала гимнастику для глаз. Гимнастику для шеи и гимнастику для ног.
Разогнала лимфу. Продавила энергетические точки.
Намазала кутикулу.
Пошла в ванну, приняла душ. Конечно, контрастный.
Долго скрабилась, потом намазалась молочком с маслом арогана. Сделала легкий антицеллюлитный массаж всех проблемных зон, то есть себя.
На лицо положила омолаживающую маску.
Помыла волосы безсульфатным шампунем, прополоскала ополаскивателем, нанесла протеиновую маску. Смыла, нанесла термозащиту, высушила, расчесала, нанесла масло для кончиков волос.
Упала без сил.
Полежала, пошла завтракать.

8. Полезный завтрак
Приготовила жиры, белки, углеводы. Смузи и пчхиа.
Сервировала все красиво, поставила цветочек в вазочку.
Напялила платье.
Потому что вайб и все такое.
Иначе в женском теле еда не усваивается.
Помедитировала на колбасу, вздохнула, выпила смузю из сельдерея под Реквием Моцарта (духовное наполнение очень важно).
Выковыряла чиа из зубов, выпила кофе с молоком. Без кофе и без молока. Цикорий с белой жижей из овсянки.
Посадила на платье жирное пятно.

9. Аффирмации
Долго доказывала себе в зеркале, что я счастливая, успешная и наполненная. Спорила. Ругалась. Полезла драться с этой дурой.

10. Мотивирование своего мужчины.
Промотивировала мужа. Догнала, еще раз промотивировала. Потом он убежал, закрылся в ванной. Не знаю теперь, будет ли толк.

11. Дневник благодарности. Открыла дневник, поставила себе пять и расписалась.

12. Забота о мире.
Рассортировала мусор. Достала кое-что нужное.

13. Саморазвитие.
Прочитала десять страниц художественной книги, нонфикшн и профессиональной. Хорошо зашел налоговый кодекс, сразу три в одном.

14. Культурное развитие
В обед посетила выставку. Зашла там в кафе, съела боул с киноа и рукколой. На десерт была карамелизированная тыква и отрыжка от непривычной еды.

15. Хобби
После выставки пошла на полденс. Нечаянно поломала шест и вывихнула лодыжку. Придется переключиться на бисероплетение.

16. Вечерние ритуалы
Приняла ванну с морской солью и маслом лаванды. Зажгла свечку с ароматом пачули. Лежала, потела, посылала в космос позитив. Чуть не сдохла от вони.

Вечером чувствую - изменилась. Стала этой самой вдохновляющей. Наполненной киноа и рукколой женщиной.
Которую все жаждут и кричат: Где ты?
Где ты?
Где ты, Шатыркина?
Громче всех кричал мой начальник Святослав, по телефону. - Почему на работу не явилась?!
Я ему отвечаю.
- Не могу я, Святослав Игоревич, я рождаюсь.
- Рожаешь?! - орет. - В смысле, Шатыркина?!
- Не рожаю, а рождаюсь. Как женщина. Чтобы светить и вдохновлять.
- Слушай, Шатыркина, - говорит. - ты мне мозги не пудри. Чтоб завтра на работу. Я тебе сейчас файлы сброшу, заполни срочно.
- Я не могу, - отвечаю. - мне еще карту желаний делать, массаж гуаша и инсайты лов…
- Шатыркина, не беси меня. А то я сейчас приеду и сам тебе гуаша сделаю…
- Вы, - говорю - Святослав Игоревич, на низких вибрациях находитесь. Вам надо биополе почистить.

А он трубку бросил. И файлы по электронке прислал. Пришлось заполнять до поздней ночи. Потом сразу в позу трупа рухнула и отрубилась.
Без медитаций и благодарностей.
Завтра на работу, а то уволят.
А я на рукколе долго не продержусь.
Пожалуй, рождение настоящей женщины придется отложить.
Поживу еще обычной.


Дарья Исаченко

 

Утром она встала, достала большую сумку, начала складывать вещи. Тут проснулся ее парень: «Э, ты куда?». «Ухожу», – сказала она. Накануне они поругались, но это была обычная ссора, ничего выдающегося. Так что парень решил: дурит подруга. А Даша собралась и уехала.

Дня через три он ей позвонил: «Слушай, я че-то не понял, ты действительно ушла?». Даша усмехнулась: «Конечно. Навсегда. Прощай». Он еще звонил не раз, спустя неделю и месяц, он был уверен, что это девичья блажь, перебесится и вернется. Он не мог поверить в такой исход дела, они прожили вместе пять лет и даже были счастливы в иные минуты.

Но она не вернулась. Даша просто его разлюбила. Лежит рядом чужой мужик, сопит. Она не хочет его, она не любит его, что дальше? Все давно ждут свадьбы, ее родители и его друзья. Но свадьбы не будет, решила она в то весеннее утро. Эту историю Даша сама мне рассказала, мы дружили тогда, я был кем-то вроде старшего и мудрого товарища. Но тут даже моя «мудрость» дала сбой: «Ой, ну может, не стоило так внезапно?» Даша улыбнулась: «А чего ждать?» И была чертовски права. Что я осознал позже.

На внезапный уход способны только женщины. Да, очень редко, но зато сразу и быстро. Не рубят хвост по частям.

Мужчины вообще не способны уйти. Мужчинам дороже всего стабильность. Чтобы никто не трогал. Он, скажем, жену давно лишь терпит рядом, у него молодая крепкая любовница, и ей он обещает: «Скоро, скоро я брошу жену, потерпи, надо ее подготовить». Проходит год, и другой, и еще год – все то же самое. На самом деле, ему так комфортней всего. Туда-сюда, бег на месте. Этот «осенний марафон» будет тянуться, пока жена сама не уйдет. Или любовница не объявит: «Баста. Прощай». А он еще будет долго недоумевать: «И что эти бабы сбесились? Нормально ведь жили…»

Если женщина внезапно уходит – сквозь мужскую оптику это кажется сумасбродством, не более. «Да ты истеричка!» Он не понимает, что вдруг? Жили-были, вдруг собралась и досвидос. Можно, конечно, объяснить ему про кумулятивный эффект, он же физику неплохо знает. Что не «вдруг», просто он был уверен: жили себе и дальше будем. Ну ссорились все чаще, секс все реже, по утрам почти не разговаривали. Вечером тоже не очень, Ургант в их доме разговаривал за обоих. Потом муж забыл купить цветы на ее день рождения: «Ой, извини, устал, замотался». Ну бывает, мелочи. Он не видел, как она лежит ночью с открытыми глазами, думая: «Что я делаю рядом с ним?»

Исчезла любовь, утекла в дырочку в ванной. Вместо нее – нет, какая там ненависть? Если бы ненависть – это всё же эмоции, драматургия, угар. Нет, гораздо хуже: равнодушие. Живет рядом человек, как предмет интерьера. Только в отличие от икейского стола – много жрет, часто брюзжит и подолгу сидит в туалете. Но стол можно выбросить, заменить, покрасить хотя бы, а этого куда девать, он рядом топчется, он уверен, что незаменим. И скрипеть с ним до гроба: веселенькая перспектива.

Женщина, если разлюбит – из нее будто выкачали кровь. Женщина функционирует, но лишь потому что обязана чем-то там – родителям, обществу, трудовому коллективу. Из жизненных стимулов остаются только шутки Ларисы Гузеевой и болтовня с маникюршей.

И однажды женщина совершает подвиг. Из последних сил, наплевав на всех. Она вдруг решает: уйду. «Все брошу и уйду. Начну заново». Я знаю удивительные случаи. Обойдусь без имен. Одна молодая и красивая актриса была замужем за богатым человеком. Нет, тут как раз ничего удивительного, дело обычное. Они прожили лет десять, он покупал ей машины, бриллианты, эксклюзивный отдых на Мальдивах. Он ее боготворил. Она рассказывала в интервью, какой он чуткий, заботливый, нежный. И вроде у них было всё чудесно, глянцевые журналы облизывали пару. Но однажды утром она вдруг сбежала из дома – прямо в шелковой пижаме. У нее не было куда более солидного ухажера, нет. Она сиганула в открытый космос от этого ласкового зануды. Сбежала, потому что уже давно поняла: она не любит. Не любит. Не любит. Все есть для счастья, кроме пустяка – счастья. На фига ей эксклюзивный отдых с тем, кого она не любит. Тоска и отчаяние. Спасет только бегство. Она и спаслась, от прежней жизни осталась лишь шелковая пижама.

Тут все воскликнут: а дети? А если у пары уже дети? Вот что главное – дети! Ради них нужно терпеть. Нет, не нужно. Это великое заблуждение, особо распространенное в наших холодных широтах. Нельзя ничего терпеть, хватит этой тупой жертвенности. Потому что нелюбовь родителей – худшее, что могут видеть дети в жизни. Это терзает их маленькие души гораздо сильнее, чем ссоры.

Я хорошо знал одну пару, они были ровесники моих родителей, я дружил с их детьми и часто бывал в том доме. Как же эти двое ссорились, как же ругались, дрожали люстры в квартире. Поначалу я даже пугался. Но дети оставались на удивление спокойны, только закрывались в комнате, подальше от шума. Кто-то из них мне потом объяснил с усмешкой: «У нас так часто. Они смешные, как подростки. Но мама с папой очень любят друг друга». Действительно, это была любовь. Огромная любовь и очень долгая жизнь вместе. Они не могли друг без друга.

А нелюбовь, безразличие – это смерть. Для женщины – так точно. Поэтому – брать детей и валить. Знаю, трудно. Мужья попадаются истеричные. Тогда надо их подготовить. «Сдурела?» – наморщится он. «Нет, просто разлюбила», – ответит спокойно она.

Я знаю одного папашу, который дико скандалил, когда жена с детьми решила уйти. Так переживал, бедняга, что последние три года не видел ни сына, ни дочь. Тоже, наверно, очень устал, замотался.

Тут снова воскликнут: «Так страшно же – в неизвестность!» Отвечу: гораздо страшнее – жить с тем, кого совсем не любишь.

Не надо ждать и надеяться, что потом станет лучше. Потом будет хуже и хуже. Умирание под капельницей, заполненной советами подружек: «Нельзя все разрушать, будь умницей…» Нет, вырвать капельницу из бледной вены, быстро собрать вещи и на свободу. Дышать и выздоравливать. Месяц-два-три будет трудновато: сложились привычки, ритуалы, да и этот, бывший, звонит-пишет, зудит и угрожает. Не надо с ним ругаться, что он вам, это уже прошлое. Вы же не ругаетесь со своим дневником за седьмой класс, где тройки в четверти. Прошлое. Забыть. У женщин очень пластичная психика, очень гибкий рассудок, в чем их спасение. Они быстро адаптируются, потому и живут долго.

А вот чем закончилась история моей лихой Даши, которая сбежала весенним утром от недоуменного жениха. Спустя полгода встретила другого парня. Через год вышла замуж. Их ребенку уже шесть. Счастливы. Она просто начала другую жизнь. Женщины это умеют мастерски, заполняя свой быт прелестными вещицами, важными хлопотами, новыми привычками. И никогда ни о чём не жалеют.

Алексей Беляков

 

В магазине примеряла джинсы.
Из соседней кабинки постучали и робко спросили:
– Простите, вот вы, рядом, вы – женщина?
Подумав, я честно ответила:
– Скорее всего, да.
– Ой, женщина, помогите мне! Только тихо, прошу вас!
У меня даже мелькнула мысль о маньяке, женским голосом заманивающем к себе доверчивых дам и удушающем их концептуальным маленьким черным платьем замаскированного китайского производства.
Я осторожно заглянула в кабинку.
Маньяка в пределах видимости не было.
Была наивная дама, убедившая себя в том, что сможет впихнуть свой 52-ый размер в узкую юбку-карандаш двумя размерами меньше.
И впихнула.
Но встал вопрос, как выпихнуться.
Юбка застряла намертво.
– Давайте позовем продавца, – предложила я, но дама, уже вся в слезах, взмолилась:
– Вы что?! Обвинят, что я испортила вещь! Вы вот тут потяните, она пойдет!
Я тянула в разных местах.
Она не шла.
Наше сопение и копошение не осталось незамеченным, и в кабинку ворвались две бдительные продавщицы, за ними маячил охранник.
Мне кажется, они тоже подумали о маньяке.
Возможно, сексуальном.
Я объяснила, в чем проблема, и охранник заржал:
– Надо ждать, пока не похудеет!
Однако девицы, вопреки ожиданию, прониклись сочувствием к несчастной.
В следующие полчаса мы выслушали кучу добрых советов (вплоть до "намылить бока") от покупателей, остальных продавцов и даже от электрика, менявшего светильник в секции трикотажа, но прискакавшего на шум.
Коллективный разум – мощная вещь, и объединенными усилиями жертва была вызволена из удавьей юбочной хватки.
При спасательной операции никто, включая юбку, не пострадал.
Отпоив даму минералкой, самая активная девица сердито сказала:
– Женщина, зачем вы взяли этот размер, разве не видели, что вам мало?
А обессиленная дама вздохнула:
– Видела. Но я надеялась...

Natalia Lonikova

 

Если бы мы с тобой разговаривали...
Я бы обязательно тебе рассказала, как сильно я устала! Как под вечер валюсь с ног после тяжелого дня. Как хочу отдохнуть и просто пройтись по улице, подставляя лицо нежно летящим снежинкам. Как смертельно утомилась от разговоров с вполне хорошими, но такими чужими людьми. Рассказала бы, какой маленькой и беспомощной чувствую себя, в очередной раз столкнувшись с людским лицемерием. Как нестерпимо одиноко бывает вечерами... До слез! А ты бы обязательно стал меня успокаивать. Только ты так можешь! Ты бы сказал мне, что все это мелочи и всем бывает трудно. Что тяжелые времена пройдут и все обязательно будет хорошо! Сказал бы, что нужно уже прекратить эти мои самокопания и позволить себе немного расслабиться . Рассмешил бы меня. Попросил бы одеваться теплее, потому что зима и очень холодно, а я так легко простужаюсь. Посоветовал бы читать хорошие книги, бывать на свежем воздухе и обязательно пить мой любимый чай с мелиссой. А еще сказал бы, что больше всего на свете хочешь меня обнять...

Если бы мы с тобой разговаривали...

"Письма моего сердца"
Алина Ермолаева

 

У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека.

Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала...

А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?

C.Довлатов

 

Любовь выскочила перед нами, как из под земли, как выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя...

Да, любовь поразила нас мгновенно.Я знал в от же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвмкой стены на набережной.Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет

Она приходила ко мне каждый день, а ждать её я начинал с утра.....

М Булгаков
"Мастер и Маргарита"

 

Она

Она конешно одна такая и единственная. Для меня. Это пост не Признания в Любви-а хрен с ним и так тоже. Но фактаж и нарезка реальности.
Противоречивая. Резкая. Мило непоследовательная но добрая и дающая надежду и доброту до грани возможного. Скрытная но открывающая двери. Строгая но позволяющая почти все. Принимающая но осуждающая любые мои привычки, слова и даже рисунок на носках.
Дерзкая. Смелая. Авантюристка. Ныряет во все с головой и не дай бох ее тронуть в этом.
Обольстительная но прячущая нежность в себе. Наверное чтоб не казатся слабой или уязвимой.
Страстная. Но тут об этом ВСЕ.
Хитрая. Порой чересчур . Планирует все, все меняет на ходу и переключается в минуту.
Все что дает в момент и отбирает.
Накормит, напоит и спать уложит. А утром и нафиг пошлет если хочется.
Выслушает. Согласится. И сделает по своему. Без отчетов и причин. Потому что так хочет сама.
Сыграет если надо, но лучше не надо.
Пойдет почти всегда на встречу. Но я знаю что надо быть готовым за это платить.
Харизматична но слегка рассеянна. Это мило и подкупает.
Настырна в мелочах но позволяет многое. Пока не наглеешь.

Какое счастье было встретить эту девочку.
Во мне взорвалась Атомная Бомба Любви.
И Она это знает.
В ней тоже. Похоже. Но более красиво.

Я знаю что Ты это прочитаешь. (С) Slider
11.07.2020
Орфография и пунктуация автора сохранены

 

День осознанных людей

— Сэр, ситуация выходит из-под контроля!

— Что такое?

— Люди начали смеяться…

— Это невозможно!

— Это действительно так! У них поднимается настроение.

— Вы перепроверили результаты?

— Так точно, сэр.

— А как же средства массовой информации? Там ведь только плохие новости?

— Да! Хуже не бывает!

— И у людей всё равно хорошее настроение?

— Постепенно повышается.

— А война?

— Рассказываем о ней, как можем.

— А цены?

— Поднимаем постоянно.

— А зарплата?

— Минимальная.

— И что? Люди улыбаются?

— Да, представьте себе.

— Невероятно!

— Мало того, они начинают что-то делать!

— Что?

Возникла неловкая пауза. Докладчик переминался с ноги на ногу. Он был в замешательстве.

— Они создают свою школу.

— Что??? Школу? То есть хотят изменить образование, которому уже тысячи лет?

— Не изменить, а создать новую.

— Что же им не нравится в нашей?

— Свободы не хватает.

Опять неловкая пауза. Ситуация действительно приближается к критической.

— Может, зарплату уменьшить?

— Раньше помогало.

— Или всех отправить на войну.

— Тоже вариант.

— Пусть все пишут бумажки.

— Не все слушаются.

— Что же это творится такое?

Пришёл второй докладчик.

— Сэр, мы теряем людей. Они начинают улыбаться прямо у нас на глазах. Их хорошее настроение заражает других и пагубно влияет на общее состояние Земли в целом.

— Как последствия?

— Повышается работоспособность, люди открывают в себе скрытые способности.

— Например?

— Они могут создавать свою жизнь.

— Что?

— Жизнь… создавать…

— Зачем?

— Они начали об этом думать.

— Что ещё происходит? Докладывай всё без утайки.

— В нашем районе появились подозрительные признаки осознанности. Люди начали объединяться и вместе создавать что-то новое.

— Опять новое! — кулак с треском опустился на стол. — А как же серое старое? Это так прекрасно!

— Серое старое не пользуется популярностью.

Вошёл третий докладчик.

— У нас проблемы, сэр.

— Что, дети начали летать?

— Почти. Люди научились исцеляться без лекарств.

— О-о-о…

— Также они начали следить за своим питанием и больше внимания уделять растительной пище.

— Неужели ещё осталась натуральная еда? Я же просил особо за этим проследить.

— За всем не уследишь, сэр.

— Что ещё?

— Дети учатся читать мысли и телепортироваться.

— О-о-о…

— Кто их этому учит?

— Они сами. Почему-то возомнили себя творцами.

— А как же детский сад?

— Они в него уже не ходят. Скорее, ходят в другой.

— Только не говори, что «новый».

Возникла пауза. Вошёл четвёртый докладчик.

— Сэр…

— А-а-а-а… Говори, как есть.

— Люди постепенно отрываются от земли.

— Мясо их больше не держит?

— Почему-то не хотят его есть.

— А фильмы? Пропаганда?

— Никто их не смотрит.

— А Шварценеггер?

— Он уже вегетарианец.

— Что же творится…

Пришла секретарша и принесла салатик. Когда она ушла, предводитель обрёл дар речи:

— Нужно увеличить количество сигарет.

— Их никто не курит.

— Почему?

— Вроде, как не круто уже.

— Как так?

— Все творчеством занялись.

— Без сигарет и творчеством? А алкоголь?

— Не пьют уже. Предпочитают воду.

— Так-так.

Захрустела капуста. Предводитель размеренно жевал свежий салат.

— А чего это мы здесь сидим? Что сейчас на улице?

— Праздник, сэр.

— Серый или красочный?

— Яркий.

— Может, пора и нам отпраздновать?

— Что?

— День осознанных людей.


Степан Чигинцев. Из книги "Метасказки".

 

Рано или поздно мы все приходим к отметке насыщения всеми видами человеческих отношений.

Это может произойти завтра или послезавтра, в следующем году или через несколько лет. Такое состояние называют зрелостью. По мне — слишком пафосно.

Все проще: ты понимаешь, что все произошедшее и все, что может произойти, больше не проникнет так глубоко в тебя. Не из-за наращенной брони.

Просто в тебе так много всех видов отношений, что новым нет места. И тогда ты проходишь мимо них, да, заполненный по горло и израненный до дна, но сильный в собственном богатстве.

Тебя ничем не удивишь, тебе не нужно ничего особенного, только самое малое, настоящее. Насытившись, во всем ищешь одного — спокойствия. Ты готов отдавать любовь, но в тишине прикосновений, когда слова лишние, а голоса — распугивают волю.

Ты хочешь дружбы, но такой, когда молчание красноречивее любых слов, а поступки доказывают то, что невозможно доказать словами.

Эльчин Сафарли

 

СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ

Счастливые люди никому не интересны, даже психотерапевтам.

ВО-ПЕРВЫХ, счастливых людей невозможно вывести из себя. Они умеют не стесняться себя. Им говорят: «У тебя попа толстая, с ней нельзя по улицам ходить, а еще брюки немодные… А они спокойно ходят в немодных штанах и еще этой самой толстой попой виляют, потому что знают, что 99% людей не волнует размер чужих задниц. А те, кого волнует, страдают не потому что чужие задницы, помады и штаны ужасные, а потому что они любят страдать.

ВО-ВТОРЫХ, счастливые люди никому ничего не запрещают. Хотят окружающие есть сливочное масло — они пожелают приятного аппетита…

В-ТРЕТЬИХ, счастливые люди … трезво оценивают ситуацию и понимают, на что они могут повлиять, а на что нет. На летнее отключение воды, например, повлиять не могут, но могут уехать в деревню на этот период, поставить в ванной бойлер или завести симпатичного друга с бойлером.

В-ЧЕТВЕРТЫХ, счастливые люди всегда дружат с умными и красивыми людьми. Потому что в их окружении все такие…

В-ПЯТЫХ, счастливым людям не надо замуж в 27 лет, потому что все замужем, а они нет… А надо по любви…

В-ШЕСТЫХ, счастливому человеку мало надо. Они смирились с тем, что работают бухгалтером в ООО «Севзапмебель», а не звездой кино в Голливуде… Они … учатся рисовать или прыгать с трамплина. Они преодолевают страх и выходят на сцену читать свои миниатюры… и хотят это делать хорошо.

В-СЕДЬМЫХ, счастливые люди не видят в других людях врагов. Они знают, что мир велик и в этом мире живет 8 млрд человек. И не бывает так, чтобы все эти 8 млрд тебя ненавидели. И не бывает так, чтобы все тебя любили…

В-ВОСЬМЫХ, счастливые люди верят в себя. Им плевать, что кто-то получил премию, кто-то вышел замуж, кто-то собрал миллионы подписчиков в свой блог… Они делают то, что им нравится, то, от чего получают удовольствие.

В-ДЕВЯТЫХ, у счастливых людей всегда все просто… Просто зарабатывают деньги. Просто идут к врачу. Просто делают ремонт. …Но это значит, что, пока мы живы, мы можем придумать свои собственные правила.

В-ДЕСЯТЫХ, счастливые люди честны с собой. Они знают всех своих тараканов в голове по именам, знают их биографию и знают, чем эти тараканы могут быть полезны…

Счастливые люди каждый день меняют мир к лучшему. Свой маленький мир одного человека, а потом к ним присоединяются другие люди, и вместе они меняют историю… Они не завидуют сильным, а просто живут счастливо.

Елена Пастернак

 

я никогда не хотела любить поэта или писателя

я не хотела быть беатриче: я не смогла бы быть такой идеальной, непогрешимой, далекой и светлой. я не стала бы лауреттой. мои волосы - не шёлк и не мёд, мои шрамы - просто неправильно сросшаяся кожа, а не метки моей силы и опыта, моё сердце - просто мышца, а не огонь в груди

я знаю, что такое текст. я знаю всё о слове, я знаю все об историях: но я не хочу быть тенью чужих слов. я не хочу быть тенью своих слов. я - больше.

я не беатриче, ждущая тебя среди облаков
не маргарита, которая спасет тебя из ада в твоей голове
я даже не нежная офелия, скрытая за тенью твоего безумия.

я не идеальна. я не поэтична, я не легкая и воздушная, я не волшебная, не завораживающая, но я люблю тебя не меньше, чем беатриче любила данте. я не хочу быть твоим маяком во тьме, не хочу быть твоей музой. я - проще: я хочу касаться твоей кожи. мыть для тебя свежие фрукты, варить тебе кофе. заклеивать ранки пластырем. быть любящим человеком. я не идеальная. я совсем не так прекрасна, и никто не напишет обо мне так, как писали о них. но я также бессмертна

ведь их бессмертие - в любви,
а не в стихах

весенний воин

 

…Я тебя очень прошу, не говори мне про любовь.
Я слышать про твою любовь не могу.

Пойми уже, наконец, когда ты говоришь: «Я тебя люблю», так ты в эти слова один смысл вкладываешь, а я совсем другой смысл из них извлекаю.

Как будто ты кладёшь в шляпу апельсин, а я из неё достаю кролика.
А ты меня потом спрашиваешь: ну как, вкусно?
И я сразу в ужасе: мне что, его убить нужно? И съесть?
А я его, наоборот, морковкой кормлю, и у него нос шевелится, и уши розовые просвечивают на солнце.
А ты, ну так, между прочим, предлагаешь: давай я тебе его почищу.
Я это себе представляю, и мне сразу дурно делается. Тошнит, голова кружится…
Ну ладно, говорю, почисть… И ухожу из дома, чтобы этого не видеть.

Возвращаюсь через час, а ты сидишь в кресле, весь пол в апельсиновых шкурках, а кролика нет нигде.
Ты мне вкладываешь в рот дольку апельсина, и меня немедленно рвёт от вкуса свежей крови.
Я думаю: убийца.
Ты думаешь: истеричка…

Гала Рубинштейн «Любовь без перевода на язык…»

 

- Ох, хорошоооо... - Золушка развалилась в уютном кресле у очага и вытянула гудящие ноги.
Мачеха и сестры только что отбыли на бал, и дома, наконец-то, стало тихо. Золушка отхлебнула чай из наследственной отцовской чашки. Она обожала эти моменты покоя. Чистота, уют, и весь вечер принадлежит только ей...
Тадададам!!!
Посреди комнаты взорвался фейерверк. Из него, гордо сияя, выступила Фея-крестная.
- Дорогая моя!
- Крестная, - поздоровалась Золушка без всякого энтузиазма.
- И почему же ты здесь сидишь, совсем одна, и вот в этом? - фея пренебрежительно указала палочкой на золушкин балахон.
- Потому что я только что закончила уборку, выпроводила семью и присела отдохнуть, - сказала Золушка.
Толстый намек повис в воздухе.
- Но разве ты не собираешься на бал? Красивые платья, танцы, принц?
Последнее слово фея произнесла с нажимом. Золушка закатила глаза.
- Вообще-то, нет.
- ?!
Золушка вздохнула.
- Понимаешь, у меня был длинный и трудный день. Мачеха и эти две курицы, мои сестренки, совершенно ничего не смыслят в домашнем хозяйстве. Честное слово, если б я не готовила и не убирала, они бы умерли с голоду. Одни платья на уме. Они, конечно, красивые, и я понимаю, почему отец женился на мачехе, но все-таки... В общем, я порядком умоталась. И танцы - последнее, чего мне хочется. Тем более, там будет куча народу, шум-гам, никого знакомого... не расслабиться.
- А как же... принц?.. - растерялась фея.
- А что - принц? Добрый, красивый, да, но это и все его достоинства. Наверняка он даже чай без посторонней помощи не заварит. Разве можно на такого рассчитывать? Другое дело лесорубы. К нам заглядывали недавно трое, рассказывали про какую-то девочку из соседней деревни. Красная шапка, пирожки, волк... темная история. Так вот, один из них очень даже ничего! И я ему тоже приглянулась. Вчера письмо прислал, на свидание приглашает...
- Но как же... - фея опустилась на стул. Оборочки на ее платье грустно поникли.
Золушка ободряюще похлопала ее по руке:
- Ну, не переживай. Ты чудесная кресная. Просто... я привыкла все делать сама.
Фея вздохнула. Золушку осенило:
- А знаешь, что? Давай закажем суши, возьмем бутылочку вина и как следует, по-женски, отдохнем?..
- Они напоили первого министра! Шампанским! Из туфельки!
Маленький человечек переминался с ноги на ногу перед конторкой полицейского. Полицейский бушевал.
- А вторую туфельку забросили в окно бального зала, прямо под ноги принцу!
- Но ведь он не пострадал!..
-Да, но теперь ему любопытно, и он ищет владелицу!
- Ох...
- А потом они превратили королевского кучера в крысу! Он, конечно, так себе человек, но все-таки!
- Но ведь в полночь он снова...
- Его чуть не съели! А тыквы? Фермер до сих пор не знает, что ему делать с таким количеством карет!
- Пусть продаст!
- У них внутри семечки!
- Ох!
Полицейский фыркнул, но уже не так сердито. Человечек воспрял духом.
- Послушайте, но ведь вы давно знаете мою жену... фею-крестную. Она так много сделала для страны... она сделала вас человеком!
- Мне и лягушкой было неплохо!
- Но... она просто очень переживала за Золушку. Девочка недавно лишилась отца! И... да что там, вы ведь сами женатый человек!
Полицейский устало потер глаза.
- Ладно. Забирайте их. Спрячьте где-нибудь подальше... пусть золушкины сестры ее прикроют, опознают туфельку как свою... Но это в первый и последний раз! И только для того, чтобы избежать крупного скандала...
- Вы об этом не пожалеете!
- Уже жалею! Не представляю, что я должен сказать журналистам...
- О, я уверен, Шарль, вы придумаете очень красивую и романтичную историю!

Дарья Эпштейн

 

наконец у меня для тебя нет ни писем, ни сообщений, ни поздних ночных звонков,
нет вопросов о самочувствии, настроении и погоде в твоих краях.
у меня наконец-таки о тебе ничего кроме пары сотен написанных мной стихов,
кроме твоих фотографий в профиль и переписок где-нибудь в соц.сетях.

у меня наконец-таки нет для тебя новостей, свежих сплетен, переживаний,
нет известий о том, как прошел мой день и о том, что сегодня снилось.
в голове - совершенное нечего, кроме нескольких теплых воспоминаний
о любви, что была мне, казалось, не по размеру,
а, вероятней всего, на вырост.

наконец о тебе нет ни горя, ни радости, ни разговоров о наболевшем,
ни желания поделиться всем самым важным, помолчать ни о чем часами,
ни терзаний о том, с кем ты говоришь о серьезном, о сложном и всем простейшем,
к кому тянешься за теплом среди улицы напрочь замерзшими на ветру губами.

наконец о тебе нет ни планов на вечер, ни мыслей за чашкой чая,
ни отчаянных слез в подушку, ни одной сигареты о том, как тебя любила.
наконец о тебе каждодневно не рвется наружу такое болезненное "скучаю",
наконец-таки перед сном не всплывают образы, где ты смеешься так не по-детски мило.

наконец не приходится думать о том, с кем ты там коротаешь дни,
кто тебя обнимает, кому ты дороже всех самых больших сокровищ,
наконец-то меня не тянет звонить по-пьяни, чтобы признаться в большой любви
и идти к тебе раскуроченной, точно зная, что ты меня вновь прогонишь.

наконец-таки я просыпаюсь без боли, меняются лица и возвращается аппетит,
наконец-таки больше не нужно пытаться быть постоянно сильной.

если честно,
то у меня о тебе наконец-таки ничего не екает и предательски не болит.

у меня наконец-таки нет о тебе ничего,
кроме искреннего

"спасибо".

фасоль.

 

Хороший юмор)

После гибели Анны Карениной под колесами поезда ее дочь Анну на воспитание берет Каренин. Вронский в глазах общества превращается в чудовище, и все, кто раньше злословил по поводу Карениной, теперь выбирают своей мишенью Вронского. Он вынужден уехать из Москвы, но и высшее общество Петербурга его не принимает. Следы Вронского теряются где-то в глубине России.

Каренин воспитывает детей Сергея и Анну одинаково строго. Но подрастающей Анне кажется, что с ней он обходится особенно сурово. Сережа иногда, обвиняя Анну в гибели матери, грозит ей, что папа оставит ее без наследства, что не видать ей приличного общества и что, как только она подрастет, ее вышвырнут на улицу.

Романа Льва Толстого в доме Карениных не держат, но Анна прочитала его довольно рано, и в ее сердце вспыхивает желание отомстить.

В 1887 году совпадают сразу несколько событий: умирает Каренин, Сергей Каренин осуществляет свою угрозу — выгоняет Анну из дому, и становится известно, что Вронский жив. Практически разорившись, бывший блестящий офицер живет в небольшом волжском городе. На последние деньги Анна покупает билет на поезд и, похитив из дома Карениных револьвер, едет, чтобы отомстить отцу.

Вронский живет в приволжском городе Симбирске одиноко. Свет даже такого маленького городка после выхода в свет романа «Анна Каренина» не принимает его, и Вронский вынужден вращаться н полусвете. Однажды он знакомится там со странной парой бывших каторжан, недавно амнистированных. Его зовут Родион Раскольников. Его молодая подруга — Катя Маслова. К Раскольникову Вронского привлекает еще и то, что волей случая они оба стали героями романов. Катя Маслова, бывшая проститутка, убившая любовника, завидует обоим и иногда говорит: «Вот напишу Льву Толстому, он и меня в роман вставит». Она даже иногда по вечерам пишет нечто вроде дневника, а потом отправляет листки в Ясную Поляну. На каторге она потянулась к овдовевшему там Раскольникову, но на свободе постаревший Родион не может идти ни в какое сравнение с сохранившим столичные манеры Вронским.

Раскольников в отчаянии, но сам он уже не может поднять руку на человека. Он решает найти исполнителя своей мести. Выбор Раскольникова падает на семнадцатилетнего гимназиста, у которого недавно казнен брат за покушение на царя. Володя Ульянов, читавший о судьбе Родиона Раскольникова, соглашается и из рогатки, почти в упор, свинцовым шариком в висок убивает Вронского. На крик Масловой сбегаются люди, собирается толпа, и в этот момент к дому на извозчике подъезжает Анна Каренина. Она понимает, что опоздала, что месть осуществить не удается.

Вечером в гостинице она узнает имя гимназиста, убившего Вронского, и то, что в городе созрел своеобразный заговор молчания. Из сострадания к матери Ульянова, уже потерявшей сына, и оттого, что Вронского все равно никто не любил, в свидетельство о смерти Вронского вписан апоплексический удар. Анна, не имеющая средств к существованию, в гостинице знакомится с купцом и на пароходе уплывает с ним.

Маслова в отчаянии, она должна вот-вот родить, но к Раскольникову возвращаться не хочет. Дождавшись родов, она подбрасывает родившуюся дочку в бедную еврейскую семью, а сама кончает жизнь самоубийством. Еврейская семья Каплан, приняла подкидыша, назвав девочку Фанни. Девочка знает, кто виноват в том, что ей приходится воспитываться в еврейской семье. Фанни решает отомстить.

Анна Каренина намеренно бросается в разгул, жизнь превращается в череду пьяных компаний и в переход от одного купца к другому. Идут годы. Однажды осенью 1910 года после пьяного кутежа в затрапезной гостинице Анна находит зачитанные прислугой книги Льва Толстого «Анна Каренина» и «Воскресение». Старая боль вспыхивает в душе Анны, и ей начинает казаться, что во всем виновен Лев Толстой, что именно он виноват в том, что брат выгнал ее из дому. Анна решает убить Толстого и отправляется в Ясную Поляну, послав по дороге телеграмму с угрозой. Лев Толстой понимает, что это не шутка, все бросает и бежит из Ясной Поляны. По дороге простужается и умирает. Анна снова опаздывает. Снова загул, попытка утолить воспоминания в вине. Приходит в себя Анна только в 1917 году, когда узнает, что в Петрограде произошла революция, и во главе ее стоит тот самый гимназист из Симбирска, который убил Вронского. Это единственный человек, который сделал для Анны хоть что-то. Анна принимает революцию, уходит из занятого белыми города и присоединяется к отряду красных, которым командует Василий Иванович Чапаев. Она становится матерью этого отряда, обстирывает бойцов и готовит еду. Иногда в бою она ложится к пулемету. За это ее прозвали Анна-пулеметчица. Глядя на нее, комиссар отряда, уже выросшего в дивизию, Фурманов говорит: «Напишу роман, обязательно о ней расскажу, только придется фамилию изменить, а то не поверят. И помоложе сделаю».

В 1918 году Фанни Каплан настигает Ленина возле завода Михельсона и сказав: «Помни о смерти моего отца», — стреляет в Ленина из браунинга. Ее быстро казнят для того, чтобы никто не узнал о том, что Ленин в молодости был убийцей.

Гибнет штаб Чапаева, в живых остается только Анна, потому что ее узнал командир белых Сергей Каренин, ее брат.

Заканчивается Гражданская война и Анна перебирается в Москву, чтобы хоть иногда видеть Ленина, но в 1924 году Ленин умирает, и жизнь Анны теряет всякий смысл. Она опускается и идет работать в домработницы.

Однажды, сходив в лавку за подсолнечным маслом, она идет домой и на трамвайных рельсах вдруг вспоминает о смерти своей матери. Приближающийся трамвай кажется ей тем самым поездом. В ужасе Анна бежит, выронив бидон с подсолнечным маслом на трамвайной линии возле Патриарших прудов.

Эпилог

Середина 19-го века. Москва. На вокзал прибывает поезд, которого на перроне дожидаются Стива Облонский и Вронский.
Вронский входит в вагон и сталкивается с Анной Карениной. Она как раз заканчивает разговор с попутчиком, и Вронского поражает ее внешность и манера разговаривать.
Попутчик Карениной, немного прихрамывая, выходит из вагона, опираясь на трость с серебряной рукоятью в виде головы пуделя.
Он долго стоит в тени вокзала и наблюдает, как Вронский смотрит вслед Анне Карениной, и как Анна бросает на Вронского быстрые заинтересованные взгляды.
Попутчик чуть хмурит глаза, они у него разного цвета:
-Ну что ж, Михаил Александрович Берлиоз, время пошло.

Автор Александр К. Золотько

 

Мoй муж Фёдop пocтроил дом, нacтоящий дворец, в два этажа, с вepандой, балконaми и даже двyмя входами. Я тогда удивлялась, зачем paзные входы, а oн объяснил, чтo для сыновей — у нас их двое было, Иван и Костя. Но всё сложилocь по-другому.

Началась вoйна. Сначала ушёл Фёдор, потом один за другим два сына, а через нескoлько месяцев пришла из части похоронка — погибли оба… Я сходила с умa.

Хожу по пустoму дому-дворцу и думаю — как жить? Работала я в это время в райкoме, мне сочувствовали, успокаивали, как могли. Однажды иду я около вокзала, и вдруг летят три самолёта. Люди как закричат: Немцы! — и рассыпались в разные стороны. Я тоже в какой-то подъезд забежaла. Вижу — бежит по площади женщина с девочкой на руках. Я ей кpичу: Сюда! И тут один из самолётов сбросил бомбы. Женщина упaла и ребёнка собой прикрыла. Я, ничего не помня, бросилась к нeй. Вижу, она мёртвая. Тут милиция подоспела, женщину забрали, хотeли и девочку взять. Я прижала её к себе, думаю, ни за что не отдам, и cую им удостоверение райкомовского работника. Они говорят — иди. Я — в райком: Девчата, оформляйте мне ребёнка! Мать на глазах у меня убили… Они стали отговаривать: Как же ты работать будешь? Малышку в ясли не устроишь — они забиты. А я взяла лист бумаги и написала заявление об увольнении: Не пропаду, — говорю, — буду гимнастёрки солдатам шить.

Унесла я домой мою первую дочку — Катю. Уж как я любила её, как баловала… Ну, думаю, испорчу ребёнка, надо что-то делать. Зашла я как-то на свою бывшую работу, а они двух девчушек двойняшек, лет трёх, в детдом оформляют. Я к ним: Отдайте их мне, а то я Катю совсем избалую. Так появились у меня Маша и Настя.

Тут соседка парнишку привела шести лет, Петей звать. Его мать беженка, в поезде умерла, — объяснила она, — возьми и этого, а то у тебя — одни девки. Взяла и его. Живу с четырьмя малютками.

Тяжело стало: и еду надо приготовить, и постирать, и за детьми приглядеть, да и для шитья гимнастёрок тоже нужно время — ночами их шила. И вот, развешиваю как-то во дворе бельё, входит мальчик лет десяти, худенький такой, бледный, и говорит: — Тётенька, это ты детей в сыновья берёшь? Я молчу и смотрю на него. А он продолжает: — Возьми меня, я тебе во всём помогать буду, — и, помолчав, добавил: — И буду тебя любить. Как сказал он эти слова, слёзы у меня из глаз и полились. Обняла его:
— Сыночек, а как звать тебя?
— Ваня, — отвечает.
— Ванюша, так у меня ещё четверо: трое девчонок да парнишка. Их-то будешь любить? А он так серьёзно отвечает:
— Ну так, если сестры и брат, как не любить?
Я его за руку, и в дом. Отмыла, одела, накормила и повела знакомить с малышами.
— Вот, — говорю, — ваш старший брат Ваня. Слушайтесь его во всём и любите его.

И началась у меня с приходом Вани другая жизнь. Он мне как награда от Бога был. Взял Ваня на себя заботу о малышах, и так у него складно всё получалось: и умоет, и накормит, и спать уложит, да и сказку почитает. А осенью, когда я хотела оформить его в пятый класс, он воспротивился, решил заниматься самостоятельно, сказал:
— В школу пойду, когда подрастут младшие.

Пошла я к директору школы, всё рассказала, и он согласился попробовать. И Ваня справился.
Война закончилась. Я запрос о Фёдоре несколько раз посылала, ответ был один: пропал без вести.

И вот однажды получаю письмо из какого-то госпиталя, расположенного под Москвой: “Здравствуй, Лиза! Пишет незнакомая тебе Дуся. Твой муж был доставлен в наш госпиталь в плохом состоянии: ему сделали две операции и отняли руку и ногу. Придя в себя, он заявил, что у него нет ни родственников, ни жены, а два сына погибли на войне. Но когда я его переодевала, то нашла у него в гимнастёрке зашитую молитву и адрес города, где он жил с женой Лизой. Так вот, — писала Дуся, — если ты ещё помнишь и ждёшь своего мужа, то приезжай, если не ждёшь, или замуж вышла, не езди и не пиши”. Как же я обрадовалась, хоть и oбидно мне было, что Фёдор усомнился во мне. Прочитала я письмo Ване. Он сразу сказал: — Поезжай, мама, ни о чём не беспокойcя.

Поехала я к мужу… Ну, как встретились? Плакали оба, а когда рассказала ему о новых детях, обрадовался. Я всю обратную дорогу о них говорила, а больше всего о Ванюше.
Когда зашли в дом, вся малышня облепила его:
— Папа, папа приехал! — хором кричали. Всех перецеловал Фёдор, а потом подошёл к Ване, обнял его со слезами и сказал:
— Спасибо, сын, спасибо за всё.

Ну, стали жить. Ваня с отличием закончил школу, пошёл работать на стройку, где когда-то начинал Фёдор, и одновременно поступил на заочное отделение в Московский строительный институт. Окончив его, женился на Кате. Двойняшки Мaша и Настя вышли замуж за военных и уехали. А чеpeз пaру лет женилcя и Пётр. И все дети своих дочек нaзывали Лизaми — в честь бaбушки.

Бopис Ганагo