Фемдом-поэзия

У Ахматовой есть стихотворение «Надпись на портрете» с посвящением Вечесловой, датированное 1946 годом:

«Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.

В позднем творчестве Ахматовой этот мотив отражается в "Прологе" ("Энума Элиш. Пролог, или сон во сне"):

Сколько раз менялись мы ролями,
Нас с тобой и гибель не спасла,
То меня держал ты в черной яме,
То я голову твою несла.»

Александр Стригунов

«Хитросплетенья женской логики
Вовеки не постигнуть нам
И мы, как в пасть к удаву кролики,
Ползём к ногам прекрасных дам.

Стреляют глазками прелестницы,
Любовных не жалея стрел.
Поднаторели Евы крестницы
В ведении амурных дел.

У пылких - разжигают рвение,
Несмелых – подтолкнут слегка,
А зануздав, без сожаления
Вонзают шпоры под бока.

Балдеют жеребцы стоялые!
Им, разомлевшим, невдомёк,
Куда девались, где растаяли
Свобода, гордость, кошелёк?!

Вот так мы все: стучим копытами,
Во всю победами гордясь,
А наши жёны башковитые
Поводья дёргают, смеясь!»

 

тяга к фемдому подобна тяги в пасть к удаву...

Ираида Мордвина

(хищники в Природе)

Удав

Лес всполошил предсмертный крик.
Он был безумен и утробно дик.
Прощанье с жизнью – не один лишь миг,
Не слышать лучше Вам подобный рык.

Удав лягушку своим взглядом звал.
Бесстрастный, он добычу предвкушал...
Она ползла к нему, пронзительно крича,
Впивалась в землю лапками, но шла...

От ужаса застыли камыши,
Затихли птицы, спрятались ежи.
Им повезло: сегодня не они.
Ещё для них посветят солнца дни.

Ползла лягушка, в пасть к удаву шла,
В глазах потухших смертная тоска. Удав лягушку взглядом отпускал –
Крик замолкал. Палач вновь призывал.

Лягушка в пасть к удаву заползла:
Ей не хватило силы вырваться из зла...
Коль в цепкий взгляд к удаву ты попал,
Сопротивляйся, сколько хватит сил.
Иначе ты пропал.


Северянин Игорь:


***

«Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж-
Королева играла—в башне замка—Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа».


(…)
!…Но дьявол скользким змием
Скользнул вдруг к их ногам
И азбуку любви им
Читать стал по слогам…»


М. Цветаева:


«Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? —
Кто побежден?

Всё передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

Кто был охотник? — Кто — добыча?
Всё дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?


***
…Трудные мои завязки -
Есть служанка - подсобит!
А плясать - пляши с опаской,
Пол поклонами пробит!

Хочешь в пляс, а хочешь в лежку, -
Спору не встречал никто.
Тесные твои сапожки?
Две руки мои на что?

А насытила любовью, -
В очи плюнь, - на то рукав!
Не судить: одно условье.
Не платить: один устав».

 

Евгений Сухов, «Госпожа трех гаремов»:

«Сююм-бике обрушилась на Кучака, который молча сносил упреки, не в силах поднять глаза на разгневанную госпожу. Только чуткие ноздри степняка подрагивали хищно, будто у волка, смиренно принявшего укус рассерженной волчицы.
В покоях было холодно, Сююм-бике сидела на троне казанских ханов, натянув на плечи длинную соболью шубу; рядом, покорно склонив голову, стоял Кучак и не сводил карих глаз со своей богини и госпожи».

Мирра Лохвицкая
Лилит

1.
"Ты, веригами окованный,
Бледный странник, посмотри, –
Видишь замок заколдованный
В тихом пламени зари?
Позабудь земные тернии,
Жизнь светла и широка,
Над тобой огни вечерние
Расцветили облака.
Свод небесный, весь в сиянии
Ярким пурпуром залит.
Слышишь роз благоухание?..
Я – волшебница Лилит.

Ты войди в сады тенистые,
Кущи тайные мои,
Где журчат потоки чистые,
Плодотворные струи;
Где горят цветы зажженные
Догорающим лучом,
Реют сны завороженные,
Веют огненным мечом;
Где блаженное видение
Усыпит и обольстит
Крепким сном… без пробуждения…
Я – волшебница Лилит!
2.
Я прохожу в убранстве темных кос,
В шелку моих чарующих волос,
Подвесками червонными звеня,
Блестит венец на рожках у меня.
Прекрасна я, как лилия долин,
Как сельский крин – наряд богини прост,
Но, веером раскинув пышный хвост,
От жадных глаз прикрыл меня павлин,
И я, спустив мой пояс золотой,
Томлю и жгу чуть видной наготой.
От сладких чар не уклоняй свой взгляд,
Но берегись волос моих коснуться,
Не то в тебе нежданно встрепенутся
Такие сны, каких не заменят
Ни жизнь, ни смерть, ни рай, ни ад,
Ни мрак пучин, ни море света,
Ни сад блаженный Магомета, –
Ничто, ничто не утолит
Раба волшебницы Лилит!
3.
Убаюкан райским пением
В роще пальм уснул Адам.
С торжествующим молением
Я воззвала к властным снам:
«Сны, таинственные мстители
И вершители судеб,
Бросьте скорбные обители
Киньте сумрачный Эреб.
На брегу Эвфрата сонного
В роще пальм уснул Адам.
Плод от древа запрещенного
Я прижму к его устам.
Взвейтесь, знойные видения,
Вкруг кудрявого чела;
Он вкусит до пробуждения
Плод познания и зла.
4.
Тихо жертвенник горит
Пред волшебницей Лилит.
Слышен вздох то здесь, то там,
Каплет кровь по ступеням.
Все туманней, все бледней
Сонмы плачущих теней.
Ярче пламя, ближе ад,
Громче возгласы звучат.
Темнота пурпурных брызг,
Вакханалий дикий визг.
Яд, что в сумраке разлит –
Мир волшебницы Лилит.
5.
Смотрю я в даль из замка моего;
Мои рабы, рожденные в печали,
Несчастные, чьих праотцев изгнали
Из райских врат, не дав им ничего,
Работают над тощими снопами.
А я смотрю из замка моего,
Сзываю их нескaзанными снами
И знаю я, что – позже иль теперь –
Они войдут в отворенную дверь.
Они поют. Мне веянье зефира
Доносит гимн о смерти и любви.
И любо мне, властительницей мира,
Обозревать владения свои.
Здесь все – мое: леса, равнины, реки,
Все, что живет, и зиждет, и творит, –
Весь мир земной. И правят им вовеки
Любовь и смерть – могила и Лилит!"

БОГИНЯ КАЛИ
(Сонет)
"На праздник той, пред кем бледнеют боги,
Стеклись толпой и зыблются, как сны.
По грудам тел, лежащих на дороге,
Ее везут священные слоны.
Склонив чело, идут младые йоги,
Поют жрецы, служенью преданы;
И пляски жриц, торжественны и строги,
Под звуки флейт и пение струны.
Богиня Кали! Черная Царица!
Будь проклята за дикий праздник твой,
За стон и кровь, и страждущие лица.
За то, что, странной скована судьбой,
Моя душа, как пляшущая жрица,
По трупам жертв – влачится за тобой."

Сопернице
«Да, верю я, она прекрасна,
Но и с небесной красотой
Она пыталась бы напрасно
Затмить венец мой золотой.

Многоколоннен и обширен
Стоит сияющий мой храм;
Там в благовонии кумирен
Не угасает фимиам.

Там я царица! Я владею
Толпою рифм, моих рабов;
Мой стих, как бич, висит над нею
И беспощаден, и суров…»


«…И со смехом теперь я предстану на суд,
И на пытке не выдам сестер.
Пусть терзают и жгут, пусть на площадь ведут,
Я спокойно взойду на костер.

И скажу я: «Знаком ли вам, дети земли,
Наслажденья восторг неземной,
Тех, что крест свой нести до конца не могли
И вкусили от жизни иной?

Вы знавали ль мгновенья бессмертные тех,
Кто – меж скукой земли и грехом –
Дерзновенно и радостно выбрали грех
И пред смертью не плачут о нем?"



Римская поэма, или что Посеешь - то пожнешь ч. 1

Гарик Зилберт


"Он был всего лишь жалкий раб,
На пол лица - глубокий шрам....
В сраженьи раненный - ослаб,
Не жив, ни мертв - напополам.

Устав в бою, центурион,
Нашел его, в крови, без сил,
Пока победный легион,
Плененным головы рубил,

Какой-то милостью Богов,
Спасен и казни избежал,
И на покрытие долгов,
На рынке враг его продал,

Таким как он не счесть числа,
Кто поле щедро окропил,
Но жизнь - случайность сберегла -
Богам угодно, чтобы жил.

***

Роскошный новый римский дом,
Хозяин - сказочно богат,
Патриций - истинный, притом,
Любил заглядывать в Сенат.

Почтенный житель городской,
Был уважаем и любим,
Аристократами, толпой,
И Императором самим.

Ценитель Музы и искусств,
Оратор и писатель книг,
Певец гражданских светлых чувств,
Философ, и большой шутник:

Раз наказал, чтоб крокодила,
В бассейн забросили тайком,
Назвал гостей, чтоб вышло мило,
И в банях баловал парком,

Когда пришла пора купаться,
Сухим остался - от беды,
Чтоб у колонны потешаться,
Когда в воде пошли круги.

Один сенатор престарелый,
Хоть в жизни, был не очень скор,
Но прыгал, словно, угорелый,
Явив мальчишеский задор,

Была недолгою обида,
И зла никто не затаил,
(Ведь Император, не для вида,
Смеялся и благоволил).

Сей муж ходил в вдовцах недавно,
Но, (так в народе говорят),
Своей рукой семь дней исправно
Мешал супруге в чашу яд.

Отец двух славных дочерей,
Пятнадцать и семнадцать лет,
Та, что пятнадцать - поскромней,
А старшей - в Риме равных нет :

Лицо богини, стройный стан,
В глазах бездонная река,
А шелк волос золототкан,
В запястьях тонкая рука,

Умна, начитана, строптива,
Горда, заносчива немного,
Но благородно справедлива,
Хоть наказать способна строго.

Еще был сын. Но он в походе,
В какой-то северной земле,
Но не герой рассказа, вроде,
Герой - в военном ремесле.


В хозяйстве больше ста рабов:
Наложниц, евнухов, прислуги-
Живые вещи двух полов,
Любой каприз - всегда к услуге,

Взгляд отвести, не поднимать,
Склоните головы в почтеньи,
Рта лишний раз не открывать,
Принять судьбу свою в смиреньи,

А этот новый мерзкий галл,
Хоть и поставлен на конюшню,
Уже не раз в глаза встречал
Свою хозяйку непослушно.

Смотрел в упор, разинув рот,
Ни разу не согнул коленей,
Лицом - немыслимый урод,
Но взгляд исполнен вожделений.

Сперва зарделась, выдав гнев,
Но вдруг сдержалась, к изумленью.
А он стоял оцепенев,
Нагой, прикрытый только тенью,

Железный кованый хомут
Кольцом на шее у атлета
Но под ярмом хозяйских пут,
В набухшей вене в горле где-то

Бурлит невидимая страсть,
В летящем пульсе растворяясь,
Всепоглащающая власть,
На этикет не отвлекаясь.


Ушла, ни слова ни сказав,
Сама себя не понимая :
Куда девался властный нрав,
Зачем стояла, как немая?!

И разозлившись на себя,
Влепив себе пощечин тройню,
Решила, завтра же с утра,
В конюшню и раба - на бойню,

До крови сечь, чтоб выбить спесь,
А если надо - то до смерти,
Пусть двор собравшись смотрит весь,
Чтоб неповадно было, черти !

Но утром, как и накануне,
Все повторилось в том же стиле,
И гнев ее растаял в туне,
И вновь глаза раба смутили.

И день за днем с тех самых пор,
Как в храм Венеры на молитву,
В конюшню шла, пройдя забор,
С рабом вести в молчанье битву.

Вдруг в полдень, вроде бы в июле,
Презренный раб рванулся к ней,
И руки жесткие сомкнули
Кольцо,
Вокруг ее плечей,

Не оттолкнула, плетью звонкой,
Не нанесла удар злодею,
А покоренной амазонкой,
Лицом рабу уткнулась в шею,

И задохнувшись в складке кожи,
С непостижимым облегченьем,
В плену неведомом, до дрожи
В ногах девичьих,
С обреченьем,

Стояла, в сладостной истоме,
Рассудок, кажется, теряя,
Забыв про статус, место в доме,
В объятьях крепких негодяя.

Прошла, наверное, минута,
Как целый долгий год, как вечность,
И время замерло как будто,
Забыв на миг про быстротечность.

Раб пал на грязные колени,
Воздев глаза к лицу хозяйки,
К своей прекраснейшей Елене,
И молвил жарко, без утайки,

Что смерть готов принять любую,
Покорно, по ее указу,
Но усмирить не в силах бурю,
Какой не видывал ни разу.

Он омывал слезами пальцы,
Целуя шитый край туники,
И на лице его-страдальца
Глаза пылали светом диким.

Прейдя в себя, его толкнула,
Рукой слабеющей, но властной,
И словно птица упорхнула
От места, где упал несчастный....


Неделя минула, другая,
Укрывшись от чужого взора,
В пределах дома, изнывая
От пережитого позора,

Она домашних сторонилась
И только с младшею сестрою
Вдруг сокровенным поделилась,
Устав, в борьбе сама с собою.

Секунда* выслушала приму**,
Но с тайным внутренним злорадством:
Та,
Имя чье внушало Риму,
Почтенье !
Красотой, богатством,
Которой,
Бредили вельможи!
К которой сватов засылали
Купцы и генералы, тоже !
Когда б они все только знали !!!

Была секунда - ординарна,
Всегда в тени красотки старшей,
Вторая арфа, и, что главно,
Себя считала пострадавшей,

Когда б не красота сестрицы,
То, очень может быть, блестящий,
Антоний -
Знатнейший патриций,
На белой лошади летящий,

Ей точно б отдал предпочтенье,
Став самым лучшим в мире мужем,
А не томился б, в заключенье
Тоски по старшей -
Да, не нужен !

Красавица капризна жутко,
И с равнодушием привычно
Всех женихов, как просто шутку,
Гнала с насмешками обычно.

Отец же в ней души не чая,
Гордясь сим редкостным сапфиром,
Спесивый нрав не замечая,
Прощал ей все на свете с миром.

Да ! Вся в отца - его порода,
Характер, тонкие черты,
Вот отчего не судит строго
И к ней исполнен доброты.

Другое дело с младшей дочкой,
По воле Януса она -
От пальцев ног до уха мочки -
Его покойная жена.

Слыла любимецей у дамы,
Но мать разгневала Фортуну -
В земле лежит в финале драмы,
Кифара ж - брошена Нептуну.

Отец не груб с ней и не ласков,
Порой ее не замечает,
Не дарит тканей из Дамасков
И не особенно страдает.

Вторая арфа в доме знатном...
И тут судьба послала случай,
И с упоеньем многократным
В тонах высоких благозвучий

Секунда приму утешала,
И поклявшись Юноной страстно,
Хранить все в тайне обещала,
Что б не тревожилась напрасно,

Возникла в доме перемена
На удивленье меж сестер
Почти враждебности на смену,
Случился дружбы договор.


***

Рассказ сей долог. Притомился,
Смочу гортань, хлебнув вина,
И для удобства, чтоб не сбился,
Раздам героям имена..

Патриций наш, хозяин дома
Известен был как - Юлиан,
Чье имя рода всем знакомо,
Поэт в потомках и тиран.

Красавица звалась Августа,
Других упоминаний нет,
Искал в известных книгах - пусто,
Пропала в океане лет.

Секунда - младшая из двух -
Носила в Риме имя Клара,
Когда ж огонь ее потух,
Забылась напрочь - божья кара.

Еще один герой рассказа -
Обычный раб, прошу учесть,
Пусть будет - Раб - моя проказа,
А Раб он что ? Он раб и есть.

Второстепенные герои -
Они не очень и важны -
Как те, в “коне”, при взятьи Трои,
Кому их имена нужны?!


Августа спала беспокойно,
За ночью ночь, а наглый Раб
Тревожил, сны текли нестройно,
Не принял жертву Эскулап,

Томился дух, ломало тело,
Всепоглащаящая страсть,
Сковала естество умело,
Как тут не сгинуть, не пропасть.

До сей поры мужчин встречая,
Ничто не волновало плоть,
А тут конюшню вспоминая,
Была не в силах побороть

Неудержимого желанья,
Коснуться дерзкого лица,
Упасть овцою на закланье,
Забыв про титул и отца.

Еще раз ощутить объятье
Тяжелых мускулистых рук,
Противоядье и проклятье,
Смятенье в мыслях, в теле мук.

И обессилев от сраженья,
Теряя чистоту ума,
Свое признала пораженье,
И вновь к сестре пошла сама.

Вошла. А Клара, словно ждАла,
Как будто знала наперед,
Что первой встречи будет мало,
И что сестра опять придёт.

Уже готов нехитрый план :
С покровом ночи через двор,
Украдкой, скрывшись за туман,
Достичь конюшенный забор,

А чтобы в доме не хватились,
Пропажи странной, госпожи,
И без нужды не всполошились,
Не взялась стража за ножи,

В постель к Августе ляжет Клара,
Когда отец на случай вдруг,
Пошлёт для дочери нектара,
С одним из самых верных слуг..

Признаться план не очень стройный,
Но я, пролив на факты свет,
Напомню:
Барышням достойным
Пятнадцать и семнадцать лет.


***

Раб спал, прикован цепью прочно
К кольцу на шее и в стене,
В соломе брошенной нарочно,
В углу, с конями наравне,

Минуло время, а хозяйка ,
Все не вершила правый суд,
Он ждал - войдет с мечами шайка
И для расправы сволокут.

Шли дни, судьба благоволила,
Был жив, накормлен и здоров,
И в теле бешенная сила -
За рог к земле валить быков.

Зажили раны, затянулись,
Лишь след глубокий от копья,
А мысли - только к ней тянулись,
Впиваясь в сердце и гноя.

Ее глаза прожгли навылет,
В груди измученной дыру,
И то и дело, нет - да хлынет,
Потоком страсть, сквозь сны, к утру,

***

Одной дождливой ночью летней
Раб пребывал в руках Морфея,
Но вдруг все стало многоцветней,
Вошли. От ужаса трезвея,

Вскочил, готовый защищаться,
Руками голыми с мечами,
В последний раз за жизнь сражаться
В смертельной схватке с палачами,

Но вместо стражников жестоких
Неяркой лампы тусклый свет
В проеме тьмы ворот высоких
Представил взору силуэт.

Раб обомлел, краснея густо :
Дрожа, всем телом, под плащом,
Стояла бледная Августа,
В тиаре убранной плющом....

Я здесь прерву повествованье,
Скажу лишь то, что госпожа,
Швырнув на пол руно баранье,
Всю ночь была рабой Раба


Прервав объятья до рассвета,
Августа через двор стремглав,
Бежала в дом, полураздета,
От неминуемых расправ,

Нашла сестру в своей постели,
Рыдала горько на груди,
Хотя внутри, на самом деле
Все пело, где-то посреди.

Никто беглянку не приметил,
Ничто не выдало позор,
И новый день был тепл и светел,
И жил привычной жизнью двор.

С тех пор, хотя бы раз в неделю,
Августа виделась с Рабом,
И чувства прочились, твердели,
Как хлеб, забытый за столом.

А Клара ? Клара выжидала,
Поймав сестрицу на крючок,
И, как умела, помогала,
Интриги нить плетя в клубок.

Промчался месяц, два - все гладко,
Августа бдительность теряя,
С любимым ночь делила сладко,
Познав с Рабом все краски рая .

Однажды в полночь - в доме тихо,
Августа - на плече Раба,
И Клара разбудила лихо,
Как Иерихонская труба,

Ворвалась в спальню к Юлиану
И рассказала все как есть,
В рассказ добавила обмана,
Сестре, венчая ложью месть :

Августа, мол, грозила смертью,
И ей, и в будущем - отцу,
Стегала в устрашенье плетью,
И била больно по лицу.

Покинув ложе, в возбужденьи,
За меч схватился Юлиан,
Собрал слуг двадцать в подкрепленье
И на конюшню. Славный план

Достиг в итоге эпогея.
Чтоб лицезреть позор сестры,
В душе, от злобы холодея,
Бежала Клара средь толпы.

Вбежали, факелы пылали,
Патриций - разъяренный лев,
Раба мечами изрубали,
Насытив справедливый гнев,

Августу цепью замотали
Прижав к позорному столбу
И всей толпою истязали -
Досталась каждому рабу ,

Потом истерзанное тело,
Швырнули подль ее Раба,
И закололи так умело,
Легко, как будто бы, любя.

В пылу жестокого возмездья,
Свой факел стражник уронил -
Вверх искр, сверкающих, созвездье -
Невольно сено запалил,

Коней спасали от напасти,
Метались люди, едкий дым,
В плену огня палящей власти,
Никто не спасся невредим,

В полыме сгинула и Клара -
Сожгла слепая зависть- страсть :
Причина жуткого кошмара,
В ком было суждено пропасть .

Лишь Юлиан и, может, трое
Из верных преданных рабов,
Всех остальных постигло горе,
Пасть жертвой огненных клубов.

Развеял утром пепел ветер -
Следы вчерашнего пожара,
Отец, средь углей, заприметил -
Чернела тусклая тиара,

Он опустился на колени,
И поднял... Затопила тьма,
И Юлиан в сознанья крене,
В один момент сошел с ума.

Весть мигом донеслась вдоль Рима,
Но правду, вряд ли кто искал,
В веков потоке - растворима,
А я, что знал, то рассказал...»

 

Теофил Готье

(Дьяволица)

КАРМЕН
Перевод Ариадны Эфрон (дочери Марины Цветаевой, которую коснулась тяжелая судьба Ее матери)
перевод очень мне нравится

«Кармен тоща — глаза Сивиллы
Загар цыганский окаймил;
Ее коса — черней могилы,
Ей кожу — сатана дубил.

«Она страшнее василиска!» —
Лепечет глупое бабье,
Однако сам архиепископ
Поклоны бьет у ног ее.

Поймает на бегу любого
Волос закрученный аркан,
Что, расплетясь в тени алькова,
Плащом окутывает стан.

На бледности ее янтарной,—
Как жгучий перец, как рубец,—
Победоносный и коварный
Рот — цвета сгубленных сердец.

Померься с бесом черномазым,
Красавица, — кто победит?
Чуть повела горящим глазом,
Взалкал и тот, что страстью сыт!

Ведь в горечи ее сокрыта
Крупинка соли тех морей,
Из коих вышла Афродита
В жестокой наготе своей…»


Корбьен

Сугубо женское

«Вечная женственность» — это для вечных болванов!
Что не устали скакать под женским хлыстом.
Грех в сотый раз повторять
не оставят Адамов —
Душу за тело её продают! Поделом
Тем, кого хлыст настегает причуд
и обманов,
Куклой кто стал, кто готов
расстилаться ковром.
Смейся, красотка! Не нужно ни чар, ни дурманов —
Лучше уж евнухом стать, чем
с волей расстаться потом!..
...Что ты лопочешь?.. Тебе
непонятно?.. Мне тоже…
Пьян я твоей красотой, о жестокая
Кто же сладких ударов хлыста твоего
Избежал!
Сам не замечу, как буду однажды повержен,
Меч занесёшь, хоть взгляд твой
останется нежен
Женщиной всем уготован похожий
Финал.»

 

ПЕСЕНКА ШАНХАЙСКОГО РИКШИ
«Везу, везу, везу
До больших ворот госпожу.
Госпожа с коляски сошла
И швырнула медяк со зла.
Тащу, тащу, тащу,
Господина улещу.
Он ярится, а я дрожу.
«Опусти, свинья, выхожу!»
Везу-ай, везу-ой!
Тащу-ай, тащу-ой!
Шесть мао — аренда коляски,
А сам хоть зубами лязгай.
Везу-ай, везу-ой!
Тащу-ай, тащу-ой!
Руки и ноги как вата,
Ищи виноватых.»

Рондолла

Ребенок с видом герцогини,
Голубка сокола страшней, —
Меня не любишь ты, но ныне
Я буду у твоих дверей.

И там стоять я буду, струны
Щипля и в дерево стуча,
Пока внезапно лоб твой юный
Не озарит в окне свеча.

Я запрещу другим гитарам
Поблизости меня звенеть.
Твой переулок — мне: недаром
Я говорю другим: «не сметь».

И я отрежу оба уха
Нахалу, если только он
Куплет свой звонко или глухо
Придет запеть под твой балкон.

Мой нож шевелится как пьяный.
Ну что ж? Кто любит красный цвет?
Кто хочет краски на кафтаны,
Гранатов алых для манжет?

Ах, крови в жилах слишком скучно,
Не вечно ж ей томиться там,
А ночь темна, а ночь беззвучна:
Спешите, трусы, по домам.

Вперед, задиры! Вы без страха,
И нет для вас запретных мест,
На ваших лбах моя наваха
Запечатлеет рваный крест.

Пускай идут, один иль десять,
Рыча, как бешеные псы, —
Я в честь твою хочу повесить
Себе на пояс их носы.

И чрез канаву, что обычно
Марает шелк чулок твоих,
Я мост устрою — и отличный
Из тел красавцев молодых.

Ах, если саван мне обещан
Из двух простынь твоих, — войну
Я подниму средь адских трещин,
Я нападу на Сатану.

Глухая дверь, окно слепое,
Ты можешь слышать голос мой:
Так бык пронзенный, землю роя,
Ревет, а вкруг собачий вой.

О, хоть бы гвоздь был в этой дверце,
Чтоб муки прекратить мои…
К чему мне жить, скрывая в сердце
Томленье злобы и любви?


Сон

Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя.
Снилось мне — ты любишь другого,
И что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.

Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.

Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.


Ангел боли


Праведны пути твои, царица,
По которым ты ведешь меня,
Только сердце бьется, словно птица,
Страшно мне от синего огня.

С той поры, как я еще ребенком,
Стоя в церкви, сладко трепетал
Перед профилем девичьим, тонким,
Пел псалмы, молился и мечтал,

И до сей поры, когда во храме
Всемогущей памяти моей
Светят освященными свечами
Столько губ манящих и очей,

Не знавал я ни такого гнета,
Ни такого сладкого огня,
Словно обо мне ты знаешь что-то,
Что навек сокрыто от меня.

Ты пришла ко мне, как ангел боли,
В блеске необорной красоты,
Ты дала неволю слаще воли,
Смертной скорбью истомила… ты

Рассказала о своей печали,
Подарила белую сирень,
И зато стихи мои звучали,
Пели о тебе и ночь и день.

Пусть же сердце бьется, словно птица,
Пусть уж смерть ко мне нисходит… Ах,
Сохрани меня, моя царица,
В ослепительных таких цепях.

 

Немного французских эпиграмм:

"Покоящийся здесь старик
Спознался с юной Анжеликой
И от натуги превеликой
Лишился жизни в тот же миг.
Догадок выдвинуто много,
Куда душа его взята.
Но знаю: в рай лежит дорога
Не через эти ворота.

Однажды фат, приблизясь к бойкой даме,
С лукавою улыбкой произнес:
«Не мог бы я поцеловаться с вами:
Помехой стал бы мне ваш длинный нос».
А дама на хлыща взглянула косо
И, не смутясь, ответила тотчас:
«Коль в этом ваша трудность, то для вас
Есть у меня лицо совсем без носа».
(внизу)


Верный пес
Полезет вор - его я лаем прогоняю,
А пред любовником я нем и ласков с ним.
Так я, благодаря молчанию и лаю,
Хозяйкой и хозяином любим.


Ты роз искал, но если их
Не встретил на губах моих,
Что удивляешься? Они же,
О, Дафнис, находились ниже.


Эпитафия самой себе
<получившей прозвание «сибаритки» при люневильском дворе, где за маркизой закрепилась репутация любовницы польского короля Станислава Лещинского, тестя Людовика XV>
Здесь, распростившись с белым светом,
Спит сибаритка вечным сном.
Ей мнилось: рай на свете этом
Куда надежней, чем на том.

Однажды в храм любви красотка
Большую принесла свечу.
«Найти себе любовника хочу», -
Она к Эроту обратилась кротко.
Бог улыбнулся и ответил так:
«Красавица моя, я добр и благ.
Любовник будет. А пока что с пользой
И приношение свое используй».


Отравленный
«Ты совсем, ты совсем снеговая,
Как ты странно и страшно бледна!
Почему ты дрожишь, подавая
Мне стакан золотого вина?»

Отвернулась печальной и гибкой…
Что я знаю, то знаю давно,
Но я выпью и выпью с улыбкой
Все налитое ею вино.

А потом, когда свечи потушат,
И кошмары придут на постель,
Те кошмары, что медленно душат,
Я смертельный почувствую хмель…

И приду к ней, скажу: "дорогая,
Видел я удивительный сон,
Ах, мне снилась равнина без края
И совсем золотой небосклон.

Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,
Я уеду, далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым.

Мне из рая, прохладного рая,
Видны белые отсветы дня…
И мне сладко — не плачь, дорогая, —
Знать, что ты отравила меня».


Царица


"Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
Как сталь, глаза твои остры,
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры.

Когда Тимур в унылой злобе
Народы бросил к их мете,
Тебя несли в пустынях Гоби
На боевом его щите.

И ты вступила в крепость Агры,
Светла, как древняя Лилит,
Твои веселые онагры
Звенели золотом копыт.

Был вечер тих. Земля молчала,
Едва вздыхали цветники,
Да от зеленого канала,
Взлетая, реяли жуки.

И я следил в тени колонны
Черты алмазного лица
И ждал, коленопреклоненный,
В одежде розовой жреца.

Узорный лук в дугу был согнут,
И, вольность древнюю любя,
Я знал, что мускулы не дрогнут
И острие найдет тебя.

Тогда бы вспыхнуло былое:
Князей торжественный приход,
И пляски в зарослях алоэ,
И дни веселые охот.

Но рот твой, вырезанный строго,
Таил такую смену мук,
Что я в тебе увидел бога
И робко выронил свой лук.

Толпа рабов ко мне метнулась,
Теснясь, волнуясь и крича,
И ты лениво улыбнулась
Стальной секире палача.»

 

И такое можно встретить в жизни. «Старшая Эдда», исландский эпос:

«Не было слез
горючих у Гудрун:
гибель юноши,
конунга смерть,
горе великое
камнем легло.

Молвила Херборг,
владычица гуннов:
«Горе мое
еще тяжелее, —
семь сыновей
на юге погибли,
муж мой тоже
в сече зарублен;

Мать и отец
и четверо братьев
морю достались, —
ветер настиг их,
била волна
о борт корабля.

Сама их одела,
сама убрала их,
сама схоронила
тела родимых.
В полгода всех
потерять довелось мне,
не было мне
ни в чем утешенья.

В плен тогда же
сама я попала,
рабство изведала
в те полгода;
жену вождя
одевала и обувь
ей подавала
каждое утро.

Ревновала она,
бранила меня,
жестокими были
ее побои;
хозяина лучше
нигде не видала,
хозяйки хуже
нигде не встречала!»

Г. Гейне (немецкий поэт):

***
«(Голова говорит):
Хочу возлюбленной моей
Служить скамеечкой для ног,
Пуская давила бы сильней,
Я б все равно роптать не мог.

(Сердце говорит):
Мне б для возлюбленной моей
Подушкой для иголок быть!
Пусть колет глубже и больней,
Не буду и тогда тужить.

(Песня говорит):
О, если б в волосах ее
Бумажной папильоткой стать,
Чтоб про томление мое
Ей тайно на ухо шептать».

Анакреотические стихотворения (К девушке своей)
«Некогда в стране фригийской
Дочь Танталова была
В горный камень превращенна.
Птицей Пандиона дочь
В виде ласточки летала,
Я же в зеркало твое
Пожелал бы превратиться,
Чтобы взор твой на меня
Беспрестанно обращался;
Иль одеждой быть твоей,
Чтобы ты меня касалась;
Или, в воду претворяясь,
Омывать прекрасно тело;
Иль во благовонну мазь,
Красоты твои умастить;
Иль повязкой на груди,
Иль на шее жемчугами,
Иль твоими б я желал
Быть сандалами, о дева!
Чтоб хоть нежною своей
Жала ты меня ногою».

 

Из «Медресе Любви»:

***
"Вернись ко мне, устал я от измен,
И я тебе на милость сдамся в плен
И целовать тебе я буду ноги,
И ничего не попрошу взамен.

Там, где прошли мы в отсвете луны,
На тропке два следа еще видны:
След от твоих шагов, который сладок,
И след от слез моих, что солоны.

***
Заклинаю, найди мне лекарство,
Будь искусным врачом,
Я не знаю – любви иль коварства
Ныне стал я рабом.

***
Я не встречал красавицы такой,
Наймусь я к матери ее слугой,
Без платы прослужу четыре года,
Чтоб рядом быть с моею дорогою.

***
Цветок, прекраснейший из всех земных цветов,
Я – раб и пленник твой, прими к себе под кров.
Коль лечишь ты больных и омываешь мертвых,
Готов я заболеть и умереть готов.

***
Ты носишь перстень золотой, а мне какое дело?
Джигиты ходят за тобой, а мне какое дело?
Под белой кофтой у тебя два налитых граната,
К ним знает путь не я – другой, а мне какое дело?

***
Твой каждый волосок под стать струне,
Все кончилось, и нету счастья мне.
Коль наяву со мной не водишь дружбы,
Зачем же ты являешься во сне?

***
Любовь всесильна, от ее руки
Престолы гибнут и материки.
Гонимы страстью тигры лезут в ямы,
Ломают ноги львы, слоны – клыки.

***
Я – раб смиренный твой, ты – не раба моя.
Всю жизнь на твой забор смотреть – судьба моя.
Какое дело мне до тех, кто ходит в Мекку,
Мой путь к тебе – мой хадж, Кааба ты моя."

 

(неизвестный автор)
Женские чулки

«Она чулочек поправляет,
Цветная юбка задралась.
Ее нисколько не смущает,
Что жизнь вокруг оборвалась!

Он из окна глядит и тает,
Закрыл бы глазки на замок.
Застыл! Вид многих поражает
Таких обычных женских ног!

Вся прелесть там – в ажурной вязи,
В прозрачной чудо паутинке,
В тугой обтяжке… Ножка в газе!
Ты – изваянье, ты – с картинки!

Чулочки-сеточки, сапожки…
Каблук подчеркивает стать!
Зачем такие чудо ножки
От глаз мужчин всю жизнь скрывать?

Ну, что же ты глядишь смущенно –
Меня представил в неглиже?
Замечу я тебе резонно:
– Ха-ха! Не маленький уже!

Чулки одела, понимая,
Мужчины плоть не из железа.
Соблазн точеный открывая,
Ласкает ножку клин разреза.

Глядеть, отнюдь, не безобидно,
Касаясь взглядом наготы.
Лишь первый раз бывает стыдно
Вкушать запретные плоды!

Ну, что же ты глядишь смущенно,
Меня представил в неглиже?
Замечу я тебе резонно:
– Ха-ха! Не маленький уже!

Вид женских ног в чулках, в капроне…
Придумать кто такое смог?
Изящность форм в различном тоне,
Вид несравненно стройных ног!

Нет для мужчины вида слаще!
Он вновь на подвиги готов,
Чтоб ноги женщин видеть чаще
И наяву, и в грезах снов...

Ну, что же ты глядишь смущенно?
Ее представил в неглиже?
Замечу я тебе резонно:
– Ха-ха! Не маленький уже!

Рисует ножку на бумаге
Мужская твердая рука.
Не много нужно в том отваги,
Рисуй, валяя дурака!

Ну, посмотри-ка, полетели,
Проворны, на подъем легки:
Заохали, затарахтели,
Завидя ножку, мужики!

Ну, что же ты глядишь смущенно,
Представил девку в неглиже?
Заметим мы тебе резонно:
– Ха-ха! Не маленький уже!

Пускай, оценки их приватны,
Пусть взгляд мужской на них повенчан –
Чарующи, прекрасны, статны
Пленительные ножки женщин!

Они своею красотою,
Своими формами манят.
Мужчины к ним, как к водопою,
Идут… и пьют их вид на взгляд!

Ну, что же ты глядишь смущенно,
Представил даму в неглиже?
Замечу я тебе резонно:
– Ха-ха! Не маленький уже!

Вся прелесть там – в ажурной вязи,
В прозрачной чудо паутинке,
В тугой обтяжке… Ножка в газе!
Ты – изваянье, ты – с картинки!

Чулочки-сеточки, сапожки,
Каблук подчеркивает стать!
Зачем такие чудо ножки
От глаз мужчин всю жизнь скрывать?

Она чулочек поправляет,
Цветная юбка задралась.
Ее нисколько не смущает,
Что жизнь вокруг оборвалась!

Ох, эти ноги… Ах, кокетки!
Ведь как скрывают их от нас,
Но вдруг наденут чудо сетки,
И вводят мужиков в экстаз...»



Гимн чулкам

«Я, как кролик, попавший в силки
Трепыхаюсь в тисках сладострастий.
Ты сегодня надела чулки!
Ножки сжал фильдеперсовый пластик!

Юбка в меру почти коротка
И она, как наперсточник, быстро
Мне края оголяет чулка,
Чтоб не гасла желания искра.

И мужчин похотливых полки
Потянулись по влажным бульварам...
Ты сегодня надела чулки!
И смотреть можно долго и даром!

Гул молитвы: "Бог! Дай ветерка!"
Юбки взлет! Колет слева лопатка....
В мышеловке сыр с лейблом "чулка"
И нет в жертвах его недостатка!

Мы расставлены, как "городки",
Посредине весеннего рая....
И нас битами лупят чулки,
В наши страстные чувства играя....

На меня ты взглянула и ток
Пробежался разрядом по торсу....
Ты сказала: "Поправь мне чулок..."
Прировняйте ту фразу к гипнозу...

За спиною я сжал кулаки....
Не спугнуть чтоб такую удачу!
Вот тебе поправляю чулки
Увертюрой к всеобщему плачу...

Стал я избранным! Эй, мужики!
Не точите ножи-томагавки!
Вас поймают другие чулки,
В сладкий плен уведут на удавке!

Там на плахе простелен ажур
В нежно-волнующей гамме...
В небесах напевает Амур,
Украшая кольчугу чулками...»

 

Танука

"Парнас BDSM - И. Северянин"


"В час вечерний я жду в темноте электрической
Вас и вашего спутника – мотоциклет;
Вы слетаете с неба богиней языческой,
Протянув дымно-серый по воздуху след.

Пусть смущает порой стихотворного гения
Ваш трескучий посланец далёких миров,
Я решаю вас, милое Вы уравнение
С неизвестным количеством Зет и Иксов!

Как видение в сладком дурмане бензиновом,
Демонесса и ангел в едином лице.
Вы прекрасны в своём макинтоше резиновом,
С сигаретой, дымящей огоньком на конце.

Лоб увенчан большими очками пилотными,
Тонкий стан оплетён паутиной ремней,
Окалошены ножки сапожками плотными –
Ах, моя королева железных коней!

После будете Вы в облачении латексном,
Запечатаны в чёрный блестящий костюм,
Ставши знаком вопроса, лукавым и каверзным,
Будоражащим мой поэтический ум.

Негритянской царицею, ночью тропической,
Окунутая в громокипящий прибой,
Вы, с улыбкой такой синематографической
Повлечёте меня за собой, за собой!

Вся резиново-чёрная, лаково-жгучая –
Аромат ваш так сладко и горько вдыхать.
Как прекрасна на вас эта кожа скрипучая!
Я готов непрестанно её целовать,

Зреть за стёклами фею неоновоглазую,
Дорисовывать мысленно ваши черты:
Вы укрыты под маскою противогазовой
Для защиты своей неземной красоты.

Вы – пришелица гордая инопланетная,
Анда, Ута, Одэли – вот вам имена!
Бликовидно тугая, доступно запретная –
Вы нужна мне такая, такая одна!

Поедать вас глазами, касаться касательно,
Припадая к ногам, обнимая бедро…
Ах, как фетишно, тонко, скрипуче, блистательно!
Не могу удержаться я – и берусь за перо!


*

Сестрёнка в латексе, я в коже:
Я - Госпожа, она - раба.
Она неряшлива, я тоже,
А значит, прибирать судьба.

Пока родители на даче,
Четыре очень долгих дня
Мы с ней одни, а это значит,
Ей надо слушаться меня.

Она в корсете и чулочках,
И в туфельках на каблуках.
Трусишки и чернее ночи
Перчатки на её руках.

Я ей дала надеть для пробы
Комплектик этого белья,
И отполировала, чтобы
Сверкала куколка моя.

Резиновый костюмчик этот
Я покупала втихаря
В июне, позапрошлым летом,
Свой образ заново творя.

Как я изыскивала средства,
Как экономила на всём,
Как я о нём мечтала с детства,
И как мне славно было в нём!

Но мне теперь уж, если честно,
Корсетик безнадёжно мал…
Хотя давно ли тесно-тесно
Он мою талию сжимал?

И то, сказать по правде надо -
Он классно смотрится на ней!
Края сошлись, шнуровка рядом,
Фигурка выглядит стройней,

Спина натянута, как струнка,
А грудки с попкой наотлёт.
Ох, парни изойдут на слюнки,
Когда девчонка подрастёт!..

Моя любимая сестричка!
Я помню маленькой её -
Цыплячья грудка, ножки-спички,
Везде всего недостаёт.

И лишь глаза: заглянут в душу -
И сразу станет ясно вам,
Однажды парни, словно груши,
Повалятся к её ногам.

А как восторженно-печально
Она смотрела на сестру,
Когда у зеркала, что в спальне,
Я одевалась поутру!

Как ещё сонная немножко,
Прилежно и со всех сторон
Разглаживала я на ножках
Прозрачный тоненький капрон.

Как в чашечках и на бретельках,
Как будто маленьких детей,
Устраивала в колыбельках
Я прелести своих грудей.

Как одолев, наверно, тридцать
Шнурочков или ремешков,
Встаю на тонкие копытца
Точёных модных каблучков…

И как ты плакала в подушку,
Как бесновалась, словно псих,
Боясь, что вырастешь дурнушкой.
А кто не плакал? Нет таких!

Как ты потом, от боли млея,
Тянула «вишенки» свои,
Желая, чтоб они скорее
Набухли так же, как мои!

Как шла на каблуках нетвёрдо,
Колготки морщили, а ты,
Расхаживала в них так гордо,
Как королева красоты!..

А как изрезала нарочно
(К тому же, и не в первый раз)
Трусишки детские в горошек
И запихала под матрас?..

И после, из моих запасов,
Сестре об этом не сказав,
Таскала в стиле «садо-мазо»
Другие - в чёрных кружевах?

Ты думала, я не замечу,
Ты думала, всё обошлось,
А я решила в тот же вечер
Воспринимать тебя всерьёз.

Так будь теперь моей собачкой
И привыкай к своей судьбе -
На четвереньках, на карачках
Придётся двигаться тебе!

(Игра в собачку, между нами, -
Моя любимая игра:
Прекрасно смотрятся при даме
Ошейник, цепь и конура

Ну, конуру найдём на даче.
А ныне я любуюсь, как
Моя сестричка, чуть не плача,
По полу пятится, как рак.

Как латекс облегает туже
И отражает каждый луч…
И тут я слышу, как снаружи
В двери ворочается ключ!!!

Как быть?! Закрыться на защёлку?
Раздеться? Прятаться? Бежать?
Да нету никакого толку -
Что тут успеешь предпринять?..

Родители. Немая сцена:
Сестрёнка с тряпкою в руке,
Весь пол в разводах мыльной пены,
И я с сестрой на поводке…


Весеннее BDSM


В моей голове - симфония лета.
Зима убивает меня как всегда:
За снежной завесой не видно рассвета,
И я застываю, как в кубике льда.

Весна в заключении, в снежных оковах,
Они тяжелее железных цепей.
Вот так и моя аллергия на холод
С годами становится только сильней.

Никак поутру невозможно проснуться -
Желание только одно в голове:
Забыть и забыться, в калачик свернуться,
И грезить о солнце, цветах и траве.

Я куколка в коконе из одеяла,
Пора пробудиться ещё не пришла.
Я просто замёрзла, я просто устала,
И только в мечтах расправляю крыла.

Не зря были с вечера цепи надеты.
Ах, как они за ночь нагрелись на мне!
Я глажу ошейник, ласкаю браслеты,
Горячие, словно любовь по весне..."

Стихи замечательного автора (современного поэта, поэтессы, кому как угодно) Танука... правда, у Нее направленность более мейлдом, но она нижняя... я выбрал пару касательно женского доминирования (страничка автора http://www.stihi.ru/avtor/tanuka)

 

Эдуард Снежин (просто нравится):


КАБЛУЧКИ


«Июнь. Не спится. Встал и вижу -
Уж свет белеет из окна.
И слышу, вдруг, всё ближе, ближе
Стук каблучков. Идёт ОНА.

И кто она, совсем не знаю,
Но молода, пряма, стройна.
Лишь только слабо различаю
Лицо среди начала дня.

Спешит откуда незнакомка?
Ведь на часах уж скоро пять,
Колотит каблучками громко,
Когда всем людям надо спать.

Быть может нынче до рассвета
Молодка нагулялась всласть?
И целовалась, и раздетой
Её ОН тискал торопясь.

То может быть жена чужая,
Чей муж устал в тревоге ждать
И прикорнул, она шагает
Пока он спит - не опоздать.

В чреслах ещё безумство ночи,
Огонь горячих, дерзких ног.
В тумане страстном бредят очи,
О, как ласкал он, как он мог!

Так каблучки стучат призывно!
А с нею быть ведь мог и я!
И сердце бьётся дрожью взрывной:
Догнать, прижать её, любя!

Но каблучки уж затихают,
Колдунья скрылась за углом.
А я стою... и сам не знаю,
Как жить мне без неё потом?»

 

Приведу выдержки из статьи Николая Филиппова «Баллада о материнской розге. Федор Сологуб в жизни и в материнской порке»:

Федор Сологуб (Ф. К. Тетерникову; 1863 - 1927) Кто он был - Федор Кузьмич Тетерников? Одинокий садомазохист от литературы, вечный мальчик, "отрок чернокудрый", свихнувшийся на порке? В том-то и дело, что нет.

В собрании музея Института русской литературы сохранилась фотография семилетнего Феди. Ангелоподобный ребенок напряжен и смущен перед объективом фотографа. О чем он думает? О бывшей или предстоящей порке, которая обязательно случится, если маме не понравится его поведение, или еще о чем-нибудь неприятном, таком как стояние голыми коленями на горохе, например, за то, что "на вывески головой много крутился"; неизвестно. Но то, что жизнь маленького Феди была до краев наполнена физическими наказаниями, факт. О нем пишет сам Соллогуб в своей "Канве к биографии":

"У матери. Смерть отца. Лег на стулья и заплакал. 1867.
Мальчик Витя. Он сломал ноготь. Меня больно высекли.
Рукавички дал мальчику подержать. А тот их украл. Мать ходила меня искать. Потом порка.
Сады и розги в Прачешном переулке.
Розги в доме Северова дважды. Мое красное лицо. Розги в доме Духовского, часто.
Драка на улице. Не давай сдачи. Высекли.
Мои муки при учении грамоты. Крики бабушки. Колени. Мать меня уводит. Сечет.
Наклейка почтовой марки на письмо. Сначала смеялись, потом высекли.
Елена Ивановна привела меня в школу. Дома вечером для острастки порка.
Я разбил термометр. Ругань ночью при гостях. Еще раньше ругань бабушки. Жестокая порка".

Год за годом, наказанье за наказаньем, и произошло то, что должно было произойти. Нежный мальчик, постоянно заливающийся краской, стыдящийся и боящийся и самих розог, и боли от них, и своей наготы перед матерью, а в более старшие годы пугающийся возможного пробуждения своего мужского естества, - все это не могло не вызвать (не на сознательном, конечно, на подсознательном уровне) ответную реакцию у одинокой, оставшейся в 35 лет без мужа женщины. Многолетние порки сына стали для нее единственным вариантом сублимации, выхода ее сексуального чувства.

Кто посчитает эти размышления вольной фантазией автора, пусть заглянет в правила (их написаны в 18 - 19 веках целые тома) физического наказания детей в английских школах-пансионах. Там везде есть пункт о недопустимости их проведения "незамужними женщинами и вдовами". Англичане прекрасно знали, что стоит за "суровой, железной дисциплиной" этих дам. Кстати, сам Федя догадывался об истинном смысле материнских порок и отразил его в одном из первых своих стихотворений:

"Всем кажется, - я как тросник дрожу,
И никуда я в жизни не гожуся,
Но я порой внезапно надержу,
Или с мальчишками вдруг подеруся.
Тогда бранят меня, стыдят, секут,
Как будто бы со мной нельзя иначе,
Как будто бы березовый лишь прут
мне нужен так, как кнут упрямой кляче".

Обратите внимание на слова "как будто бы со мной нельзя иначе". В них ключ к последующим жизненным трагедиям Сологуба. "Нельзя иначе" - потому что так хотелось матери, потому что это была ниточка, привязывавшая ее к жизни. Она, Татьяна Семеновна Тетерникова, судя по сохранившимся воспоминанием, совсем не была злой и жестокой. Просто, как бы мы сказали сегодня, ее внутреннее, женское "Я", почувствовав возможность волевой власти над девочкообразным сыном, вырвалось и подмяло под себя и его волю, и его чувства, а в более взрослом возрасте и сексуальные влечения. Это было пострашнее инцеста. Сексуальная связь с матерью может прерваться, вытесниться, замениться другими сексуальными отношениями. Разорвать круг представлений, фантазий, влечений, созданный вспышками материнской власти, невозможно. Тем более, когда это были не просто порки - упоение поркой.

Федор Сологуб

"Розгой будем мерить стих,
Рифмы - свист жестокой порки".

"Люди любят побои, - потому что любят родителей.
Всего приятнее - сочетание стыда и боли.
Испытание боли дает жизни полноту и значительность; только ничтожные люди не выносят боли.
Надо страдать, - для души, для детей, для счастья, для здоровья. Предки были мудры, когда секли детей, ибо надо страдать".
"В напряжении сил люди любят боль и стыд, и в этом корень сладострастия".

Этот самый "корень сладострастия смеялся и издевался "недотыкомкой" над Сологубом всегда. Его сексуальный мир был безжалостно искажен, искорежен. Над ним поглумились все: и безудержная страсть, нашедшая свой выход и точку приложения, и кровавая материнская розга, и собственный стыдливый и нерешительный характер.

Боль от розги, стыд от наказания и служат теми "кодами", которые извлекают из подсознания ребенка, а еще чаще подростка, эти процессы. Они не только сексуализируют его жизнь, но и придают этой сексуальности тот самый "болевой" оттенок, который как раз и спешат окрестить садомахохизмом. На самом же деле, справедливее говорить о затянувшемся процессе отъединения от матери и о своеобразном материнском "интиме".

Мучаются обе стороны. Купаясь, вертясь то в энергии жизни, то в энергии смерти, присягая то боли, то наслаждению. Но искалеченным из этого вихря выходит, почти всегда, только мальчик, юноша, мужчина.

Что прекрасно видно на судьбе Сологуба. Решившись, наконец, на брак в 44 года, он называет своей избранницей младшую его на 12 лет известную писательницу Анастасию Чеботаревскую. "Роковое сплетение двух судеб" действительно во многом изменило творческие и жизненные установки писателя. Это был союз родственных по духу людей. Они и подписывались часто единым, придуманным Сологубом именем Малим. Но конец этой 14-летней "духовной песни", духовной связи ужасен. Вот строчки из письма Федора - Малима Д.
С. Мережковскому:

"Дорогой Дмитрий Сергеевич,
Вы, конечно, знаете о моей утрате. 23 сентября Анастасия Николаевна, заболевшая незадолго до этого психастениею, ушла вечером из дому и бросилась в реку Ждановку. Случайные прохожие слышали ее последние слова: "Господи, прости мне". Пытались спасти ее, но не смогли. Водолаз не нашел тела. 2 мая оно всплыло. 5 мая мы похоронили ее на Смоленском кладбище".

Если бы этот печальный факт не был реальностью, он бы мог прийти из романов и рассказов Сологуба, где герои предпочитают сводить счеты с жизнью именно таким способом.

Выходит сам срежиссировал смерть жены. Смешал фантазию и жизнь? Нет, не так. Духовное единение мужчины и женщины, живущих вместе не один год, всегда сопровождается единением физиологическим, сексуальным. Кем фактически была Анастасия Чеботаревская для Соллогуба? Идеальным секретарем. Иногда соавтором, иногда литературным агентом. Все это очень нужно, но абсолютно недостаточно для жизни мужа и жены. Вот здесь-то и был, по-видимому, сбой. Причину самоубийства Чеботаревской Сологуб видит в психастении. Но это совсем не причина, а только фон, на котором суицидные настроения стали приобретать очертания конкретного действия. Истинная причина же - в тех специфических сексуальных возбудителях Федора Константиновича Тетерникова, которые были заложены в него материнским воспитанием. Это и страсть, и обожествление наготы, и маниакальное обожание "босоногих, кудрявых мальчишек", и постоянное желание сечь самому и быть высеченным. Полный алголагнический набор.

Можно предположить, что как литературный факт подобные воззрения Сологуба вполне устраивали Анастасию Чеботаревскую. Ведь никто иной как она была активнейшим пропагандистом идей театральной постановки "Мелкого беса" - одного из самых ярких сологубовских алголагнических произведений. Но весь фокус в том, что это были не только литературные воззрения, а жизненная, сексуальная установка. Не писателя, а мужа. Вот это уже, как видно, никак не могло устроить Чеботаревскую. Она продолжала духовную жизнь, поставив крест на сексуальной. Наверняка, оправдываясь обычным: духовным людям этой гадости не нужно. Но так или иначе ее женское, сексуальное "Я" было не востребовано, и однажды...

Нет, ничего особенного не случилось, просто она почувствовала, что какая-то часть ее, быть может, даже большая, уже умерла. Остается только закончить начатое. И она бросается в Ждановку.

На извечный русский вопрос: "Кто виноват?" - ответ один - материнская розга."

Федор Сологуб

«Стоны, визг от острой боли,
Брызжет кровь –
Не боюсь внезапной боли.
Все в моей безумной воле –
Кровь и слезы и любовь...»

***
«В душевной глубине бушует
Звериная, нагая страсть
Она порою торжествует,
Над телом проявляя власть ...
Настала грозная минута,
И розги в воздухе взвились,
И раздражение и смута
В душе внезапно улеглись
В тройном союзе все сплелося:
В мольбе, и в криках и слезах».


***
Господь мои страданья слышит,
И видит кровь мою Господь.
Его святая благость дышит
На истязуемую плоть.
На теле капли крови рдеют,
И влажен пол от слез моих,
Но надо мною крылья реют
Его посланников святых.
И как ни страшны эти звуки
Несущих пламя боли лоз,
Покорно я приемлю муки,
Как принимал их Ты, Христос.
Смиренно претерпев удары,
Я целованьем строгих рук
Благодарю за лютость кары,
За справедливость острых мук.

14 сентября 1885 года.

***
Воздвигнет мне царство
Живая мечта, -
Там с радостью мука
Чудесно слита.
Нагой красотою
Украшу мой двор.
Пажей наготою
Насыщу мой взор.
И дев обнаженных
Светла красота,
И радостна сердцу
Моя нагота.
Веселые пляски
И смех, и вино,
И всем мое ложе
Доступно равно.
Когда же устану
Я петь и плясать,
Неловких велю я
Схватить и связать,
И сечь прикажу я,
Чтоб тешить мой гнев,
Пажей обнаженных
И трепетных дев.
И слаще свирели
Обрадует крик,
Пронзителен, звонок,
Нестроен и дик.
Но, так же, как радость,
И муки любя,
Мучительно высечь
Велю и себя.
Мне радостна будет
Жестокая боль, -
Скрещенье жестоких,
Разнузданных воль.

6 декабря 1895 года.

 

Федор Сологуб


***
"Любопытные соседки
У себя в саду стоят,
И на окна той беседки,
Где секут меня, глядят.

Я заметил их местечко
У ольхового ствола
В час, как мама от крылечка
Наказать меня вела,

И один из мальчуганов,
Что пришли меня стегать,
Молвил: - Барышни, Степанов,
Захотели много знать.

Я крепился и старался
Не орать и не реветь,
Только все же разорался, -
Больно так, что не стерпеть.

После порки в сад я вышел,
Раскрасневшийся, как мак,
И насмешки их услышал:
- Разрумянили вас как!

- Эти яркие румяна
Где, скажите, продают? -
И хохочут мальчуганы,
И Лежонов кажет прут.

- Вам урок мальчишки дали?
Вот какие смельчаки! -
И, смеяся, убежали, -
Все мои ученики.

- Ну, и громко ж вы кричите,
Ой-ой-ой да ай-ай-ай!
Мы утешим вас, хотите?
Приходите к нам пить чай.

- Вас березовой лапшою
Угостила ваша мать,
Мы вас будем пастилою,
Сладким чаем угощать.

- Есть варенье из малины,
И сироп такой густой,
Все забудете кручины,
Не стесняйтесь, что босой.

Отказаться не умею,
К перелазу я иду,
От стыда и боли рдею,
Очутившись в их саду.

Самовар уже в столовой,
И варенье тут как тут.
- Поздравляем с баней новой!
- Ну и часто вас секут!

Три сестры за самоваром
Наострили язычки.
- Поздравляем с легким паром!
- Молодцы ученики!

Посмеялись, но немного, -
Мы дружны уж с давних пор, -
И сказала Вера строго:
- Розги дома не в укор!

Вы простите, мы без злости.
Малость надо постыдить,
А теперь пришли к нам в гости,
Будем мирно говорить.


***
Сплетают тени на песочке, -
И в тенях много красоты, -
Акаций узкие листочки
И кленов крупные листы.

А где смешались тени эти
С тенями плотными кустов,
Там на песке трепещут сети
Из мелких золотых кружков.

В саду, подальше, - там березки,
Такие светлые стоят.
От веток их порой полоски
По телу моему скользят.

Когда нарвут зеленых веток
От белоствольных тех берез,
Иной уж цвет тогда от сеток,
На тело брошенных от лоз.

Сперва они на белом поле
Ложатся, узки и красны,
А после, с возрастаньем боли,
Смотря по степени вины,

Они синеют, багровеют,
На поле красном так близки,
И вот уж капли крови рдеют,
Сливаясь скоро в ручейки...

Но все ж березы, липы, клены,
Акаций запыленных ряд,
А также галки и вороны
И глаз, и ухо веселят.


14 июня 1887 года.


***
Глаза горят, лицо пылает,
Но все же мальчик приучен
К повиновенью, и снимает
С себя одежды, плача, он.

Мне на квартиру Скоморошко
Поставил сына. Петька мил,
Но мне посечь его немножко
Пришлось, - он двойку получил.

8 сентября 1889 года.


* * *

Для тебя, весёлой гостьи,
Приготовлен праздник злости
Над узорами ковра.
Перевьются жутко в жгуты
Болью свитые минуты, -
Яркоцветная игра.

Душный плен с полей мы сроем,
Белизну полей раскроем, -
Роем сеются цветы
Скороспелки, радость взора,
Сеть багряного узора, -
И вопишь в восторге ты.

Мчатся жгучие минуты.
Крепки стянутые путы.
К пытке тело приневоль.
Громки вопли, звонки визги,
Красны взвеянные брызги,
Стыд растаял, пляшет боль."

 

Федор Сологуб

* * *
Сама, с лукавостью улыбки,
Ты сорвала последний лист.
Смотри, как ветки эти гибки,
Какой они подъемлют свист.

Моей веселости жестокой
Какой они готовят пир,
Мечтай о том в тени широкой
Олив и птиц, летящих с ширм.

Когда плененная янтарность
Метнет лучи на белый диск,
Ты испытаешь уз коварность,
И будут звонки вопль и визг,

И в плесках мерно нисходящих
Зарю зарею озарит
Мгновений пламенно вопящих
Неотразимо быстрый ритм.


* * *

Заряла, озаряла,
Свирель взбудившая заря.
Желанная зарьяла,
Зарей багряною горя.

Довольно алых пыток.
Храни, заря, избыток сил.
Стремительный напиток
Уж довольно усладил.

Пылающие стынут.
На них с вершин смотрю,
Пока еще не кинут
Покров на жаркую зарю.

Уже не держат кольца
Ни резвых ног, ни быстрых рук.
Умолкли колокольца,
И близок сердца темный стук.


* * *
На холмах заревых таинственную быль
Я вязью начертал пурпурно-ярких знаков.
Шафран и кардамон, и томную ваниль
Вмешал я в омег мой и в сон багряных маков.

За стол торжеств я сел с ликующим лицом,
И пью я терпкий мед, и сладкий яд вкушаю,
И в пиршественный ковш, наполненный вином,
Играющую кровь по капле я вливаю.

Спешите все на мой весёлый фестивал!
Восславим Айсу мы, и все её капризы.
Нам пьяная печаль откроет шумный бал,
Последние срывая дерзко с тела ризы.

Любуйтесь остротой сгибаемых локтей,
Дивитесь на ее полуденную кожу!
Я муки жгучие, и лакомства страстей,
И пряности ядов медлительно умножу.

Под звоны мандолин, под стоны звонких арф
Изысканных личин развязывайте банты, -
На мраморном полу рубино-алый шарф,
У ясписных колонн нагие флагелланты.

***
Не отражаясь в зеркалах,
Я проходил по шумным залам.
Мой враг, с угрюмостью в очах,
Стоял за белым пьедесталом.
Пред кем бы я ни предстоял
С моей двусмысленной ужимкой,
Никто меня не замечал
Под серой шапкой-невидимкой.
И только он мой каждый шаг
Следил в неукротимом гневе,
Мой вечный, мой жестокий враг,
Склонившись к изваянной деве.
Среди прелестных стройных ног,
Раздвинув белоснежный камень,
Торчал его мохнатый рог
И взор пылал, как адский пламень.

***
Избрать из двух грозящих зол
Одно, где менее мученья?
Не даст внезапный произвол
Минуты даже для сравненья.

И затруднительно решить,
Что легче, розги иль крапива.
Ведь проще было бы сравнить,
Что слаще, вишня или слива!

Крапивой высекут, - так жжет,
Как будто вырвался из пекла,
А если розги мать берет, -
Ах, лучше бы крапивой секла!

Но опыт мальчику твердит,
Что все же розги выбрать надо:
Укус крапивы ядовит,
И в розгах нет такого яда.

Крапивы зуд невыносим,
Укусы долги и жестоки,
А после розог только дым
Стыда раскрашивает щеки.

11 июня 1891 года.

***
Расстегни свои застежки и завязки развяжи.
Тело, жаждущее боли, нестыдливо обнажи.

Опусти к узорам темным отуманенный твой взор,
Закраснейся, и засмейся, и ложися на ковёр.

Чтобы тело без помехи долго, долго истязать,
Надо руки, надо ноги крепко к кольцам привязать.

Чтобы глупые соседи не пришли на нас смотреть,
Надо окна занавесить, надо двери запереть.

Чтобы воплей не услышал ни добряк, ни лицемер,
Надо плотно оградиться глухотой немых портьер.

 

Федор Сологуб

***
Застенчив я, и потому смешон.
Моей неловкости мне часто стыдно.
Когда ж в задор бываю вовлечен,
То говорю и дерзко, и обидно.

Я б никому понравиться не мог,
Кто знает, что застенчивость - причина?
Молчу, молчу, но слов прорвется ток,
И будто бы раскрылася причина.

Когда бы я спокойным быть умел,
Я говорил бы кротко и учтиво,
И правду в комплименты б завертел,
И улыбался б вежливо и льстиво.

Но не могу, волнует все меня,
И долго я в себе таю обиду.
Иной подумает: "Вот размазня!"
Когда, сконфуженный, я тихо выйду.

Всем кажется, - я, как тростник, дрожу,
И никуда я в жизни не гожуся,
Но я порой внезапно надержу,
Или с мальчишками вдруг подеруся.

Тогда бранят меня, стыдят, секут,
Как будто бы со мной нельзя иначе,
Как будто бы березовый лишь прут
Мне нужен так, как кнут упрямой кляче.


***
Без колебанья, без сомненья
Я в детстве шел к вечерней в храм.
Какие дивные мгновенья
Переживалися мной там!
В углах - таинственные тени,
В окно глядит немая ночь.
Невольно клонятся колени,
Не в силах слезы превозмочь.
В душе светло, тепло, отрадно,
Как в свежем венчике цветка.
Святым словам внимаю жадно,
И негодую на дьячка.
Приду домой, - горит лампада,
В душе такая благодать.
Ни чаю, кажется, не надо,
Ни есть не хочется, ни спать.
Всю ночь в слезах и умиленный
Проволновался б, промечтал,
И всё б стоял перед иконой,
Всё б эти ризы целовал.
Теперь не то: былые думы,
Былая вера и любовь
Не согревают ум угрюмый
И не волнуют в сердце кровь.

Всё обаяние молений
Уже рассеяно; иной
Прекрасный и блестящий гений
Теперь встает передо мной.
Уж храма Божьего бегу я,
Лишь поневоле иногда
С досадной думою вхожу я,
И чуть не плачу от стыда.


***
На берегу ручья в лесу
Сидит красавица босая,
В волнах роскошную красу
Лица и груди отражая
И ножки стройные купая.
За ней под деревом в тени
Лежат чулки, стоят сапожки:
Она их сбросила, - они
Теснили маленькие ножки.
Под солнцем было душно ей,
На лбу стояли капли пота.
Она ушла под тень ветвей,
И налегла на очи ей
Лесная тихая дремота.
Волна прозрачная манит.
Стряхнув очарованье лени,
Она в воде ручья бродит.
Волна сверкает и шумит,
И лижет голые колени.

 

Федор Сологуб


***
Парный воздух, гам и мгла.
В шайки звонко брызжут краны.
Всюду голые тела,
И огни сквозь пар багряны.

Что же мне от наготы!
Коль пришел, так надо мыться.
Руки делом заняты,
А глазам чем насладиться?

Вот сюда бы голых баб,
Чтобы все их обнимали,
И старик бы не был слаб
И забыл бы все печали,

Чтоб нагая и нагой
Телом к телу прижимались,
Под веселою игрой
Чтоб скамейки сотрясались.

Но всё очень тускло тут,
Всё полно всегдашней скуки,
И безрадостные трут
По телам мочалкой руки.


***
Господь мои страданья слышит,
И видит кровь мою Господь.
Его святая благость дышит
На истязуемую плоть.

На теле капли крови рдеют,
И влажен пол от слез моих,
Но надо мною крылья реют
Его посланников святых.

И как ни страшны эти звуки
Несущих пламя боли лоз,
Покорно я приемлю муки,
Как принимал их Ты, Христос.

Смиренно претерпев удары,
Я целованьем строгих рук
Благодарю за лютость кары,
За справедливость острых мук.


***
Люблю мою родную землю,
Люблю я жизнь, и потому
Страданье всякое приемлю,
Покорен всякому ярму.

Страданье иногда полезно
Для тела, как и для души,
И, кто признал закон железный,
Тому и розги хороши.

Стыда и боли злая вьюга
Ведет насилием к добру,
И потому ее, как друга,
Без отговорок я беру.

Но все же мы упрямо спорим,
Как с диким и жестоким злом,
С напрасным, безнадежным горем,
С ужасным, мстительным врагом.

Перед Бедою, ведьмой черной,
Что сторожит у всех дверей,
Склоняться в страхе так позорно,
Невыносимо для людей.

Мы ведьму мерзкую прогоним
Усилием ума и рук.
Но не сглупим мы, и не тронем
Семью стыда и кратких мук.

 

***
Любопытные соседки
У себя в саду стоят,
И на окна той беседки,
Где секут меня, глядят.

Я заметил их местечко
У ольхового ствола
В час, как мама от крылечка
Наказать меня вела,

И один из мальчуганов,
Что пришли меня стегать,
Молвил: - Барышни, Степанов,
Захотели много знать.

Я крепился и старался
Не орать и не реветь,
Только все же разорался,
Больно так, что не стерпеть.

После порки в сад я вышел,
Раскрасневшися, как мак,
И насмешки их услышал:
- Разрумянили вас как!

- Эти яркие румяна
Где, скажите, продают?
И хохочут мальчуганы,
И Лежонов кажет прут.

- Вам урок мальчишки дали?
Вот какие смельчаки!
И, смеяся, убежали,
Все мои ученики.

- Ну, и громко ж вы кричите,
Ой-ой-ой да ай-ай-ай!
Мы утешим вас, хотите?
Приходите к нам пить чай.

- Вас березовой лапшою
Угостила ваша мать,
Мы вас будем пастилою,
Сладким чаем угощать.

- Есть варенье из малины,
И сироп такой густой,
Все забудете кручины,
Не стесняйтесь, что босой.

Отказаться не умею,
К перелазу я иду,
От стыда и боли рдею,
Очутившись в их саду.

Самовар уже в столовой,
И варенье тут как тут.
- Поздравляем с баней новой!
- Ну и часто вас секут!

Три сестры за самоваром
Наострили язычки.
- Поздравляем с легким паром!
- Молодцы ученики!

Посмеялись, но немного,
Мы дружны уж с давних пор,
И сказала Вера строго:
- Розги дома не в укор!

Вы простите, мы без злости.
Малость надо постыдить,
А теперь пришли к нам в гости,
Будем мирно говорить.


***
...Враг Духу - тело. Я смирял
Его жестокостью страданий,
И от телесных наказаний
Его ни разу не спасал.

И говорит мне мой Хранитель,
Что верен мой суровый путь.
О, если бы хоть раз взглянуть
На лучезарную Обитель!


***
Избороздил я все окрестности
Летом, осенью, весной,
Исходил все эти местности
Вдоль и поперек босой.

Я парнями-забияками
Был издразнен в деревнях,
Я облаян был собаками,
Но не знал, что значит страх.

Раз под вечер темной рощею
Проходя неспешно, я
Повстречался с бабой тощею,
Смелость сникнула моя.

Мне в лицо старуха глянула.
- Где корона, царь босой?
Прошептала мне, и канула
В сумрак осени сырой.


***
В прекрасный храм моих надежд,
Влекомый юными мечтами,
Я мнил не в красоте одежд
Войти, но голыми ногами,

Чтобы дыханьем суеты
Не осквернить чертог прекрасный,
Обитель светлой красоты,
Богини чистой и всевластной,

Но ей себя поработить,
И на холодные ступени
Пред алтарем ее склонить
Смиренно голые колени.

 

Федор Сологуб

***
Когда ж, завидев дивный храм,
Я сел на придорожном камне,
И обувь, сняв, оставил там,
Дорога стала вдруг трудна мне.

Друзья смеялись надо мной,
Враги мои жестоки стали,
Они, связав меня, лозой
Меня безжалостно хлестали.

И каждый плеск ветвей нагих,
Терзая тело, словно эхом,
Сопровождался бранью злых
И общим ядовитым смехом.

И каждый шаг я покупал
Ценою крови и страданий,
И жгучий стыд меня терзал,
И страх грядущих истязаний.

И малодушно отступил,
Мои обул, краснея, ноги,
И грезы пылкие смирил,
И стал искать иной дороги.


***
Не ходи ко мне, тоска!
Я ль горел да горемыка?
Хоть и очень ты дика,
Я с тобой расправлюсь лихо.

Как поймаю, разложу
На короткую скамейку
Да покрепче привяжу
К ней тебя, мою злодейку,

Сдернув траур риз твоих,
Отдеру на обе корки,
Розгой будем мерить стих,
Рифмы - свист жестокой порки.


***
В час молитвы полуночной
Пред иконою святой
Встал Хранитель беспорочный,
Ангел Божий предо мной.

Купиной неопалимой
Озарялся трепет крыл.
Взор его невыразимый
И суров, и нежен был.

Тихо речь его звучала,
Как Эдемский вздох чиста,
И улыбкой колебала
Возвещавшие уста.

С укоризной вместе ласку
В сердце мне он проливал,
И в руке большую связку
Пламеневших лоз держал.

 

О как) а ведь это мои стихи. как это они соединились с незнакомым мне текстом?)))

 

это, кстати, тоже мои) только это 2 отдельных произведения.

 

Алиона Канис http://www.stihi.ru/avtor/alionacanis

Федор Сологуб

***
Если знаешь за собою
Грех большой иль небольшой,
Ставь его перед душою,
В глубине души не крой.

Пусть томится от смущенья
Посрамленная душа,
И суровость искупленья
Пьет из полного ковша.

Пусть и тело пострадает
В аскетических трудах,
Пусть лоза его стегает,
Сея боль, и стыд, и страх.

После этого святого
Покаянного труда
Над душой, спокойной снова,
Всходит ясная звезда.


***
В поле девушка ходила
И случайно придавила
Голою стопой
Цветик полевой.
Он головкой лиловатой
Никнет до земли.
Вдруг к былинке полусмятой
Чьи-то кудри прилегли.
Смотрит девушка, вздыхая,
На больной цветок,
Осторожно выпрямляя
Тонкий стебелек.
Говорит она тихонько:
- Что мне сделать, милый мой?
Взбрызнуть венчик твой легонько
Свежею водой?
Иль от солнца в тень лесную
Мне тебя пересадить?
Шепчет он: - Сам оживу я,
Не мешай мне жить!


***
Избрать из двух грозящих зол
Одно, где менее мученья?
Не даст внезапный произвол
Минуты даже для сравненья.

И затруднительно решить,
Что легче, розги иль крапива.
Ведь проще было бы сравнить,
Что слаще, вишня или слива!

Крапивой высекут, - так жжет,
Как будто вырвался из пекла,
А если розги мать берет,
Ах, лучше бы крапивой секла!

Но опыт мальчику твердит,
Что все же розги выбрать надо:
Укус крапивы ядовит,
И в розгах нет такого яда.

Крапивы зуд невыносим,
Укусы долги и жестоки,
А после розог только дым
Стыда раскрашивает щеки.

 

***
Много вижу следов на песке прибережных дорог.
Вот оттиснулись гвозди огромных мужицких сапог;
Вот следы от девичьих ботинок, и узких, и тесных,
Сжавших парочку ножек, хоть белых, но вряд ли
прелестных;
Здесь ряды мелких ямок песок прибережный сберег,
Это - оттиски пальцев разутых ребяческих ног;
Вот еще свежий след вижу я, - поперек всей дороги
Точный слепок оставили голые девичьи ноги.
Хороши эти слепки, и кажется мне, что прошла
Здесь русалка нагая и вниз по реке уплыла.


***
Не наряд тебя красит, о нет!
Не ботинки, не модный корсет.
Что корсет? Безобразный обман!
Без него восхитителен стан.
А в ботинке видна ли нога?
Хороша ты, когда ты боса,
И сияет, когда ты нага,
Молодая, живая краса.
Надевай же свой пышный наряд
Для толпы, для чужих и друзей,
Ну, а я, - я, любимая, рад
Непокрытой красою твоей
Любоваться, когда мы одни,
Когда накрепко дверь заперта.
Пусть вино зашипит, загорятся огни,
Засверкает твоя нагота,
И на ложе возлегши с тобой,
Под горячей моею рукой
Я почувствую трепет и зной,
И надменно могу сознавать,
Что я нежить могу и ласкать,
И любовью моей утомить,
И помучить тебя, и побить.


***
Мы лежали на мшистой постели,
Задыхаясь от зноя любви.
Билось сердце в груди у тебя, как дитя в колыбели.
Чад любви, яд любви разливался в крови.
Мы лежали на мшистой постели,
Задыхаясь от зноя любви.
Упоительный чад разливался
В наших юных и знойных телах,
Распустилась коса, и твой пояс давно развязался,
Разорвалась рубашка на белых плечах.
Упоительный чад разливался
В наших юных и знойных телах.


***
Давно уж я покинул Сину,
Столицу королевства Рэй,
Но помню странную картину,
Красу дворцовых галерей;

Толпу торжественного бала
Она делила пополам,
Господ в мундиры наряжала,
И обнажала милых дам.

Кружились господа и дамы.
Пажи нагие у колонн
Смотрели пристально на шрамы
У высеченных дев и жен.

Направо, теша королеву,
Ведущую на четках счет,
Пажи наказывали деву
Двумя лозами впереплет.

Налево, пред инфантой юной,
В весельи после семи чаш
Перебиравшей лютни струны,
Совокуплялся с дамой паж.

А в глубине к столбу прикован,
С презреньем озирая бал,
Кнутами весь исполосован,
Казнимый мученик стоял.

 

Федор Сологуб
........................................

Свистали, как бичи, стихи сатиры хлесткой,
Блистая красотой, язвительной и жесткой.
........................................
Цензурой оскоплен нескромный мой роман,
И весь он покраснел от карандашных ран.
Быть может, кто-нибудь работою доволен,
Но я, - я раздражен, бессильной злостью болен,
И даже сам роман, утратив бодрый дух,
Стал бледен и угрюм, как мстительный евнух.
...................................
И, бледный декадент, всхожу я на ступени,
Где странно предо мной зазыблилися тени,
Таинственным речам внимаю чутко я,
И тихих сумерек полна душа моя.
Смеясь моей мечте жестоко и злорадно,
Мне люди говорят, что тайна неразгадана,
Что мистицизм нелеп, что путь науки строг,
Что смертен человек, и что развенчан Бог.


***
Воздвигнет мне царство
Живая мечта,
Там с радостью мука
Чудесно слита.
Нагой красотою
Украшу мой двор.
Пажей наготою
Насыщу мой взор.
И дев обнаженных
Светла красота,
И радостна сердцу
Моя нагота.
Веселые пляски,
И смех, и вино,
И всем мое ложе
Доступно равно.
Когда же устану
Я петь и плясать,
Неловких велю я
Схватить и связать,
И сечь прикажу я,
Чтоб тешить мой гнев,
Пажей обнаженных
И трепетных дев.
И слаще свирели
Обрадует крик,
Пронзителен, звонок,
Нестроен и дик.
Но, так же, как радость,
И муки любя,
Мучительно высечь
Велю и себя.
Мне радостна будет
Жестокая боль,
Скрещенье жестоких,
Разнузданных воль.


***
Если б я могла, как платье,
Плоть мою переменять,
То отбросить это тело,
То войти в него опять,

Я умчалась бы далеко,
И в путях добра и зла
Много жизней разновидных
Променяла б и сожгла.

Испытала бы утехи,
И страдания, и грех,
И безумных пыток стоны,
И беспечно-звонкий смех.

Но жизнь однообразна,
Я - вечно та же я,
И тягостны томленья
Такого бытия.

Мой смех, моя веселость,
И все мои вины
Должны быть той же мною
В слезах растворены.

Блаженство истязанья
Так скудно веселит,
За обнаженной мукой
Идет тяжелый стыд.

И самый стыд, - могла бы
Я радость в нем найти,
Но вечный смех докучный
Смогу ли я снести?

Так жизнь однообразна,
Что я - мой злейший враг,
Клеймит меня навеки
Мой каждый смелый шаг.

 

Федор Сологуб


***
Тяжелые сны меня мучат,
Но мне никогда не наскучат.
Умею призвать их я сам.
Себя опьяняя нарочно, я жгу
В ночной тишине фимиам
Таким невозможным богам,
Что даже о том рассказать не могу.
Стремлюся я к снам этим жадно,
И мучат они беспощадно.


***
Нагая, ты предстала предо мной,
И нестыдливо-чистыми очами
Ты погасила страсти жгучий зной
С безумными, стремительными снами.

И снова жизнь моя свободна и чиста,
Оправдана твоею красотою,
И вновь мне улыбается мечта,
Увенчана надеждой золотою.


***
Проходят отроки и девы
В одеждах странных предо мной
Под непонятные напевы,
Под звуки арфы неземной.

Они горящим очами
Меня томительно страшат.
Под обнаженными ногами
Каменья мелкие шуршат.

Их зыбкий смех лазурно-звонок,
Но взгляд пронзительно-жесток,
На мир не смотрит так ребенок,
Так смотрят жрец или пророк.

За их широкими рядами
Идут нагие палачи.
Дрожат над сильными плечами
Секиры, палки и бичи.


***
Загаром стройных ног на влажных травах в поле
И зноем смуглых щек
Ты сердце бедное ужалила до боли,
Смеющийся пророк.

У милых ног твоих я сбросил все, что было
В душе моей темно,
И ясная твоя улыбка озарила
Неозаримое давно.

И понял я, что надо жить, уничтожаясь,
Отрекшись от себя,
С природой девственной таинственно сливаясь,
И только вечное любя.

 

***
В час полночный на песке
Дева раздевалась,
И одна она в реке
В страшный час купалась.

Только нежная луна
На нее смотрела,
Только нежная волна
Обнимала тело.


***
Никогда я не поверю,
Чтобы милая моя
Отдалась такому зверю,
Как домашняя свинья.

Полюби собаку, волка,
Есть фазаны, соловьи,
Но какого ждать ей толка
От прожорливой свиньи?

Чтоб забыла эти бредни,
Не мечтала про свинью,
Для острастки я намедни
Высек милую мою.

Это было ей полезно:
Убедилася она,
Что свинья не так любезна,
Как свиная ветчина.


***
В старину-то что бывало:
В Риме девка папой стала,
Черту душу продала,
Но чрез год, по воцареньи,
В храме, при богослуженьи,
Вдруг чертенка родила.

Чтоб коварной волей беса
Снова хитрая папесса
Не срамила вечный град,
Установлен на конклаве
К наивящей Божьей славе
Некий пакостный обряд.

Только в кресле новый папа
Сядет, тотчас чья-то лапа
Простирается под трон,
Чтоб узнать чрез дыры кресел,
Что избранник цел и весел,
Что мужчина, точно, он.

А потом веселым хором
Восклицают всем собором:
- Новый папа без греха.
Всё у папы здесь на месте.
Римской церкви, как невесте,
Мы венчаем жениха!


***
Не носил я богатых одежд,
Не лелеял надменных надежд.
Я профессором, верно, не буду,
Мне министром не быть никогда.
Это вы проникайте повсюду,
Пролезайте ужом, господа.

Если мимо промчится карета,
Где сидит госпожа, разодета,
И с презреньем меня оглядит,
Я не зависть в душе ощущаю,
И не стыд меня горький томит,
И не злобой мятежной пылаю.

Может быть, это все во мне есть,
Чего нет в человеке, Бог весть!
Но твержу я себе, что не надо
Эти низкие чувства питать,
Низойти до ползучего гада,
И душою совсем обнищать.

Я иду по дороге широкой.
Не беда, что иду одинокий.
То трава, то порыв ветерка
Приласкают мне ноги босые.
Ах, дорога моя далека,
Что же мне все усмешки чужие!

 

***
Душу вынувши из тела,
Разве радуется Смерть?
Ей убийство надоело,
Иссушило, словно жердь.

Истомилась от размахов
Умерщвляющей косы,
Извелась от слез и страхов,
Жаль ей сгубленной красы,

Тошны ей на диком пире
Токи терпкого вина.
Изо всех, живущих в мире,
Ныне всех добрей она.



***
Топор широкий не отрубит
Его преступной головы,
И слава про него затрубит,
Но все дела его мертвы.

Эфесский храм, сожженный рано,
В воспоминаньях вечно свят.
Нетленно-юная Диана
Не помнит, кто был Герострат.


***
Дали стали очень жестки,
Ноги туги, мало сил.
В лавку здесь на перекрестке
Заходить я полюбил.

Проторил туда дорожку,
И узнал уж скоро я,
Что торгует понемножку
Там актерская семья.

Спички, хлеб, пшено, селедки,
Папиросы, соль, лук, рис...
Лица ласковы и кротки
У актера и актрис.

Нынче жарко, даже знойно.
За прилавком лишь одна
Продавшица так спокойна,
Так румяна и стройна!

Покупая папиросы,
Под доскою откидной
Вижу я, что ноги босы
У хозяйки молодой.

Низошло очарованье,
Обратило дом в чертог
Это светлое мельканье
Из-под юбки легких ног.

В сердце входит умиленье,
Как молитва в тихий храм,
И табачное куренье
Облечется в фимиам.

 

Аненнский


***
Целуя руку баронессы,
Тот поцелуй я вспоминал,
С которым я во время мессы
К устам Распятие прижал.

Мне Эльза тихо говорила:
- Благодарю, мой милый паж!
Весь грех мой я тебе открыла,
Меня врагам ты не предашь.

- О, госпожа, твой грех мне ведом,
Но и в грехе невинна ты.
Истомлена жестоким бредом,
Ты мне доверила мечты.

- Я погашу врага угрозы
И затворю его уста,
И расцветут живые розы
Благоуханного куста.

- Все совершится неизбежно,
И ты супругом назовешь
Того, кого ты любишь нежно,
Кому ты душу отдаешь!



***
...Она несет об них заботу,
Сама на них сорочки шьет,
Но уж отменного почету
Пусть от нее шалун не ждет:
Она не только их в субботу,
Но и в другие дни сечет.

- Что немцу смерть, то нам здорово.
Сходи к Петрову, озорник.
И вот, наказанный сурово,
Босой, румяный ученик
К заказчику костюмчик новый
Несет, и слышно хнык да хнык.

Но там, где надо, вытрет слезы,
И перед барином стоит,
Как будто позабыты лозы,
И шуткой барина смешит,
Когда он мечет гром и грозы,
Сюртук, мол, очень плохо сшит.

...Портной кричит: - Пришел без денег!
Очки-то не умел втереть!
Без денег, брат, везде худенек,
Ты это навсегда заметь.
Жена, возьмися-ка за веник.
Что, секла? Перестань реветь.

- Гликерья Николавна знает,
Когда и в чем кто виноват,
И ежели тебя прощает,
То поклонись ей в ноги, брат.
Приказ мальчишка исполняет,
И первой порке он уж рад.

Заказчик? Он всегда найдется,
Соперника в Котлове нет,
Текущий счет давно ведется,
От всех Иванову привет.
И водка в рюмки разольется,
Так никаких не бойся бед.


Федор Сологуб

Баллада Валерию Брюсову

Она любила блеск и радость,
Живые тайны красоты,
Плодов медлительную сладость,
Благоуханные цветы.

Одета яркой багряницей,
Как ночь мгновенная cветла,
Она любила быть царицей,
Ее пленяла похвала.

Ее в наряде гордом тешил
Алмаз в лучах и алый лал,
И бармы царские обвешал
Жемчуг шуршащий и коралл.

Сверкало золото чертога,
Горел огнем и блеском свод,
И звонко пело у порога
Паденье раздробленных вод.

Пылал багрянец пышных тканей
На белом холоде колонн,
И знойной радостью желаний
Был сладкий воздух напоен.

Но тайна тяжкая мрачила
Блестящей славы дивный дом:
Царица в полдень уходила,
Куда, никто не знал о том.

И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она склоняла взор тяжелый,
Она таила темный гнев.

К забавам легкого веселья,
К турнирам взоров и речей
Влеклась тоска из подземелья,
От злой работы палачей.

Там истязуемое тело,
Вопя, и корчась, и томясь,
На страшной виске тяготело,
И кровь тяжелая лилась.

Открывши царственные руки,
Отнявши бич у палача,
Царица умножала муки
В злых лобызаниях бича.

В тоске и в бешенстве великом,
От крови отирая лик,
Пронзительным, жестоким гиком
Она встречала каждый крик.

Потом, спеша покинуть своды,
Где смрадный колыхался пар,
Она всходила в мир свободы,
Венца, лазури и фанфар.

И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она клонила взор тяжелый,
Она таила темный гнев.

 

А я вот своих так и не нашёл в этой импровизированной антологии. Но, конечно, так, как Сологуб, мне не написать.

 

Так выкладывайте свои...

***
Насытив очи наготою
Эфирных и бесстрастных тел,
Земною страстной красотою
Я воплотиться захотел.

Тогда мне дали имя Фрины,
И в обаяньи нежных сил
Я восхитил мои Афины
И тело в волны погрузил.

Невинность гимны мне слагала,
Порок стыдился наготы,
И напоил он ядом жало
В пыли ползущей клеветы.

Мне казнь жестокая грозила,
Меня злословила молва,
Но злость в победу превратила
Живая сила божества.

Когда отравленное слово
В меня метал мой грозный враг,
Узрел внезапно без покрова
Мою красу ареопаг.

Затмилось злобное гоненье,
Хула, свиваясь, умерла,
И было - старцев поклоненье,
Восторг бесстрастный и хвала.


Примечание. М. И. Дикман, «Поэтическое творчество Федора Сологуба»:
«…Отец, Кузьма Афанасьевич, незаконный сын помещика Полтавской губернии Ивницкого, был крепостным. Обученный портновскому ремеслу, Кузьма Афанасьевич служил лакеем, два года находился в бегах в Причерноморье, потом вернулся и «был порот». После отмены крепостного права он поселился с семьей в столице и занялся портняжным делом, но уже в 1867 году умер от чахотки, оставив вдову с двумя детьми — четырехлетним сыном и двухлетней дочерью.
Мучительная атмосфера «двойной жизни» между «господами» и «прислугой» во многом определила характер будущего поэта.
По воскресеньям из ремесленного приюта приходила сестра Ольга помогать матери готовить на «господ». Хозяйка, «бабушка» Агапова, женщина взбалмошная, свои семейные неурядицы вымещала на «няньке» и ее детях. Даже перед самой смертью Сологуб не мог спокойно вспоминать об Агаповой. Именно в детстве у него складывается убеждение: «господа — не люди». Здесь же истоки его обостренного ощущения социального неравенства, социальной иерархии.
Замученная тяжелой унизительной жизнью, мать Сологуба при всей любви и самоотверженности по отношению к детям была к ним строга до жестокости: наказывала по любому поводу, ставила в угол на голые колени, била по лицу, порола розгами, причем после наказания дети должны были благодарить и кланяться в ноги. «Порка», «розги», «сечение» настойчиво повторяются в поистине страшных автобиографических заметках Сологуба о своем детстве и юности: «У Агаповых: розги в доме Северцова, дважды... розги в доме Духовского, часто. Неудачное ношение письма... а меня высекли. Драка на улице. Не давай сдачи. Высекли...» и т. п.
Секли за все и дома, и в приходской школе, а затем в уездном училище, где учился Сологуб. Секли по просьбе матери и хозяйки-«бабушки» в Учительском институте, куда он поступил шестнадцатилетним юношей. Всю жизнь истязание детей как кошмар преследовало Сологуба.
Эпоху в его жизни составил роман Достоевского «Преступление и наказание», который он воспринимал как лично близкий: «долго волновала судьба Раскольникова и тяжелые семейные условия, толкнувшие его на преступление». На смертном одре он говорил «о Достоевском, о Соне Мармеладовой, о чиновнике Мармеладове».
Острое ощущение «неравенства людей» пронизывает юношеские стихи Сологуба. Так, жанровая картинка «Льются из комнаты звуки рояля, А под окошком шарманка визжит...» заканчивается четверостишием:

О том, кто с шарманкой блуждает,
Чтобы голодных детей воспитать,
Кто из хороших господ вспоминает?
Им нищеты не понять.

«В подвале, где плесень сырая», умирает бедная девочка, «ей трудно и больно дышать» («К господу богу»), Сологуб сам ощущает себя одним из таких бедняков, — от первого лица написано подражание Кольцову, стихотворение «Ну, тащися, сивка...»:

Вместе мы с тобою
Бьемся из-за ёдова.

В другом — он вспоминает, что, бродя «босоногим» по улицам, «с ненавистью взоры бросал на богачей».
В большинстве ранних стихотворений Сологуб с дневниковой точностью и откровенностью описывает свою жизнь — «порки ад и рай мечты», и уже в этих нескладных виршах возникает та «неотмщенной обиды отрава», которая потом станет лейтмотивом его поэзии.
В письмах Сологуб жаловался на «умственное и нравственное одиночество». Мелочные интриги, сплетни и доносы, игра в карты, пьянство, разврат — вот что занимало его коллег. С горечью отзывался он и об учениках: «Ученики зачастую злы и дики... приводят в отчаяние своей глубокой развращенностью», дома у них «нищета и жестокость».
К своим учительским обязанностям Сологуб относится с исключительной добросовестностью. Его принципиальность приводила к частым столкновениям с начальством и коллегами. «Хорошо еще, если не уволят до конца года... Работать под вечной угрозой — довольно унизительно...» — писал он 17 июля 1892 года В. М. Латышеву, которому регулярно сообщал о своих делах.
Дома молодого Сологуба обступала «проза безденежья и закладов». Его письма к сестре 1891 года детально рисуют окружающую его нищенскую материально и духовно жизнь. С сестрой он делится надеждами и планами поправить материальное положение, «выбиться в люди». Тут и проект написания учебника математики на премию, и расчеты на купленный лотерейный билет, и мечты о литературном заработке, и организация ссудно-сберегательной кассы для учителей и т. п.
Характерен эпизод, о котором Сологуб рассказывает сестре в письме от 20 сентября 1891 года. Он не хотел идти к ученику в темноте и по грязи босиком, так как расцарапал ногу. «Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, — пишет он, — после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал сечь почаще».
В 1892 году Сологуб переехал в Петербург, он получил место учителя математики Рождественского городского училища, с 1899 года он становится учителем, а затем инспектором Андреевского училища и членом Петербургского уездного училищного совета.
У Сологуба схожие настроения питаются преимущественно личным социальным опытом — его сломил «путь нищеты и труда»:
Пронеслися года,
Ты убита неравной борьбою.
Я бреду по суровой дороге труда
И смирился пред злою судьбою.
(«На закате»)

«Неотвязная нужда Идет со мной везде, всегда», «Нужно с нуждою бороться», «С заботой обычной, Суровой нуждою влекомый к труду», и «труд этот рабский» — «невольный», «неотвязный» и потому «ненужный», «скучный и скудный».

Бедность определяет судьбу человека:
Родился сын у бедняка...
...На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.
Оградой железной и медной
Замкнулся от нищих богатый.
Я — странник унылый и бледный,
А Лихо— мой верный вожатый.
(«На улицах пусто и тихо…»)

В стихах Сологуба 80—90-х годов выявляется сложный и противоречивый психологический комплекс человека «униженного и оскорбленного», комплекс, порожденный сознанием социальной неполноценности, бессилия, жизненной придавленностью. Здесь и ощущение одиночества, и характерные сочетания: «обида» и «злоба», «мстительность» и зависть к сильным мира сего, покорность, смирение, страх и гордость.

«Унылой бедности невольник терпеливый».

В начале 900-х годов, в годы подъема освободительного движения в стране, миф о змие, драконе у Сологуба приобретает богоборческий характер и наполняется личным эмоциональным содержанием. Всемогущий бог, творец этого злого мира, и есть злое начало — «Змий, царящий над вселенной». Богоборчество — преобладающая тема в стихах Сологуба начала 900-х годов — впитывает в себя весь пафос неприятия действительности, всю силу протеста против нее.
Восставая против бога и отвергая его, Сологуб остается в сфере религиозного сознания, он ставит личность «в центре мирового процесса», богом становится человек — «Я».

Воззвав к первоначальной силе,
Я бросил вызов небесам,
Но мне светила возвестили,
Что я природу создал сам.
(«Околдовал я всю природа…»)

Только драматизм лирического переживания спасает некоторые стихотворения солипсической темы от превращения в шаманские заклинания, бесконечно варьирующие одно и то же: «Я», «Я», «Я». «Скиталец и раб» вступает в борьбу с «владыками», чтоб стать «творцом и богом». Но, стараясь убедить себя и других, Сологуб понимает иллюзорность найденного выхода — он «слаб и мал». «Бог» опять становится «рабом и пленником» («О, жалобы на множество лучей и на неслитность их...»).

Дивный край недостижим, как прежде,
И Я, как прежде, только я.
(«Свободный ветер давно прошумел. . .»)

Нетерпимую гневную реакцию вызывали у Сологуба истязания детей. Для него детские страдания обнажают неблагополучие и ненормальность жизни. Об этом он пишет и в публицистических заметках, и в художественных произведениях. Требуя уважения и внимания к личности ребенка («верить в своих детей — это утешительно и благородно»), Сологуб считает наказания ненужными и оскорбительными. Конкретные вопросы воспитания детей связаны для него с проблемами строя жизни в целом.
В русской государственности Сологуб видит осуществление «худших сторон человеческих сожитии»: «эта государственность обратила русскую действительность в кровавый туман кошмарной фантасмагории. Воздвигнутая государственным строительством народа, она стала проклятием и язвою этого народа». Петр Первый, укрепивший эту государственность, для Сологуба — «зловещий гений», «первый и увенчанный бессердечный чиновник, творец табели о рангах...».
В злых «политических сказочках» Сологуб доходит до прямой пропаганды революционного действия. Так, в сказке «Телята и волк» телята, поняв, что собаки только лают без толку, решили сами расправиться с волками. «Да и хорошо сделали, — говорит автор, — забили копытами все волчье семейство». Дети в сказке «Нетопленные печи» не захотели мерзнуть, поломали мебель и затопили печи. Прямым призывом «сломать палочку-погонялочку» заканчивалась сказка «Палочка-погонялочка и шапочка-многодумочка»…

 

Хорошо, вот мои.

СПАСЕНИЕ БЕАТРИЧЕ

Я встретил полдник в многокомнатном агентстве,
И из-за этого был сдержан и красив
Среди оформленных изящно благоденствий
Советник мой, безукоризненный лапиф.

Переведя часы в особенность беседы,
Он черный начал рифмовать для нас сервиз
С национальным покраснением победы,
Где пеший – совершенства верх, а конный – низ.

И я умножил уважение идиллии
Словами благодарности, чтобы прикрыть
Эрекцию, но запах чая и ванили
Вдруг с тонких линий пригласил меня отпить

И сделать губы поцелуем легковесным,
Затем что для ремней черед еще придет;
Но лучше будущее сделать неизвестным,
Заполнив чем-нибудь элементарным рот.

Но осушил я в срок и жизни половину,
И мой агент уже вести меня готов
Для амазонок, в чьих я пытках не остыну
И полюблю их через несколько веков.


Не знаю, Сологуб мне интересен не как поэт, а как писатель, Чем я действительно восхищён у него, так это "Мелкий бес", конечно же.
Причём очень кстати для поэтического раздела: роман явно тянет на роман в стихах, определённые страницы (интересные нам в контексте темы) увлекают так, будто читаешь Фета до рассвета.
Мне кажется, что Сологуб то ли подражает Достоевскому, то ли пародирует его; а Достоевский-то уж гораздо поэтичнее Толстого, к примеру.
То-то и странно: в стихах у Сологуба всё ужасно и пасмурно, а эротические сцены его "Мелкого беса" поражают своей лёгкостью, своим светом, своим ароматом и своей красотой.

 

Согласен, мне тоже нравится «Мелкий бес», недавно я еще фильм пересмотрел «Мелкий бес» (советую), на грани, как раз, кстати, про «мальчиковою девчонку» (и барышни рыжие там очень милые), Сологуб же мне напоминает Передонова, да и вообще в литературном произведении автор часто пишет о себе (кстати, Сологуб был как раз инспектором в Петербурге).

У меня даже сценки из «Мелкого беса» выписаны:

"…Постояв сзади и набравши достаточно грустных впечатлений, Передонов подвинулся вперед, к средним рядам. Там стоял на самом конце ряда, справа, Саша Пыльников; он скромно молился и часто опускался на колени. Передонов посматривал на него, и особенно приятно ему было смотреть, когда Саша стоял на коленях, как наказанный, и смотрел вперед, к сияющим дверям алтарным, с озабоченным и просительным выражением на лице, с мольбою и печалью в черных глазах, осененных длинными, до синевы черными ресницами. Смуглый, стройный, - что особенно было заметно, когда он стоял на коленях спокойно и прямо, как бы под чьим-то строго наблюдающим взором, - с высокою и широкою грудью, он казался Передонову совсем похожие на девочку.

Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, - и Передонов доволен.

Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там
гимназисты чувствовали себя самостоятельнее и порою дразнили Передонова. Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова, высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.
В классах на следующий день Передонов рассказал о своих подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.

Скоро Людмила собралась уходить. Уже стало темнеть. Саша пошел провожать.
- Только до извозчика! - нежным голосом просила Людмила и смотрела на Сашу, виновато краснея, ласковыми глазами.
На улице Людмила опять стала бойкою и принялась допрашивать Сашу:
- Ну что же, вы все уроки учите? Книжки-то читаете какие-нибудь?
- Читаю и книжки, - отвечал Саша, - я люблю читать.
- Сказки Андерсена?
- Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да стихи.
- То-то, стихи. А какой у вас любимый поэт? - строго спросила Людмила.
- Надсон, конечно, - ответил Саша с глубоким убеждением в невозможности иного ответа.
- То-то, - поощрительно сказала Людмила.- Я тоже Надсона люблю, но только утром, а вечерам, я, миленький, наряжаться люблю. А вы что любите делать?
Саша глянул на нее ласковыми черными глазами, - и они вдруг стали влажными, - и тихонько сказал:
- Я люблю ласкаться.
- Ишь ты, какой нежный, - сказала Людмила и обняла его за плечи, - ласкаться любишь. А полоскаться любите?
Саша хихикнул. Людмила допрашивала:
- В теплой водице?
- В теплой, и в холодной, - стыдливо сказал мальчик.
- А мыло вы какое любите?
- Глицериновое.
- А виноград любите?
Саша засмеялся.
- Какая вы! Ведь это - разное, а вы те же слова говорите. Только меня вы не подденете.
- Вот еще, нужно мне вас поддевать! - посмеиваясь, сказала Людмила.
- Да уж я знаю, что вы пересмешница.
- Откуда это вы взяли?
- Да все говорят, - сказал Саша.
- Скажите, сплетник какой! - притворно строго сказала Людмила.
Саша покраснел.

Всю ночь Людмиле снились такие знойные, африканские сны! То грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице и одеяло сползает с нее, и обнажает ее горячее тело, - и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в ее опочивальню и поднимается, ползет по дереву, по ветвям ее нагих, прекрасных ног...
Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, - и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло теплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, - а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял ее, - стало темно и жутко...
И у змея, и у лебедя наклонилось над Людмилою Сашино лицо, до синевы бледное, с темными загадочно-печальными глазами, - и синевато-черные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело, страшно.
Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, - и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки,- а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, - она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, - смеются долго, неудержимо, смехом сомозабвения и смерти...
Утром после всех этих снов Людмила почувствовала, что страстно влюблена в Сашу. Нетерпеливое желание увидеть его охватило Людмилу, - но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженные! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки, на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги.
Точно стыдно иметь тело, - думала Людмила, - что даже мальчишки прячут его".


Проводив гостей, Надежда вернулась в гостиную. Миша лежал на диване и хохотал. Сестра за плечо стащила его с дивана и сказала:
- А ты забыл, что подслушивать не следует.
Она подняла руки и хотела сложить мизинчики, но вдруг засмеялась, и мизинчики не сходились. Миша бросился к ней, - они обнялись и долго смеялись.
- А все-таки, - сказала она, - за подслушивание в угол.
- Ну, не надо, - сказал Миша, - я тебя от жениха избавил, ты мне еще должна быть благодарна.
- Кто кого еще избавил! Слышал, как тебя собирались прутиком постегивать. Отправляйся в угол.
- Ну, так я лучше здесь постою, - сказал Миша.
Он опустился на колени у сестриных ног и положил голову на ее колени.
Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по полу. Вдруг сестра
отстранила его и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял немного на коленях, вопросительно глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, словно читать, а сама посматривала на брата.
- Ну, я уж и устал, - жалобно сказал он.
- Я не держу, ты сам стал, - улыбаясь из-за книги, ответила сестра.
- Ну, ведь я наказан, отпусти, - просил Миша.
- Разве я тебя ставила на колени? - притворно равнодушным голосом спросила Надежда,- что же ты ко мне пристаешь!
- Я не встану, пока не простишь.
Надежда засмеялась, отложила книгу и потянула к себе Мишу за плечо. Он взвизгнул и бросился ее обнимать, восклицая:
- Павлушина невеста!

Прощаясь, Людмила поцеловала Сашу в лоб и подняла руку к Сашиным губам, - пришлось поцеловать. И Саше приятно было еще раз поцеловать белую, нежную руку, - и словно стыдно. Как не покраснеть! А Людмила, уходя, улыбалась лукаво да нежно. И несколько раз обернулась.

Саша поцеловал ей руку и сделал это ловко и с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье с Валериею, - нельзя же их обойти, - и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более, что они все три поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно, как доску, Валерия нежно, опустила глаза, - лукавые глазки, - легонько хихикнула и тихонько прикоснулась легкими, радостными губами, - как нежный цвет яблони, благоуханный, упал на щеку, - а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.

- Это - мой гость,- решительно объявила она, взяла Сашу за плечи и повела к себе.
Дарья сейчас же и рассердилась.
- А твой, так и целуйся с ним! - сердито крикнула она. – Нашла сокровище! Никто не отнимет.
Валерия ничего не сказала, только усмехнулась, - очень любопытно с мальчишкою разговаривать! Что он понимает?
В Людмилиной горнице было просторно, весело и светло от двух больших окон в сад, слегка призадернутых легким, желтоватым тюлем. Пахло сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты золотисто-желтою тканью с белым, едва различаемым узором. Виднелись разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера и несколько русских и французских книжек.
- А я тебя сегодня ночью во сне видела, - хохоча, рассказывала Людмила, - ты будто бы у городского моста плавал, а я на мосту сидела и тебя на удочку выудила.
- И в баночку положили? - смешливо спросил Саша.
- Зачем в баночку?
- А куда же?
- Куда? Нарвала за уши, да назад в речку кинула.
И Людмила звонко и долго хохотала.
- Ишь вы какая! - сказал Саша.- А что вы мне сегодня хотели сказать?
Людмила смеялась и не отвечала.
- Обманули, видно, - догадался Саша. - А еще обещали показать что-то,
- укоризненно сказал он.
- Я тебе покажу! хочешь есть? - спросила Людмила.
- Я обедал, - сказал Саша. - Экая вы обманщица!
- Нужно очень мне тебя обманывать. Да никак от тебя помадой разит? -
вдруг спросила Людмила. Саша покраснел.
- Терпеть не могу помады! - досадливо говорила Людмила. – Барышня помаженная!
Она повела рукою по его волосам, замаслила руку и хлопнула его ладонью по щеке.
- Пожалуйста, не смей помадиться! - сказала она.
Саша смутился.
- Ну, ладно, не буду, - сказал он. - Строгости какие! Душитесь же вы духами!
- То духи, а то помада, глупый! нашел сравнить, - убеждающим голосом сказала Людмила. - Я никогда не помажусь. Зачем волосы склеивать! Духи совсем не то. Дай-ка я тебя надушу. Желаешь? Сиренькой надушу,- желаешь?
- Желаю, - сказал Саша, улыбаясь. Ему приятно было думать, что он принесет домой аромат и опять удивит Коковкину.
- Кто желает? - переспросила Людмила, взяла в руки скляночку с серингою и вопросительно и лукаво смотрела на Сашу.
- Я желаю, - повторил Саша.
- Ты же лаешь? лаешь? вот как! лаешь! - весело дразнилась Людмила.
Саша и Людмила весело хохотали.
- Уж не боишься, что задушу? - спросила Людмила:- помнишь, как вчера струсил?
- И ничего не струсил, - вспыхнув, горячо отвечал Саша.
Людмила, посмеиваясь и дразня мальчика, принялась душить его серингою. Саша поблагодарил и опять поцеловал ей руку.
- И пожалуйста, остригись! - строго сказала Людмила, - что хорошего локоны носить, лошадей прическою пугать.
- Ну, ладно, остригусь, - согласился Саша, - ужасные строгости! У меня еще коротенькие волосы, в полдюйма, еще инспектор ничего мне о волосах не говорил.
- Я люблю остриженных молодых людей, заметь это, - важно сказала Людмила и погрозила ему пальцем. - И я тебе не инспектор, меня надо слушаться.

- Уж лучше же я вам сразу отцелую, - сказал Саша смеючись. И потянулся было сам за ягодою.
- Обманешь, обманешь! - закричала Людмила, проворно захлопнула коробку и ударила Сашу по пальцам.
- Ну, вот еще, я - честный, уж я-то не обману,- уверял Саша.
- Нет, нет, не поверю, - твердила Людмила.
- Ну, хотите, вперед отцелую? - предложил Саша.
- Вот это похоже на дело, - радостно сказала Людмила, - целуй.
Она протянула Саше руку. Саша взял ее тонкие, длинные пальцы, поцеловал один раз и спросил с лукавою усмешкою, не выпуская ее руки:
- А вы не обманете, Людмилочка?
- А нешто я не честная! - весело ответила Людмила, - небось, не обману, целуй без сомнения.
Саша склонился над ее рукою и стал быстро целовать ее; ровно покрывал руку поцелуями и звучно чмокал широко раскрываемыми губами, и ему было приятно, что так много можно нацеловать. Людмила внимательно считала поцелуи. Насчитала десять и сказала:
- Тебе неловко стоя-то на ногах, нагибаться надо.
- Ну, так я удобнее устроюсь, - сказал Саша.
Стал на колени и с усердием продолжал целовать.
Саша любил поесть. Ему нравилось, что Людмила угощает его сладким. За это он еще нежнее любил ее.

- Я инспектором буду, - сердито возразил Передонов.
- До тех пор, - продолжал Хрипач, - вам следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь сами, что такое поведение неприлично педагогу и роняет достоинство учителя в глазах учеников. Ходить по домам сечь мальчиков - это, согласитесь сами. . .
Хрипач не кончил и пожал плечами.
- Что ж такое, - опять возразил Передонов, - я для их же пользы.
- Пожалуйста, не будем спорить, - резко прервал Хрипач, - я самым решительным образом требую от вас, чтоб это больше не повторялось.
Передонов сердито смотрел на директора.
В местном губернском листке появилась статейка о том, будто бы в нашем городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких гимназистов, сыновей лучших местных дворянских семей. Нотариус Гудаевский носился с этим известием по всему городу и негодовал.

Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмачки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы ему не запнуться за корни, и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась. "Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, - мечтал он, - стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу".
Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она, смеючись, повернулась к Саше, спросила:
- На мои чулки смотришь?
- Нет, я так, - смущенно бормотал Саша.
- Ах, у меня такие чулки, - хохоча и не слушая его, говорила Людмила, - ужасно какие! Можно подумать, что я на босые ноги башмаки надела, совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?
Она повернулась к Саше лицом и приподняла край платья.
- Смешнее? - спросила она.
- Нет, красивые, - сказал Саша, красный от смущения.
Людмила с притворным удивлением приподняла брови и воскликнула:
- Скажите, пожалуйста, туда же красоту разбирать!
Людмила засмеялась и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею и поминутно спотыкался.
Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:
- А песку-то сколько набилось в башмаки,- итти не могу.
Она сняла башмаки, вытряхнула песок, лукаво глянула на Сашу.
- Красивая ножка? - спросила она.
Саша покраснел пуще и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулки.
- Беленькие ножки? - спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь. - На колени! целуй!- строго сказала она, и победительная жестокость легла на ее лицо.
Саша проворно опустился на колени и поцеловал Людмилины ноги.
- А без чулок приятнее, - сказала Людмила, спрятала чулки в карман и всунула ноги в башмаки.
И лицо ее стало опять спокойно и весело, словно Саша и не склонялся сейчас перед нею, нагие лобзая у нее стопы.
Саша спросил:
- Милая, а ты не простудишься?
Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.
- Вот еще, привыкла,- я не такая неженка.

- Да зачем тебе это, Людмилочка? - со стыдливою ужимкою спросил Саша.
- Зачем? - страстно заговорила Людмила. - Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.
- Да и страдать ведь может, - тихо сказал Саша.
- И страдать, и это хорошо, - страстно шептала Людмила. - Сладко и когда больно, - только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.

Грушина придумала одеться Дианою. Варвара засмеялась и спросила:
- Что ж, вы и ошейник наденете?
- Зачем мне ошейник? -с удивлением спросила Грушина.
- Да как же, - объяснила Варвара, - собакой Дианкой вырядиться вздумали.
- Ну вот, придумали!-ответила Грушина со смехом, - вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.

Не вошедшие в книгу сцены унижений и истязаний:
«На другой день, после обеда, пока Передонов спал, Варвара отправилась к Преполовенским. Крапивы, целый мешок, послала она раньше, с своей новой служанкой Клавдией. Страшно было, но все же Варвара пошла. В гостиной у Преполовенских сидели в круг преддиванного овального стола Варвара, хозяйка и ее сестра Женя, высокая, полная, краснощекая девица с медленными движениями и обманчиво-невинными глазами.
- Вот, - говорила Софья, - видите, какая она у нас толстуха краснощекая, - а все потому, что ее мать крапивой стегала. Да и я стегаю.
Женя ярко покраснела и засмеялась.
- Да, - сказала она ленивым, низким голосом, - как я начну худеть, сейчас меня жаленцей попотчуют, - я и раздобрею опять.
- Да ведь вам больно? - с опасливым удивлением спросила Варвара.
- Что ж такое, больно, да здорово, - отвечала Женя, - у нас уж такая примета; и сестрицу стегали, когда она была в девицах.
- А не страшно разве? - спрашивала Варвара.
- Что ж делать, меня не спрашивают, - спокойно отвечала Женя, - высекут, да и вся недолга. Не своя воля.
Софья внушительно и неторопливо сказала:
- Чего бояться, вовсе не так уж больно, ведь я по себе знаю.
- И хорошо действует? - еще раз спросила Варвара.
- Ну вот еще, - с досадой сказала Софья, - не видите разве, - живой пример перед глазами. Сперва немного опадешь с тела, а со следующего дня и начнешь жиреть.
Наконец убеждения и уговоры двух сестриц победили последние Варварины сомнения.
- Ну, ладно, - сказала она ухмыляясь, - валяйте. Посмотрим, что будет. А никто не увидит?
- Да некому, вся прислуга отправлена, - сказала Софья.
Варвару повели в спальню. На пороге она было начала колебаться, но Женя втолкнула ее, - сильная была девица, - и заперла дверь.
Занавесы были опущены, в спальне полутемно. Ни откуда не слышалось ни звука. На двух стульях лежало несколько пучков крапивы, обернутых по стеблям платками, чтобы держать не обжигаться. Варваре стало страшно.
- Нет уж, - нерешительно начала она, - у меня что-то голова болит, лучше завтра... Но Софья прикрикнула:
- Ну, раздевайтесь живее, нечего привередничать.
Варвара мешкала и начала пятиться к дверям. Сестрицы бросились на нее и раздели насильно. Не успела она опомниться, как лежала в одной рубашке на постели. Женя захватила обе ее руки своею сильною рукою, а другою взяла от Софьи пучок крапивы и принялась стегать им Варвару. Софья держала крепко Варварины ноги и повторяла:
- Да вы не ёрзайте, - экая ёрза какая!
Варвара крепилась недолго, - и завизжала от боли. Женя секла ее долго и сильно переменила несколько пучков. Чтобы Варварин визг не был далеко слышен, она локтем прижала ее голову к подушкам.
Наконец Варвару отпустили. Она поднялась, рыдая от боли. Сестры стали утешать ее. Софья сказала:
- Ну, чего ревете. Экая важность: пощиплет и перестанет. Это еще мало, надо повторить будет через несколько дней.
- Ой, голубушка, что вы! - жалобно воскликнула Варвара, - и раз-то намучилась.
- Ну, где там намучились, - унимала ее Софья. - Конечно, надо повторять время от времени. Нас ведь обоих с детства стегали, да и нередко. А то и пользы не будет.
- Жамочная крапива! - посмеиваясь, говорила Женя.
Выспавшись после обеда, Передонов отправился в Летний сад поиграть в ресторане на биллиарде. На улице встретил он Преполовенскую: проводив Варвару, она шла к своей приятельнице Вершиной рассказать по секрету об этом приключении. Было по дороге, пошли вместе. Уже заодно Передонов пригласил ее с мужем на вечер сыграть в стуколку по маленькой.
Софья свела разговор на то, отчего он не женится. Передонов угрюмо молчал. Софья делала намеки на свою сестру, - таких-то ведь пышек и любит Ардальон Борисыч. Ей казалось, что он соглашается: он смотрел так же сумрачно, как всегда, и не спорил.
- Я ведь знаю ваш вкус, - говорила Софья, - вы егастых недолюбливаете. Вам надо выбрать себе под пару, девицу в теле.
Передонов боялся говорить, - еще подденут пожалуй, - и молча сердито посматривал на Софью.

Вершина вдруг метнулась к Марте, ударила ее по щеке своею маленькою сухою ручкой и крикнула:
- На колени, негодяйка.
Марта, тихо всхлипывая, встала на колени и сказала:
- Простите Н. А.
- Целый день продержу на коленях, - кричала Вершина, - да платье тереть не изволь, оно деньги плачено, на голые колени стань, платье подыми, а ноги разуй, - не велика барыня. Вот погоди, еще розгами высеку.

Марта, послушно присев на краешек скамейки, поспешно разулась, обнажила колени и стала на голые доски. Ей словно нравилось покоряться и знать, что ее отношениям к этому тягостному делу наступает конец. Накажут, подержат на коленях, может быть, даже высекут, и больно, а потом все же простят, и все это будет скоро, сегодня же.

Вершиной тем-то особенно и нравились Марта и Владя, что им можно было приказывать, ворчать на них, иногда наказать их. Вершина любила власть, и ей очень льстило, когда провинившаяся в чем-нибудь Марта по ее приказанию беспрекословно становилась на колени.
С глупа ума умничать - толку не жди. Ты, мать моя, сперва научись сама жить, а теперь в чужих платьях еще ходишь, так будь поскромнее, да слушайся, а то ведь не на одного Владю розги найдутся.
Марта дрожала и смотрела, жалко поднимая заплаканное и покрасневшее лицо, с робкою, молчаливою мольбою в глаза Вершиной. В ее душе было чувство покорности и готовности сделать все, что велят, перенести все, что захотят с нею сделать, - только бы узнать, угадать, чего от нее хотят. И Вершина чувствовала свою власть над этою девушкою, и это кружило ей голову, и какое-то нежно-жестокое чувство говорило в ней, что надо обойтись с Мартой с родительской суровостью, для ее же пользы.
"Она привыкла к побоям, - думала она, - без этого им урок не в урок, одних слов не понимают; они уважают только тех, кто их гнет".
- Пойдем-ка, красавица, домой, - сказала она Марте, улыбаясь, - вот я тебя там угощу отличными розгами.
Марта заплакала снова, но ей стало радостно, что дело идет к концу. Она поклонилась Вершиной в ноги и сказала:
- Вы мне - как мать родная, я вам так много oбязана.
- Ну, пошла, - сказала Вершина, толкая ее в плечо.
Марта покорно встала и пошла босиком за Вершиной. Под одной березой Вершина остановилась и с усмешкой глянула на Марту.
- Прикажете нарвать? - спросила Марта.
- Нарви, - сказала Вершина, - да хорошеньких.
Марта принялась рвать ветки, выбирая подлиннее и покрепче, и обрывала с них листья, а Вершина с усмешкой смотрела на нее.
- Довольно, - сказала она наконец и пошла к дому.
Марта шла за нею и несла громадный пук розог. Владя повстречался с ними и испуганно посмотрел на Вершину.
- Вот я твоей сестрице сейчас розог дам, - сказала ему Вершина, - а ты мне ее подержишь, пока я ее наказывать буду.
Но, придя домой, Вершина передумала: она села в кухне на стул. Марту поставила перед собой на колени, нагнула ее к себе на колени, подняла сзади ее одежды, взяла ее руки и велела Владе ее сечь. Владя, привыкший к розгам, видевший не раз дома, как отец сек Марту, хоть и жалел теперь сестру, но думал, что если наказывают, то надо делать это добросовестно, - и потому стегал Марту изо всей своей силы, аккуратно считая удары. Пребольно было ей, и она кричала голосом, полузаглушенным своею одеждою и платьем Вершиной. Она старалась лежать смирно, но против ее воли ее голые ноги двигались по полу все сильнее, и наконец она стала отчаянно биться ими. Уже
тело ее покрылось рубцами и кровяными брызгами. Вершиной стало трудно ее держать.
- Подожди, - сказала она Владе, - свяжи-ка ей ноги покрепче.
Владя принес откуда-то веревку. Марта была крепко связана, положена на скамейку, прикручена к ней веревкой. Вершина и Владя взяли по розге и еще долго секли Марту с двух сторон. Владя попрежнему старательно считал удары, вполголоса, а десятки говорил вслух. Марта кричала звонко, с визгом, захлебываясь, - визги ее стали хриплыми и прерывистыми. Наконец, когда Владя досчитал до ста, Вершина сказала:
- Ну, будет с нее. Теперь будет помнить.
Марту развязали и помогли ей перейти на ее постель. Она слабо взвизгивала и стонала.
Два дня не могла она встать с постели. На третий день встала, с трудом поклонилась в ноги Вершиной и, поднимаясь, застонала и заплакала.
- Для твоей же пользы, - сказала Вершина.
- Ох, я это понимаю, - отвечала Марта и опять поклонилась в ноги, - и вперед не оставьте, будьте вместо матери, а теперь помилуйте, не сердитесь больше.
- Ну, бог с тобой, я тебя прощаю, - сказала Вершина, протягивая Марте руку.
Марта ее поцеловала.»

 

Вот это по-нашему.

У меня тоже есть ошейник, настоящий, собачий, Госпожа подарила.
Да-с, все вышеприведённые Вами эпизоды в высшей степени поэтичны, вновь убеждаюсь, перечитав.
Сологуб в русской прозе силён тем, что не боится повествовать там, где остальные классики, описав краешек ножки из-под одеяла, ставят точку.
Диалоги хороши у него, настоящая русская речь, живая.
Людмилина горница - вот чудо-то. Весело, нарядно, ароматно. В такой и выпоротым быть приятно.

"Какой ваш любимый поэт? - Надсон, конечно."

 

Пушкин

«Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б — наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал —
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал...»

Или

«Она глядит на вас так нежно,
Она лепечет так небрежно,
Она так тонко весела,
Ее глаза так полны чувством,
Вечор она с таким искусством
Из-под накрытого стола
Свою мне ножку подала!»

Есенин (Поэзия у Есенина наполнена нежной любовью к деревьям, как к людям…)

«…Наплевать мне на известность
И на то, что я поэт.
Эту чахленькую местность
Не видал я много лет.
Тот, кто видел хоть однажды
Этот край и эту гладь,
Тот почти березке каждой
Ножку рад поцеловать…»

Гёте

«Как с рабынею, сурово
Обращается он с ней,
Но она, откинув ковы,
Все покорней и нежней,
И невольно, в жажде вящей
Унизительных услуг,
Чует страсти настоящей
Возрастающий недуг.

Он услуг рабы желает.
Новой радостью полна,
Все веленья исполняет
Гостя юного она.
Так весною плод желанный
За цветком родится вновь:
И спешит в душе избранной
За покорностью любовь.

Но строже и строже ее испытанья:
И радость, и ужас, и муки страданья
Послал ей постигший и глуби и высь.»

 

Сологуб

***
Я был один в моем раю,
И кто-то звал меня Адамом.
Цветы хвалили плоть мою
Первоначальным фимиамом.

И первозданное зверье,
Теснясь вокруг меня, на тело
Еще невинное мое
С любовью дикою глядело.

У ног моих журчал ручей,
Спеша лобзать стопы нагие,
И отражения очей
Мне улыбалися, благие.

Когда ступени горных плит
Роса вечерняя кропила,
Ко мне волшебница Лилит
Стезей лазурной приходила.

И вся она была легка,
Как тихий сон, - как сон, безгрешна,
И речь ее была сладка,
Как нежный смех, - как смех, утешна.

И не желать бы мне иной!
Но я под сенью злого древа
Заснул... проснулся, - предо мной
Стояла и смеялась Ева...

Когда померк лазурный день,
Когда заря к морям склонилась,
Моя Лилит прошла как тень,
Прошла, ушла, - навеки скрылась.


***
…Под пение торжественного хора
Венчай их, боже!
Под сводами Утрехтского собора
Чуть брезжит свет.
В каморке плетка есть из новой кожи,
И знает это бледная Маргрет
Под сводами Утрехтского собора.


***
Я - Фиделька, собачка нежная
На высоких и тонких ногах.
Жизнь моя течет безмятежная
У моей госпожи на руках.

Ничего не понюхаю гадкого,
Жесткого ничего не кусну.
Если даст госпожа мне сладкого,
Я ей белую руку лизну.

А подушка моя - пуховая,
И жизнь моя - земной рай.
Душа моя чистопсовая,
Наслаждайся, не скули, не умирай!


***
Раб французский иль германский
Все несет такой же гнет,
Как в былые дни спартанский,
Плетью движимый, илот,

И опять его подруга,
Как раба иных времен,
Бьется в петлях, сжатых туго,
Для утех рантьерских жен…


***
Тебя господь накажет
За то, что ты - смешной;
Тебя навеки свяжет
Он с мукою земной.

Смеяться горько будешь
Над тусклой жизнью ты
И сам себя осудишь
За яркие мечты.

В немую бездну канут
Огни святых минут,
А люди не устанут
Кричать: "Эй, старый шут!"

Насмешками измучат,
Ведь ты - смешной дурак!
И на лоб нахлобучат
Изношенный колпак,

И на арену кинут.
"Пляши, когда велят!"
Ну что ж! колпак надвинут,
Бубенчики звенят,

Смешные слезы мочат
Морщины блеклых щек,
И все кругом хохочут
На каждый твой прыжок.


***
Насладился я жизнью, как мог,
Испытал несказанные пытки,
И лежу, изнемогши, у ног
Той, кто дарит страданье в избытке.

И она на меня не глядит,
Но уста ее нежно-лукавы,
И последнюю, знаю, таит
И сладчайшую чашу отравы

Для меня. Нe забудет меня
И меня до конца не оставит,
Все дороги последнего дня
Нежной лаской своей излукавит.

 

***
Ты посмотрела мне в глаза
С каким-то вещим ожиданьем,
И синеокая гроза
В меня вонзилася лобзаньем.

В какой безмолвной тишине,
Какой таинственною силой
Рожден опять представший мне
Нездешний вестник огнекрылый?

Но упоен я, как вином,
Твоей улыбкою надмирной,
И вечно мне пылать огнем
Твоих очей, мой вождь эфирный.

И как бы охладеть я мог,
Так нескончаемо сжигаем,
Так грозно брошен на порог
Пред этим раскаленным раем.


Омар Хайям, о Любви… Мрак сладострастья… «Порой любовь подобна мазохизму…»

«Кто чар ее не избежал, отныне знает счастье,
Кто пылью лег у милых ног, душой впивает счастье.
Измучит, станет обижать, но ты не будь в обиде:
Все, что подобная луне нам посылает, - счастье!

Красой затмила ты Китая дочерей,
Жасмина нежного твое лицо нежней,
Вчера взглянула ты на шаха Вавилона
И все взяла: ферзя, ладьи, коней.

О, кумир! Дружбу ты почему прервала?
Где же верность твоя в это время была?
Я хотел за шальвары твои ухватиться -
Ты рубашку терпенья мою порвала!

С влажной розы ты, сбросив стыдливый покров,
Принесла мне сумятицу в виде даров.
С волосок твоя талия! Лик покажи мне!
Я расплавлен как воск и к страданьям готов!

Ты, чей облик свежее пшеничных полей,
Ты михраба из райского храма милей!
Тебя мать при рожденье омыла амброю,
Подмешав в аромат капли крови моей!

Надо выпить вина! Человечность нужна,
Сострадания боль жечь как пламя должна!
Надо Книгу Любви изучать непрестанно,
Чтоб учила быть пылью пред другом она!

Плачут очи мои из-за цепи разлук,
Плачет сердце мое от сомнений и мук.
Плачу жалобно я и пишу эти строки,
Плачет даже калам, выпадая из рук...

Не убудет луна твоя в месячный срок,
Украшая, был щедр к тебе скаредный рок.
Жизнь и мир этот, право, покинуть не трудно,
Но как трудно покинуть всегда твой порог!

Я к неверной хотел бы душой охладеть,
Новой страсти позволить собой овладеть.
Я хотел бы, но слезы глаза застилают,
Слезы мне не дают на другую глядеть.

Наш мир - аллея молодая роз,
Хор соловьев, прозрачный рой стрекоз.
А осенью? Безмолвие и звезды,
И мрак твоих распущенных волос...

Развеселись!... В плен не поймать ручья?
Зато ласкает беглая струя!
Нет в женщинах и в жизни постоянства?
Зато бывает очередь твоя!

Любя тебя, сношу я все упреки
И вечной верности не зря даю зароки.
Коль вечно буду жить, готов до дня Суда
Покорно выносить гнет тяжкий и жестокий.

Целовать твою ножку, о веселья царица,
Много слаще, чем губы полусонной девицы!
День-деньской я капризам всем твоим потакаю,
Чтобы звездной ночью мне с любимой слиться.

Ты в игре королева. Я и сам уж не рад.
Конь мой сделался пешкой, но не взять ход назад...
Черной жмусь я ладьею к твоей белой ладье,
Два лица теперь рядом... А в итоге что? Мат!»

 

"ПРОКЛЯТЬЕ"

Сам себе твержу я: «Слез не лей,
Не ее — себя хоть пожалей.
Перед злой гордячкою не млей,
Ей не оценить любви твоей,
Чем больней тебе, тем ей смешней!»
Говорю и ей: — Меня не мучай,
И хоть, может, я не самый лучший,
Ты не будь с другими неразлучной,
А не то наряд благополучья
Будешь рвать на тысячу частей!
Ослепила ты меня красою.
И какою бы ни шла тропою, —
Жалкий прах я под твоей пятою.

Ты за все, что сделала со мною,
Станешь вскоре пищею для змей!
Жизнь твоя пусть будет сущим адом,
Пусть с тобой не будет друга рядом,
Пусть твоя мечта не станет садом,
Грудь твою пусть отравляют ядом
Стрелы, что летят в других людей.
Омраченная бедой великой,
Ты всю жизнь ходи и горе мыкай,
Будь всю жизнь несчастной и безликой,
Будет пусть всегда твоим владыкой
Жалости не знающий злодей!»


(Из вьетнамской поэзии
Видимо, поэта-фетишиста…)

Стихи об ароматной туфле

«Повсюду кровли зеленых домов —
у рынка, возле моста.
Над кровлями стелется Млечный Путь,
синяя высь чиста.
Софоры темные, светлые ивы
встали за рядом ряд,
На вышитых бисером занавесках
тени ветвей скользят.
Живет красавица в доме Чыонг,
шестнадцать исполнилось ей.
Яшмовый лик, нежная стать,
стан — кипариса стройней,
Пудра, словно пыльца на цветке,
румяна — алая кровь,
Туча волос глянцевито-черна,
чуть зеленеет бровь.
Тонкая дева — слива в снегу,
чистая эта душа,
На галерею вышла она,
вешней прохладой дыша.
О галерею рукой оперлась,
полог чуть подняла,
Ступая легко в ароматных туфлях,
тихо во двор сошла.
И на цветок наступила вдруг,—
увядший, алел у ног, —
С лукавой улыбкой к ветке куста
она прикрепила цветок.
Ветер над цветником взлетел,
свежий, душистый, хмельной,
Пунцовая юбка, белое платье
заколыхались волной,
Светлая туфля мелькнула на миг
бликом во мгле ночной.
Верхом на фениксе нежная дева
светится под лупой.
Юный всадник из рода Ли
странствует по весне.
Где, под какою тропой небесной
скачет он на коне?
Скачет, кронами лип осененный.
Вот показалась стена.
Спешился юноша возле ограды,
ведет в поводу скакуна.
Красавица всходит на галерею,
выглянула из окна.
Зеленые ставни, красные двери.
Где же теперь она?
Безлюдна, пустынна гора Лофу,
плывет облаков гряда.
Вот ущелье Тяньтай темнеет.
Куда же теперь? Куда?
Юный Ли подходит к реке,
мост на его пути.
Кому поведать свою печаль?
Сваху где бы найти?
Женщина, прозванная Хонг Хань,
в доме жила над рекой.
Пудру в лавке купила она,
затемно шла домой.
Она служила в семействе Чыонг,
это проведал Ли,
Открылся женщине, все рассказал,
доверил печали свои.
«Зовусь Куок Хоа из рода Ли,
богата наша семья,
К столичной знати принадлежу.
Решил постранствовать я.
Сегодня двадцать исполнилось мне,
к наукам питаю страсть.
Только вчера в селенье Пинкан
мне довелось попасть,
Здесь красавицу я повстречал,
ваших хозяев дочь.
Музыка в сердце моем звучит.
Очень прошу помочь».
Вынул посланье из рукава,
в синих цветах листок.
Вестница лист благосклонно взяла
и удалилась прочь.
Девушка, это письмо прочитав,
сердцем была смущена,
Радостных чувств сдержать не могла,
бледнела, краснела она.
На занавеске тени цветов.
Ласково дышит весна.
К пологу сладкие запахи льнут.
Поздняя ночь. Тишина.
Нежные пальцы тонкою кистью
наносят на лист письмена.
Снова Хонг Хань посланье берет,
снова идет с письмом.
Юноша Ли, озаренный луной,
в сад приходит тайком.
Радостно девушка встретила друга,
словно давно знаком.
Шепотом, чтобы никто не подслушал
беседу в саду ночном,
Душу друг другу они раскрыли,
договорились о том,
Что повстречаются в поздний час
они на мосту речном
В третью полночь третьей луны,
когда никого кругом.
Но независимы от людей
их дела и пути:
Юноша Ли в условленный час,
увы, не успел прийти.
Одна красавица на мосту,
глядит на речную гладь.
Что приключиться могло? Почему
милого не видать?
Грустно полная светит луна,
в синих просторах плывет,
Ее отраженье дрожит у моста
в блеске холодных вод.
Память в душе оживает вновь,
сердце гнетет печаль.
Девушка грустно стоит у перил,
слезы безмолвные льет.
Часы водяные капли роняют,
колокол взмыл во тьму.
«Кто помешать свиданью посмел,
горе, проклятье тому!
Туфлю оставлю я на мосту,
знак любви и тоски,
Может, сумеет она обо всем
другу сказать моему».
Когда прозвучала пятая стража,
отправился юноша в путь,
Когда достиг речного моста,
небо светлело чуть-чуть.
Запахом туфли вдруг дохнул
легкий порыв ветерка.
Ли оглянулся: нет никого.
И шевельнулась тоска.
На юг от Янцзы умирает весна,
крик коростеля тосклив.
В ущелье Уся голосят обезьяны,
грозят дождем облака.
Кровь просыхает, смолкают крики,
любви бесконечен срок.
Замертво юноша наземь пал,
к сердцу прижав башмачок.
Душа влюбленного путь нашла
к дому семейства Чыонг,
Тело осталось лежать на мосту,
юноша встать не мог.
Некий воин по имени Чан
случайно прошел мостом,
Понял: причина смерти — тоска,
от сильной любви притом.
Долго ходил, немало дворов
он обошел с башмачком,
Достиг наконец жилища Чыонг
и постучался в дом.
Девушка сразу лишилась чувств,
мигом утратила речь,
Скажет слово — начнет рыдать,
слез не желает беречь.
Плача, упала на тело Ли,
крепко его обняла:
«Не было встречи нам на земле,
в землю бы вместе лечь!
Только теперь испытала любовь —
слияние двух начал.
Горестно пробудиться от сна
рок мне предназначал.
Строф Цюй Юаня волшебный слог
телу души не вернет.
Договорилась о встрече Цинь-гун,
феникс еще поет.
Кто может милого оживить?
Мне уповать на кого?»
Воина благодарила она
за благородство его.
Девушке он улыбнулся в ответ
и, уходя, сказал:
«Сватом был я сегодня у вас,
честно свершил сватовство».
По распорядку шести церемоний
вскоре назначен обряд:
Среди багряных свадебных листьев
зелень — символ утрат,
Слышатся звуки свадебных струн,
феи за пологом ждут,
Месяц над кровлею дома плывет,
звезды ночные горят,
Шеи сплели мандаринские утки,
стебли сплелись цветов,
Зелень и красное — нежные чувства,
вешний прекрасен наряд.
Память вовек сохранит былое:
радость, весну, любовь.
Двух полюбивших сердец договор
годы не истребят.
Небу от века известен заране
мужа удел и жены.
Глазам и ушам вопреки природе
мы воли давать не должны.
Увы, немало примеров, подобных
истории Ли и Чыонг.
Все деянья на этом свете,
все судьбы предрешены.»

 

из сети:

***
«Не призывай. И без призыва
Приду во храм.
Склонюсь главою молчаливо
К твоим ногам.

И буду слушать приказанья
И робко ждать.
Ловить мгновенные свиданья
И вновь желать.

Твоих страстей повержен силой,
Под игом слаб.
Порой - слуга; порою - милый;
И вечно - раб.»


***
«Я буду смотреть свысока
и глупо вульгарно смеяться,
тебе остаётся в ногах,
целуя мне руки, валяться.
как обертку ненужную кину
прямо на пол, не стану искать,
где помойка, куда отправляют
тех, кому в этом мире не стать
никем, кто бы мог пробиться,
ничем, что могло бы взлететь,
тех, кому суждено оступиться
и оберткой ненужной сгореть.
к каблукам моим не цепляйся -
мне там мусор совсем ни к чему!
ты как грязный окурок, который
Я брезгливо вокруг обойду,
наливай, официант, мне бокалы!
до пьяна я сегодня напьюсь!
наклоняйся, целуй мои руки,
пока я вульгарно смеюсь!"


***
«Когда я каблуком коснусь твоей щеки,
Все потеряет смысл и даже время…
Прикосновенья так болезненно сладки
И так приятно это сладостное бремя.

И проходясь по коже медленно, томя-
Следы оставлю… будто бы художник
Я разрисую красным твое тело, для тебя,
И вместо кисти будет магия сапожек….

И будут с превосходством взгляды вниз,
Улыбка и довольствие от боли,
Я знаю, мой исполнишь ты каприз,
Сам, оставаясь преданно-довольным.

Вся красота движений, грация тут есть,
Изящность ног, тепло и поцелуи ножек,
Приказы, подчинение и лесть
И снова чары каблука иль босоножек.

И подчиняясь власти, ты без слов
Отдашься удовольствию без мыслей,
Я знаю, ты со мной на многое готов,
И это неотъемлемая часть жизни.»

 

***
«Злая, уставшая села в прихожей.
- Ты будешь сегодня не мужем, а рожей.
Ты будешь сегодня, теперь, и сейчас
Вылизывать ноги мои каждый час.

- Я чем-то обидел тебя, дорогая?
Скажи, если, что…- Молчи, мразь такая!
Вы все надоели и ты, гад такой!
Вставай на колени! Зови Госпожой.

Я долго терпела мужские издевки,
Теперь из тебя буду вить я веревки!
Крутить, как хочу, издеваться и мучить
По - всякому, дрянь, тебя буду я сучить!

Разуй меня, рожа, тапки подай.
Зубами бери их, к ногам подползай.
Живее, живее, мерзавец, подлец!
Целуй мои ноги, лижи, сикунец.

Всю обувь мою, что в прихожей стоит,
Вылизывать будешь всегда, паразит.
Поехали в комнату, пони моя,
Заждалась немытая попка моя.

Снимай с меня джинсы, колготки снимай,
А трусики, падла, в свой рот запихай.
Уткнись своим носом поганым в мой зад,
Вдыхай свой любимый теперь аромат.

Ну, хватит, довольно, вылизывай киску
И сделай хорошую, влажную чистку.
Старайся, старайся, чтоб мне угодить
Ее надо ласково, бережно мыть.

Теперь принимайся за ножки, урод.
Ведь только для этого нужен твой рот.
Язык твой - вылизывать чисто всю грязь.
Ты станешь рабом, вонючая мразь!

Рабом моих прихотей гадких и злых,
Рабом всех желаний земных, внеземных.
В ответе ты будешь за все, в чем не прав
И так же в ответе за все, в чем ты прав.

Пшол вон! Надоел и трусы забери,
Надень сарафан мой, на стол собери.
И вот еще, раб, послушай совет:
Смирись и получишь улыбку в ответ.»


***
«Я стал рабом и жизнь моя теперь
Подчинена прекрасному служенью.
Я вещь для Госпожи, игрушка, зверь,
Готовый принимать плевки и униженья.

О, как добра бывает Госпожа!
Когда Её я радую и тешу –
Она мне Ножку подает неспешно
И я Её целую весь дрожа!

Но как строга бывает Госпожа!
Когда я сделал что-то невпопад –
Она мне плетью полирует зад
С улыбкою, с оттяжкой, не спеша.

А я согласен все терпеть, молчать.
Согласен принимать пинки и порку,
Согласен делать влажную уборку
За право Госпоже принадлежать.»

 

Привет, фдс!
Молодец, хорошие стихи. По-настоящему тематические - по настроению, по сути отношений.
Есть небольшие шероховатости, иногда ломается немного размер, но это мелочи. Здесь важна не литература,
а передача эмоций раба.
Извиняюсь, что не отаетила на почту, да и в раздел ЖД давно не заходила.
У меня на работе случилась большая наприятность. В одном из моих проектов, хотя и не по моей вине.
Но вся история отняла у меня много нервов и времени. Не говоря уже о том, что садик потребовал
массу времени и сил. Каждое начало года сопровождается массой проблем. У Викочки очередной бурный роман,
т.ч. все в основном, свалилось на меня одну. Но я люблю работать и жить в режиме аврала и напряга.
Масса адриналина получаю, хотя и устаю, конечно. Чем-то это напоминает спорт.
Сейчас чуть полегче, но я на почту почти никому не отвечаю. Отписываться просто не умею, а писать по-настоящему
не успеваю. Если хоть чуть-чуть выкрою время, опишу немного, что было со мной в последние месяцы.
Но это в разделе ЖД. И не обещаю, а то столько раз уже не выполняла обещанное...
Как ты съездил? Надеюсь, все прошло хорошо и ты доволен.

 

Доброго времени, Госпожа! Рад, что стихи Вам нравятся, но это не мои, здесь я выкладываю, что мне и самому чем-то понравились, но иных авторов (поэтому, обратите внимание, стихи в кавычках). Просто нашел не подписанные. Съездил я отлично, все понравилось, сбылась моя мечта наконец-то, если все будет хорошо, то напишу отчет и опубликую здесь. Но пока до этого далеко... Тоже очень занят, много всего надо делать. Но для общения хотя бы раз в неделю-две я время специально выкраиваю.


***
«Лежать у Ног и Ноги целовать!
Молиться на свою Рабовладелицу
И чувствовать себя ничем, безделицей,
И думать об одном - принадлежать.

Принадлежать Хозяйке, Госпоже.
Сдувать и слизывать пылинки с Ножек,
А если помечтать, то и быть может,
Стирать вручную Ваше неглиже.

И не понять ни другу, ни врачу
Зачем себе я рабство напророчил,
Но не хочу я голову морочить –
Я быть рабом, я быть собой хочу!

А, впрочем, права нет хотеть.
Лишь на коленях замереть!»



***
«На встречу теплится надежда,
Ну а пока что мне с руки
Лишь целовать Её одежду,
Ещё у туфель каблуки.

Чтоб аромат волос Твоих
Не схоронить в забвенье ровном,
Вдыхаю запах от флаконов
Из под духов, полупустых.

Себя рискуя обмануть,
Сквозь шёлк пытаюсь угадать я
В висящих, молчаливых платьях
Твой гибкий стан и Твою грудь.

Все письма я храню, а в них
Твой голос хоть ещё разочек
Дойдёт ко мне посредством строчек
И до ушей моих глухих!

На встречу теплится надежда,
Ну а пока что мне с руки
Лишь целовать Её одежду,
Ещё у туфель каблуки!»

 

Сергей Даркин

«Внутри меня Ты пробудила
Всепоглощающую страсть.
Приобрела Ты надо мною
Неограниченную власть.

Я - верный пёс у Ног Твоих,
Продрогший, сжавшийся клубочком,
Вверяю чувства этим строчкам,
Прижавших к Пяткам Ног босых.

И днем, и ночью замечаю,
Как сердце бьется учащенно.
Упав на койку изможденно,
Я упоительно мечтаю.
Вдыхаю воздух увлажненный,
И, утомленный, засыпаю.

Я не живу, а существую,
Среди мирских моих забот.
Вокруг Тебя одной кружиться
Мечтаний, снов водоворот.»

(иной автор)

«Ты - Королева! Ты - Богиня!
Я - верный раб, а Ты - Княгиня!
Ты - Госпожа! Ты - Повелитель!
А я Твой преданный ценитель!

Ты красотой меня заводишь,
Своей пленяешь простотой!
И этим всем с ума Ты сводишь,
И, словно, манишь за собой!

Схожу с ума от Твоих фраз,
От Твоих губ и Твоих глаз!
Схожу с ума и не жалею,
Что лишь Тобой одной болею...

Я болен сильно, очень-очень...
Тобой болею днём и ночью!
Болею телом и душой,
Болею лишь Тобой одной!

Прошу, на крик мой отзовись
И звёздной ночью появись...
Прийди...Ты слышишь? Я кричу:
Я лишь Тебя любить хочу!!!»


Бесстыжая Принцесса

«Я тебя раздавлю, как жучонка в пробирке,
Всем своим естеством, полным жизненных сил!
Я лишь взглядом прожгу в жалкой душеньке дырку,
Каблуком наступлю, чтоб ты блеял, просил.

Я тебя приструню, как паршивую тявку,
Посажу на петлю и цепочкой сдавлю,
Под щелчок запоёшь, как последняя шавка,
А не станешь мне петь – поводком удавлю!

Веселись и гуляй на цепочке Горгоны,
Псевдорадостно лай и свободой гордись,
Только впредь теперь знай: ты – лишь шавка Илоны,
И за грань отступать даже не норовись!»

 

Бесстыжая Принцесса

***

«Это ж кто тебя учил делать кунилингус?
Его знают раньше, чем косинус и синус!

В институте, так и быть, мастерство шлифуют,
А потом - уже уволь – языком балуют!

Ну, не дуйся, не рычи, не швыряй подушкой.
Ты немножко помолчи – нашепчу на ушко:

Как держать и как ласкать,
Как дышать тихонько,
Ну не надо ж так таскать!
Медленно…легонько…

Вот и славно! Молодец! Я уже кончаю!
А то думала – капец – сразу заскучаю.

Ну, вот это результат -
С лёгкостью осилил!
Ты не думай, что лишь акт
Есть вся ваша сила.

Секс - как вольностей сундук ,
Скатерть-самобранка!
Это не залезть на сук,
Не крутить баранку.

В нём мы учимся, мой друг,
С ночи до рассвета.
БаловАть своих подруг –
Добрая примета.

Завтра будет мастер-класс –
Приглашу подружку.
Покажу тебе хоть раз,
Как трещит подушка.

Будешь рот тренировать,
Чтоб урок усвоить.
Станет сценою кровать,
Опыт чтоб удвоить.

А то много пропустил
Ты по жизни этой –
Не зациклился ведь мир
На одном минете!»

Инна Николаевна

"Ну что же ты беспомощно-ничтожен?
Чрезмерно глуп, невыносимо слаб?
Не смел в поступках, словно осторожен?
Диагноз знаю: ты по жизни - раб."

 

Катумина

«Мой милый раб,
Слуга мой непокорный,
Незнающий, что стал моим рабом.
Случилось так,
Мой друг прескорбный,
Что ты навек в плену моём.

Ты - жалкий раб,
Предавшая прислуга.
Давно твоя свобода стала мнимой.
Лишь только мрак
И тень испуга
Из-за того, что не назвал любимой.

Мой пёс неверный,
Лживый червь смердящий.
Всегда слежу за каждым твоим шагом.
Ты слишком скверный
И ненастоящий,
И ты - мой раб до дней своих заката.

Мальчишка гнусный,
Хам, обманщик мерзкий.
Ошибочно ты думаешь, что я тебе равна.
Навечно грустный.
Неприлично дерзкий.
Я, Госпожа твоя, тебе воздам сполна.

Слуга мой блудный,
Совесть потерявший.
Я сделала тебя моим рабом.
Ведь мозг твой скудный,
Спешно убежавший,
Сравнял тебя с раздавленным червём»

Госпожа М

***
«Шептать, любовь свою скрывая:
«Ты – лишь игрушка, мальчик мой,
тебя немного потерзаю,
И – мне потом пора домой…»

Все – только маска. Смех сквозь слезы…
Сегодня ты к другой спешишь.
Я привяжу тебя к березе
И – выпорю. Терпи, малыш!

Я буду гордой и жестокой,
Сжав плетку в маленькой руке,
Чтоб боль слезинкой одинокой
Скатилась по твоей щеке…»

***
«Ты – мой маленький паж в этом замке пустом.
Полон гулкого мрака мой призрачный дом.
Лишь – портреты на стенах, ковер и свеча,
Да в ладони моей – белый холод меча…

Это странный обряд – танец с острым клинком…
Змеи огненных молний во мраке ночном…
Ты глядишь, заворожен, от страсти дрожа,
Как со смертью танцует твоя Госпожа…

Вот закончен обряд… Вложен в ножны клинок…
Ты целуешь мне нежные пальчики ног…
Выше, выше… Из уст вырывается стон…
Твой язык проникает во влажный бутон…

Я – твоя Госпожа, боль твоя и мечта…
Этот вкус ты не сможешь забыть никогда –
Вкус источника жизни и смерти – всего…
И приемлет молитву твое Божество…

Дай и мне насладиться тобою сполна,
Напои своим терпким огнем допьяна.
Вспыхнет заревом небо и вздрогнет земля,
И ты станешь таким же всесильным, как я…»

***
«Ты – мой раб. Теперь твое место-
На цепи или – в роли пажа…
Не жена тебе, не невеста, -
Я - прекрасная Госпожа…

Не мечтай о страстных лобзаньях, -
В моей ручке сегодня – плеть.
Твой удел – терпя наказанье,
Даже взгляда поднять не сметь.

А потом… Я решу по ходу,
Что позволить на этот раз…
Ты мне отдал свою свободу,
Чтоб от боли впадать в экстаз,

На коленях перед царицей,
Наслаждение ей даря,
Постигать, как любовь блудницы
Превращает раба в царя…

Ведь ночами ты грезил этим –
Сталь наручников на руках,
Хлесткий свист ласкающей плети
И – нектар любви на губах...»

***
«О, как ты, связанный, красив!
Нагой, с покорностью во взоре…
Мой юный пленник, сабмиссив,
Глаза – бездонные, как море…

На белоснежной простыне
Застывший в предвкушенье боли,
Ты пробуждаешь страсть во мне,
Какой не знала я дотоле…

Ласкать тебя и истязать –
Внимая сладострастным стонам…
Огонь твоей любви познать
Устами и горячим лоном…

Длить бесконечно эту ночь,
В каком-то страстном исступленье,
Уже не в силах превозмочь
Священной боли наслажденья…»

***
«Стоны боли и экстаза.
Ласки зной - и плети свист.
Я с тобой теряю разум
Мой любимый мазохист.

Мы в каком-то диком трансе…
Взмах. Удар. Еще! Сильней!
Нет ни время, ни пространства, -
Ты и – плеть в руке моей…

А потом – ласкать и нежить,
Новой мукою пьяня,
Постигать с тобой безбрежность
Запредельного огня…

О, ласкай меня – губами,
Пей нектар из недр цветка…
Это – как молитва в храме,
Как полет за облака…

Танец смерти и рожденья,
Таинство священной тьмы…
Ночь. Огонь свечи. И тени,
Нереальные, как мы…»

 

Госпожа М

***
«Ты такой сумасшедше–нежный…
Волосы льняные до плеч,
Черно-латексные одежды
И бессвязно-страстная речь…

На коленях, простерши руки,
Раб и Бог мой – передо мной…
О, какая сладкая мука –
Отдаваться тебе, родной,

Упиваться мгновеньями власти,
Сладкой болью тебя пьяня,
И сливаться в экстазе страсти
Во единый цветок огня…»


***
«Так умела отдаваться лишь царица,
Пожелавшая на миг рабыней стать.
Гордая зеленоглазая блудница,
Вся пылая, опустилась на кровать.

И, входя в нее, ты слышал хохот ада…
В черном пламени сгорали вы, крича,
И последняя, смертельная награда –
Боль блаженства в ледяных ее очах…»


***
«В багровых лучах рассветных,
Спаливших ночи звезду,
Я буду хлестать тебя плетью,
Привязанного к кресту.

Есть таинство наказанья –
Одно из таинств любви:
Ласкать до потери сознанья
И сечь – до терпкой крови…

О, как ты стонешь от боли,
И, сильный, со мною слаб, -
Покорный моей неволе,
Красивый и нежный раб.

Одета в чёрную кожу,
Надменна и холодна,
Ты веришь, что я похожа
На ту, что являлась в снах,

И, истязая, ласкала….
Желание, боль, экстаз…
И взгляд – холодней металла –
Таких же зеленых глаз.

Ты грезил, несчастный, этим –
Свой сон воссоздать хоть раз,
От огненной ласки плети
Впадая в блаженный транс.»


Мой Прометей

«Е.Б. посвящаю

На руках твоих - наручников
Хищный блеск,
А душа - реки излучина,
Синь небес.

Наслажденье. Боль. Агония.
Вспышки - сны...
А в глазах твоих - симфония
Тишины.

Прометей, к скале прикованный,
Раб и Бог,
Красотою зачарованный
Стройных ног.

Что ж - целуй, сегодня ласкова
Госпожа.
А в руке, изящно - царственной -
Блеск ножа...

Вот скользит по коже лезвие...
Боль - сладка!
А на небе - белоснежные
Облака.

Сколько чувств во тьме таинственных
Карих глаз:
Нежность, боль, блаженство чистое
И - экстаз...»

 

Госпожа М

***
«Ты – небо. Синяя бездна огня –
В глазах… Безмолвный экстаз касанья.
Обряд в лесу на исходе дня,
И – тело плавится от желанья.

О, как пьянит твоя нагота,
Твоя беспомощность, пленник нежный…
Распять, невинного, как Христа,
Ласкать и мучить, любить безбрежно…

Боль наслажденья. Восторг немой.
Ведь ты мечтал о блаженном аде?
Сегодня ты – будешь только мой,
Так не спеши молить о пощаде…»


***
«Тебе, моя сладкая добыча...
«тебе, мое нежданное счастье...

Любовь? Желанье? Страсть? Молитва?
Звенящей ночи пустота.
В безумном поцелуе слиты
Разгоряченные уста.

Войди во влажный сумрак Храма
Своим божественным лучом,
И звезды вспыхнут осиянно
Земным, немыслимым огнем...

Нас ночь, как парусник, качала
В парчовой дымке облаков,
И без конца, и без начала
Струилась музыка веков,

И счастью не было предела,
И верилось: любовь - навек...
А поутру фатою белой
Одел деревья первый снег...»

* * *
«Пашеньке Ж...

«В наручниках, нагой и нежный,
На ложе страсти ты распят.
Глаза - как океан безбрежный -
О боли и любви молят,

С губ, пересохших от желанья,
Слетают стоны и мольбы.
Ты ловишь каждое касанье
Плети - как высший дар судьбы.

Кричи и плачь, целуй мне руки,
Отбрось покорность, страх и стыд,
Когда экстаз на грани муки
Стрелой единой нас пронзит,

Когда огонь животворящий
Расплавит плоть усталых тел,
Твой взгляд - то властный, то молящий,
Меня уносит за предел,

Где жар бесплотного объятья -
Как танец света по стеклу,
И нервно сброшенное платье
Цветком мерцает на полу.»

 

Госпожа М

* * *
«И отражаются зарницы
В твоих распахнутых глазах,
Пред взором возникают лица,
Как на старинных образах,

Знаменья вечного Предела,
Фантомы дымных миражей,
Когда расплавленное тело
Уже принадлежит душе,

И больше нет Пути иного,
Как в этот мир, что свят и пуст,
И растревоженное Слово
Вот-вот слетит с открытых уст.

Любовь. Отчаянье. Молитва.
И в танце света и теней
Почти проигранная битва
Сверкнет победою твоей!»


***
ТАНТРИЧЕСКАЯ МОЛИТВА

«Ты, вошедший в потаенные ворота
И рискнувший в преферанс сыграть с судьбой,
Не пугайся, когда звездные высоты,
Словно купол, распахнутся над тобой.

Ты, постигнувший мистерии Творенья
И познавший наслажденье темнотой,
Встрепенешься, когда струны вдохновенья
Зазвучат в душе, остывшей и пустой.

И, увидевши, как знаки Полнолунья
На запястьях браслетами сверкнут,
Ты, позволивший себе любить колдунью,
Вдруг постигнешь потаенный ритм минут,

Ты почувствуешь движенье тонких стрелок
В колыхании ресничных опахал…
И не стоит этот мир, смешон и мелок,
Взгляда Женщины, что ты теперь познал…

Вспомни миг, когда сливаются в экстазе
И тела, и губы, исторгая стон,
И бессильны воля, логика и разум
Перед чарами Владычицы Времен.

Ты и раб ее, и Бог – чего же более?
Что еще ты, ненасытный, мог желать –
Кроме вспышки наслаждения и боли,
Кроме счастья этой Девой обладать?

В наркотическом дурмане сновидений,
В бесконечных лабиринтах гулких зал
Ты глядишь, как по рукам струятся тени,
Тают отблески невидимых зеркал.

Ты, в плену Ее мистического тела,
Опьяненный совершенством наготы,
Ощущаешь, как за чувственным пределом
Распахнутся наслаждения цветы.

И когда, уже сдержать не в силах крика,
Ты исторгнешь с губ ее ответный стон,
Ясный свет вокруг еще земного лика
Просияет ярче нимбов ста икон,

Ты постигнешь смысл Тантрической Молитвы,
Отблеск звезд и – грозового ветра вой,
И поймешь, что все твои земные битвы
Были только лишь мальчишеской игрой.

Годы, мысли и страданья – лишь ступени,
Что вели тебя в Богини тайный храм,
Где, восторженный, ты встанешь на колени
И – губами припадешь к Ее стопам…»

 

Госпожа М

"Ангел Ночи
тебе, мое огненное сокровище...

Вот уже месяц, как я не могу думать ни о чем, кроме твоего члена, твоих губ, всего твоего обожаемого, чувственного тела. Сокровище мое огненное, чистый, одухотворенный, невинный ребенок и – властно-чувственный, порочный, сводящий с ума Мужчина – в одном лице. Мой Повелитель и раб, нежный извращенец, за одну бессонную, жгучую ночь превративший холодную бизнес-леди в одержимую, сжигаемую страстью, блудницу, сделавший меня наркоманкой своего члена…
«Ты хочешь меня?» - тихий голос завораживает своей властностью, а глаза твои, меняющие цвет, как камень-аквамарин, смотрят на меня не отрываясь, и в их потаенной, мерцающей глубине вспыхивают знакомые искры желания…
«Да, да, и еще раз – ДА! Где угодно, когда угодно! И – мне все равно, что будет потом». Наши губы сливаются под вой набирающего скорость поезда метро. Пусть смотрят все, кому интересно, а кого шокирует – пусть отвернутся. Твоя рука проникает в манящий разрез моего пальто… Забирается под юбку, туда, где, в обрамлении черных кружевных чулок дышит жаром огненный цветок моей плоти… «Да!» Твои пальцы отодвигают край прозрачных, невесомых трусиков и – я невольно подаюсь вперед, навстречу твоей горячим пальцам. Жарким поцелуем в губы ты заглушаешь мой стон… Ты трахаешь меня двумя пальцами на виду у всего не догадывающегося об этом, сонного с утра вагона.
Как удобно носить длинное черное пальто. Под него можно не одевать ничего – кроме кружевных чулок и сапог на высоких «шпильках» - таких, чтоб почти сравняться с тобой в росте, мой очаровательный фетишист… Чтобы ты, расстегнув одну из пуговиц и проникнув ладонью в образовавшуюся щель, мог ласкать мое обнаженное тело, где угодно и когда угодно, не привлекая внимания окружающих… А потом, в темном углу «тупикового» двора, прижав меня к забору и сходя с ума от желания - одним движением расстегнув ширинку брюк – мог войти в мое жаждущее тебя лоно… И – со стороны будет казаться, что – мы просто стоим и целуемся… улетая в небеса уже в третьем оргазме…
Хочу, хочу, хочу! Пашка, как ты красив, обнаженный, в железных наручниках, стиснувших женственно-тонкие запястья… Распростертый на кровати с ясным взором широко распахнутых глаз, устремленных в небо… Точнее – в белый потолок моей спальни…"


* * *
"Ты встречаешь меня у входа в аэропорт, сияющий от восторга, как весеннее солнце. Хватаешь на руки и – кружишь по огромному гулкому залу. Сегодня мы вылетаем на Красное море, оставив далеко позади холодную заснеженную Москву.
Проходим паспортный контроль и сдаем багаж. Налегке, держась за руки, выбегаем туда, где нам предстоит дожидаться посадки в самолет. Большой красивый зал, полный людей. Сесть практически негде. Да в принципе – и не хочется. Хочется поскорее скинуть теплые куртки и – раствориться в тепле вечного тропического лета. Но – мечтать не вредно. Надо как-то скоротать этот час – до отправления рейса на Шарм-эль-Шейх. Ты смотришь мне в глаза. Взгляд, полный страсти и восторга. Горячие обветренные губы на вкус похожи на степной ветер. Наши тела плавятся от желания – но впереди еще 4 часа полета и трансфер до отеля - еще не скоро наступит тот блаженный миг, когда под нами сомнутся белые простыни постели…
Хотя… Почему бы не начать наше путешествие с небольшого экстрима? Вот там, за углом, я, проходя, заметила приоткрытую дверь туалетной кабины для инвалидов-колясочников. Это не стандартные «М» и «Ж», где всегда бывает очередь, а – вполне реальный шанс уединиться не несколько минут. Шепчу тебе на ухо посетившую меня идею. Согласно киваешь головой…
Когда за нами с резким щелчком закрывается дверь туалета, я становлюсь перед тобой на колени и без лишних слов целую твой уже стоящий член через тонкую ткань джинсов. Закрываешь глаза в предвкушении. Расстегнуть молнию – дело нескольких секунд, и вот уже мои пересохшие от желания губы прикасаются к горячему Жезлу твоей власти… Я так обожаю делать тебе минет! Чувствовать, как все твое существо наполняется блаженным восторгом, как в твоих широко распахнутых глазах отражается звездное ночное небо…
Понимая, что сама уже почти на грани оргазма – я стягиваю с себя джинсы и – ты входишь в меня. Полет, взрыв и - внезапно ворвавшаяся в наши души тишина…
Когда огромная серебристая птица, оставляя в воздухе дымный след, набрала высоту, и погасло табло «Пристегните ремни», мы поднимаем тост: «За удачу». Шипящие пузырьки шампанского тают на языке, как обжигающе - острые снежинки. Твои руки касаются моих – и между ними словно проскальзывает электрическая искра. Быстрый секс в аэропорту только раззадорил нас, не удовлетворив до конца, и каждое прикосновение только еще сильнее разжигает внутренний огонь, сжигающий нас изнутри.
Когда за нами закрывается тяжеля дверь номера в небольшом отеле – я толкаю тебя на кровать и – падаю сверху. Еще одетые, не снявшие с дороги зимние кроссовки, мы сливаемся в головокружительном поцелуе… Ласкать тебя, зная, что больше некуда спешить и – на все время отпуска выключены телефоны, - это такое блаженство! Когда можно растягивать удовольствие, не сдерживать эмоции и – полностью отдаться бесконечному наслаждению тобой…

Потрясающая по красоте картина: ты, связанный по рукам и ногам и абсолютно беспомощный, распят на огромной белоснежной постели. Стянутые веревкой в запястьях руки привязаны к изголовью кровати. Взгляд – горящий вожделением. В нем нет ни тени покорности, характерной для «нижних» мальчиков, ты весь – воплощение огня.
Я решаю наказать тебя за эту дерзость – как ты смел ТАК смотреть на свою Госпожу? Заставляю перевернуться на живот. Перед моим взором – твоя аппетитная кругленькая попка, которую так приятно охаживать плетью. Удар. Еще. Ты – вздрагиваешь, но – пощады не просишь. Наоборот – твое дыхание становится частым и прерывистым, и – упругий аппетитный зад сладострастно выгибается навстречу следующему удару моей плети. Это для тебя уже не наказание, а – кайф. Чтобы усилить твое наслаждение, я смазывают крошечное отверстие твоей попки лубрикатом и – ввожу в него небольшое виброяйцо на шнуре, прикрепленном к пульту управления. Ты не ожидал такого, милый? Ничего... все когда-то начинается впервые… Приказываю тебе перевернуться на спину. Ты шепчешь: «Не надо, не включай эту штуковину». Как бы ни так. Ты сегодня – мой пленник, и я буду делать с тобой все, что пожелаю. Ласкаю рукой твои напряженные соски. Ты всем телом подаешься навстречу этой невинной ласке. Не замечая, что – в моей руке уже зажата прищепка. Раз! Ты вздрагиваешь от внезапно пронзившей тело боли. Но – не просишь остановиться. Я цепляю вторую прищепку на твой второй сосок. Спрашиваю, усиливаются ли ощущения. Ты шепчешь: «Да, Госпожа!». Закрываешь глаза, явно кайфуя от жгучей смеси наслаждения и боли.
И тогда – я нежно касаюсь язычком головки твоего вздыбленного члена. Ты весь раскрываешься навстречу этой ласке, как цветок – навстречу лучам солнца. С пересохших от желания губ срываются стоны и мольбы. Мне нравится длить и длить эту пытку блаженством, усиленную ощущением твоей полной беспомощности и болью от прищепок. Когда ты уже почти на пике – включаю вибратор на полные обороты. Такой гаммы ощущений ты не испытывал еще никогда. Иногда мне хочется вытворить что-то, выходящее за пределы твоей бурной фантазии. И, похоже, сейчас – именно тот случай. Вибрация, боль, ласка… Не хватает только зрелища. Ничего, сейчас оно будет, любимый!
Оторвавшись от твоего сладкого члена, я целую тебя в губы и – размещаюсь над тобой сверху. Ты мысленно уже готов к сладкому «изнасилованию» прекрасной наездницей. Но – не тут то было. Я беру в руку твой член и – начинаю его головкой ласкать себя, не давая, однако, проникнуть внутрь. Одновременно – снимаю прищепки с твоих сосков, заставив на миг буквально взвыть от боли – когда кровь начала поступать в стиснутые до этого ткани. Когда я нежно поцеловала твою грудь – ты прошептал: «Как больно.. и сладко – одновременно». Терпи милый. И - получай удовольствие от этой игры на тончайшей грани наслаждения и боли.
Смотри, как мне нравится мучить тебя! И – использовать как безвольный инструмент нарциссического наслаждения. И – твой шикарный член сегодня – не скипетр, утверждающий власть надо мной лучшего из Мужчин – а всего лишь инструмент моего самоудовлетворения. И только когда все мое существо взрывается в пиковом оргазме – я насаживаюсь на него до основания, не в силах сдержать рвущегося из груди крика: «Пашенька, любимый, я обожаю тебя!»
При этом – включаю уровень вибрации на максимум – чтобы создать эффект феерического двойного проникновения: ты – во мне, а вибратор – в тебе. Ты и мальчик, и девочка – одновременно. Ты – мой раб и – мой Бог!
Всего несколько движений – и ты тоже взрываешься в оргазме, еле успев выскользнуть из меня и – забрызгав горячей спермой свой обнаженный живот и - прозрачность моего эротического наряда. Я слизываю с твоего тела капли жидкого огня, наслаждаясь терпким послевкусием. Боже, как ты красив в этот миг: связанный, с испариной на висках, еще живущий ощущениями только что пережитого блаженства…"

 

Госпожа М

* * *
«Синева. Звенящая синева небес и – бездонное, колышущееся индиго разбивающихся о борт корабля морских волн. Мы стоим на верхней палубе огромного лайнера, почти с высоты птичьего полета созерцая уплывающую назад Мальту. На душе – легко и печально. Возможно, это – одно из немногих мест, где я бы хотела остаться навсегда. Но – нам пора возвращаться на родину. В твоей руке – бокал с коктейлем. Мы пьем по очереди через трубочку пьянящую сладость, время от времени обмениваясь словами и поцелуями. Ветер взъерошил твои волосы, и они золотятся, как нимб, вокруг красиво очерченного высокого лба, слегка подсвеченные красноватыми отблесками заката. А в твоих глазах отражается море… Они меняют цвет, как аквамарин… Я расстегиваю рубашку у тебя на груди и – нежно провожу ноготками по гладкой бархатной коже. Ты закрываешь глаза от удовольствия. Тихая, молитвенная нежность. Любимый, я готовлю тебе сюрприз… Пока ты расслабился, незаметным жестом развязываю пояс, украшающий мое платье. Тонкий шелк, на ощупь похожий на паутинку. «Протяни руки назад», - шепчу. Ты повинуешься – и через несколько секунд оказываешься привязанным к тонкой железной колонне. Почувствовав несвободу – открываешь глаза – и вопросительно смотришь на меня. Мое лишенное пояса платье красиво струится по ветру, обнажая стройные загорелы ножки в лаковых туфлях на «шпильке». Я подхожу к тебе и – прижимаюсь всем телом. Ты не можешь меня обнять – и эта вынужденная неподвижность только обостряет все ощущения. Я ласкаю твое тело – нежно и в то же время властно, то приникая в поцелуе к твоим губам, то – отступая на шаг и заставляя изнемогать от неудовлетворенного желания. Вокруг – ни души. Сейчас время ужина, и все пассажиры давно разошлись по ресторанам и барам… Я достаю из сумочки свой ритуальный нож. Не бойся, котенок, я не сделаю тебе больно. Мы только немного поиграем. Если не нажимать на лезвие – касание даже очень острого ножа не оставляет следов, при этом даря необыкновенно острое наслаждение – кайф почти на грани боли. Итак… Я слегка касаюсь лезвием твоих напряженных сосков. Ты уже не можешь сдержать стона и – весь подаешься навстречу моей руке. «Хочешь посильнее?» «Да!!!». Я рисую на твоем теле невидимые знаки любви. Ты дышишь тяжело и прерывисто, иногда вздрагивая всем телом, то ли от особо острого наслаждения, то ли от боли. Но – на вопрос: «Хватит?» чувственно и тихо отвечаешь: «Нет». Улетаешь в какой-то транс, и тебе грезятся заоблачные дали и струящиеся миражи…
Я целую тебя в губы. Отвечаешь словно из Зазеркалья. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что в пределах видимости никого нет, опускаюсь перед тобой на колени и – расстегиваю ширинку брюк. Ты приходишь в себя и шепчешь: «Не надо! Не сейчас». Но глаза твои молят о другом. Они говорят мне «Да!» и – когда мои уста приникают к твоему горячему Жезлу Света – с твоих губ срывается тихий стон. Ты весь подаешься вперед и – замираешь, осознав свою временную несвободу. Это «заводит» тебя еще больше. И – страсть твоя чиста и безбрежна, как раскинувшееся перед нашими глазами море… Стройный, извивающийся от страсти пленник – ты словно сияешь в ореоле невидимых лучей, какой-то неземной, запредельной красотой и нежностью. Так, что мое сердце просто разрывается от переполняющего его молитвенного восторга… Когда страсть становится молитвой… один ключевых из постулатов Тантры. Я поклоняюсь тебе как Богу, как самому прекрасному и чистому существу на Земле… Ты – мой Вишну, я – твоя Лакшми, Бог и Богиня, слившиеся в запредельном экстазе мистического единения. И когда мои губы обжигает терпкая струя твоего семени – я принимаю его как причастье, отдаваясь тебе всем существом и – тоже взрываюсь в головокружительном оргазме, даже не прикасаясь к себе…. За бортом, в пугающей глубине холодным металлическим блеском переливаются средиземноморские волны. А в небе над нами проплывают бесстрастные, белые облака…»


1.
«О, это – ад! Я сгораю. Боже, смилостивись!
Я не хочу так безумно тебя хотеть.
Между нами – вечность, не обменяться словом,
Только ветер свистит, как на излете - плеть...

Я впиваюсь ногтями в свои руки до крови,
Аккордом боли ломаю ритм последней строки.
Легче резать вены, чем так смотреть в беспредельность,
Где - только звездный ветер и - телефона гудки...

В мире пустых глаз скользит невидимой тенью
Душа, отныне причастная горьким земным скорбям...
Это проклятье сбывается в каждом мгновенье –
Я не хочу так безумно хотеть тебя!!!

Мои глаза завязаны черным платком ночи.
И – кроме твоего лика – иных не видят икон.
Молитва мертвому Богу звучит в устах как насмешка,
В твое превращаясь имя, а имя твое – в стон…

2.
Пашка, мой жаркий Пашка, огненное блаженство,
Танец на грани боли, связанных рук - крыла,
Ангелом полумрака ты восстаешь над бездной,
В сердце мое вонзаясь, как осколок стекла.

Сладость твоей неволи не передать словами...
Руки твои целуя в душном аду метро,
Чувствую я, как звезды гаснут над головами,
Как обнажает небо вспыхнувшее нутро.

И - ни молитв , ни стонов - только накал желанья,
В губы вопьешься властно, просто сводя с ума...
Чтобы рассеять чары - вечность и расстоянье,
И колокольным эхом вздрогнет ночная тьма...

Чтоб в полу-бессознаньи, чтобы почти в экстазе,
С телом твоим сливаясь, я потеряла страх...
Вечность и расстоянье.. Тает бессильный разум
Шелковым послевкусьем пламени на устах...»

 

Живая

***

«Назавтра под руки на плаху,
Туда, где кончится любовь,
Где белоснежную рубаху
Окрасит хлынувшая кровь...

Роняя воск, свеча горела...
Приказом грозного судьи
Сперва истерзанное тело
Баюкал нежно на груди...

Уткнулся в стену солнца лучик…
-Скажи мне хоть, за что казнят?
Зачем я бил, пытал и мучил?
-За приворот!
-Кого?
-Тебя…

Толпа, безумствуя, галдела…
БурАвя, дОщатый помост…
Одежду, сорванную с тела,
ЖИВУЮ ведьму в полный рост…

Замолкли крики на мгновенья,
В толпе раздался чей-то плач:
Передо мною на коленях
Стоял, ссутулясь, мой палач…»


Тангу (tangu)


Фантазия.

«Нас в подвале снова двое.
Ты так нежен и раним;
У тебя над головою
Ржавый вентиль, словно нимб.

Подойду к тебе неспешно
И цепи коснусь рукой.
Ты ведь ждал меня? Конечно!
Как ты дорог мне такой!

Нас разлука не сломила.
Что такое? Ты не рад?
Как же ты красив, мой милый,
В свете лампы в сорок ватт.

Заберу тебя из мрака,
Будем мы опять вдвоём.
Хочешь стать моей собакой?
Или, может быть, конём?

Что на кафеле холодном
Нынче грезилось, скажи?
- Буду кем тебе угодно.
Умоляю – отвяжи…

В темноту уходят трубы.
Где-то капает вода.
Ну, чего ты плачешь, глупый?
Я с тобою. Навсегда.

Я теперь твоя богиня,
И никто другой не свят.
Я судьба твоя отныне,
Я – и лампа в сорок ватт.»


***
«Потеряли ошейник на станции Сокол.
Как попал он, бедняга, на станцию ту?
Ведь когда-то, возможно, он был на высоком
Кареглазом красавчике с кляпом во рту.

А быть может, когда-нибудь девичью шейку
Обнимал он, надежду и радость даря?
Я его подниму, положу на скамейку,
Словно чёрный венок на гробницу царя.

Подбежал человек, деловитый, как веник,
На меня не взглянул, будто я не у дел,
Моментально схватил со скамейки ошейник
И на толстого пуделя ловко надел.

И ещё попенял этот странный товарищ,
Строго пальцем грозя, жирной псине своей:
«Что же ты, кобелина, ошейник теряешь?
Я отдал за него двести тридцать рублей».

Долго я провожала ту парочку взглядом.
Ехал поезд и воздух вокруг сотрясал.
Если б Гоголь был жив и случился бы рядом,
Он бы сцену немую с меня написал.»

 

Тангу

***
«Послушай, родная, что выдумал я,
Зажёгся идейкою свежей:
Сегодня ты будешь училка моя,
А я – ученик твой прилежный.

Ты узкую юбку с разрезом надень,
Купи в магазине указку,
И мы превратим этот пасмурный день
В порочную яркую сказку.

Я видел училок до встречи с тобой,
Но ты на других не похожа,
И в вырезе блузки твоей голубой
Маняще-атласная кожа…

Входи же скорее, звонок прозвенел!
Я встану – приветствия ради.
Я доску помыл, я принёс тебе мел,
Сложил аккуратно тетради.

Указка блестящим своим остриём
Скользнёт по знакомой картинке.
Я знаю: сегодня мы речь поведём
О пестике и о тычинке.

Зови меня голосом строгим к доске,
Я выйду: ну, надо так надо.
Но всё, что я знаю об этом цветке,
Забуду под пристальным взглядом.

Ты можешь вздохнуть, что расстроена, мол,
Моим положеньем тревожным,
А я буду молча, уставившись в пол,
Стоять и краснеть безнадёжно.

Ты скажешь, что вновь я отбился от рук,
Пора позвонить моей маме…
А я подойду к тебе ближе и вдруг
Вопьюсь в твои губы губами.

А руки мои позабудут про стыд,
Под юбку полезут развратно.
Ты будешь противиться, делая вид,
Что это тебе неприятно.

А я обнаглею, а я войду в раж –
Грози мне потом педсоветом,
Но кончится день тематический наш
Хорошим глубоким минетом.»


Полезная скамейка

«Раз уж вы в нашем доме чудесном,
Объяснить бы хотела вам я,
Для чего во дворе под навесом
Установлена эта скамья.

Да, у нас непростая семейка:
Мазохисты и муж мой, и зять.
Деревянная эта скамейка
Может много чего рассказать.

Безупречные гладкие доски
Помнят деда широкую грудь.
Ещё бабушка гибкие розги
Нас учила в рассол обмакнуть.

До сих пор по рецептам старинным
Подбираем мы ивовый прут.
Просто счастливы наши мужчины,
Вы спросите, они не соврут.

Внук из школы приносит пятёрки,
Сын диплом получает второй,
И, конечно, субботние порки
Здесь играют немалую роль.

Не смущайтесь, не нужно, чего там!
Удержите нервический смех.
Приезжайте-ка к нам по субботам,
Наша лавка доступна для всех!»


Размышления

«Хорошо быть Госпожой:
Быть гранитом, а не воском,
Споры между эМ и Жо
Разрешать ударом хлёстким,

Двух рабов таскать с собой,
Взять и третьего – до кучи.
Хорошо быть Госпожой!
Но рабыней всё же лучше.

Хорошо рабыней быть:
Быть беспомощной и робкой,
Без белья везде ходить
И в ошейнике с заклёпкой.

Быть покорной и ещё
Сексуальной быть игрушкой.
Быть рабыней – хорошо!
Но ванильной всё же лучше.

Быть ванильной – благодать:
Не страдать другим в угоду,
Никому не угождать,
Уважать свою свободу,

И другого ни за что
Не шпынять со строгой миной.
Быть ванильной - хорошо!...
Или всё-таки Доминой?»