Великие истории любви

[Failed Dependency]

В этой теме хотелось бы рассказать о большой любви. Любви необязательно счастливой, и необязательно знаменитой... просто той, что тронула ваше читательское сердце.

Письма. Николай Эрдман. Ангелина Степанова. Предисловие В.Я.Вульфа.

Это книга о любви актрисы МХАТа Ангелины Степановой и писателя-драматурга Николая Эрдмана, одного из авторов сценария к фильму "Весёлые ребята", а также о судьбах российской интеллигенции 1930-х. Их роман продлился семь трудных, не очень счастливых лет, большинство из которых он прожил в ссылке.

Ангелине Осиповне Степановой.
19 дек. 33 г.
На последней открытке проклятая почта поставила такой жирный штемпель, что я еле-еле сумел разобрать Твои поцелуи. Не говори Бабелю, но после Твоих открыток я стал к нему относиться с меньшим восторгом. Самый большой мастер самых коротеньких рассказов — это, конечно, Ты, моя длинноногая. Быть внимательным другом, исполнительным секретарем, заботливой нянькой, любящей женщиной, в каждой из этих ролей оставаться Пинчиком, рассказать о себе, о других, о театре, о Москве, выполнить поручения, ответить на все вопросы, задать свои, послать тысячу поцелуев — и все это на крохотном листке бумаги, — пусть этот старый еврей умудрится сделать что-нибудь подобное. Спасибо Тебе за нежность, за ласку, которыми Ты меня одариваешь каждый день. Целую Тебя. Николай.

21 августа
Вчера долго стояли, грузили дрова. Смотрела на енисейский закат, потом на луну. Старалась быть сильной, мужественной. Сегодня серый, хмурый день, и Красноярск уже не далеко. Еду я прилично, хотя и без каюты, но это небольшое лишение. Две старушки и парнишка, с которыми меня познакомил Н.Р., поят меня чаем, покупают ягоды и занимают незамысловатыми рассказами. Думаю без конца, но этого не напишешь, — если бы ты увидел мое лицо, ты бы все понял. Жду красноярской телеграммы. Не будете же вы с Н.Р. ложно успокаивать меня. С ума можно сойти от дум и волнений! Целую тебя, моя единственная радость. Выздоравливай и береги себя впредь. У меня еще ничего не укладывается в голове, я знаю только, что мы все равно вместе. Целую твои руки.
Лина.

 

[Catwoman]

Николай Рыбников и Алла Ларионова

Эта пара навсегда останется в истории советского кинематографа. Но не только благодаря своим громким киноролям. Экранизации достойна история их любви. В этих отношениях было всё - ревность, интриги, прощение и, конечно же, страсть. По этому актеру сходили с ума тысячи женщин Советского Союза. Но ему нужна была только одна, руки и сердца которой знаменитый артист добивался без малого десять лет.


Они познакомились еще во время учебы во ВГИКе. Алла Ларионова была первой красавицей курса и совершенно не обращала внимания на парня, который буквально преследовал ее. Говорят, что из-за нее Николай Рыбников даже пытался покончить жизнь самоубийством. Но, слава богу, всё обошлось. По иронии судьбы, почти через десять лет он спасет от такого же порыва Аллу Ларионову. После чего она наконец-то примет его предложение руки и сердца.

К тому времени Николай Рыбников уже снялся в картине «Весна на Заречной улице» и был любимцем зрителей. В 1956 году он работал над фильмом «Высота». Алла Ларионова в это время снималась в Минске. Ее партнером по фильму «Полесская легенда» был знаменитый актер Иван Переверзев. Роман на съемочной площадке развивался бурно и Алла Ларионова забеременела. Но после узнала, что Иван Переверзев женат и только что стал отцом. Актриса была в отчаянии, и друзья послали телеграмму Рыбникову с просьбой срочно приехать. 31 декабря Николай бросился в Минск. Они вместе отметили Новый год. И Рыбников снова сделал Ларионовой предложение, которое она приняла.

Киноведы говорят, что эта пара никогда не давала поводов для сплетен. Они, действительно, жили в любви и взаимопонимании. Алла Ларионова родила мужу еще двоих детей, и это нисколько не помешало ее актерской карьере. Они были вместе не только в жизни, но и на экране. При этом в обоих фильмах, в которых артисты сыграли дуэтом, отношения их героев складывались трагически. Первой совместной кинолентой стал «Млечный путь». Как рассказывает киновед Александр Шпагин, фильм был, несомненно, достойным, но для 50-х годов - слишком преждевременным.


«К человеку, который поехал работать учителем на целину по распределению, приезжает любимая женщина. И она понимает, что здесь у нее ничего в деревне не сложится. Постепенно их любовь сходит на нет, и она уезжает. Авторы хотели показать, какая она плохая, а получилось совершенно иначе. Вот не получилось. Разные люди. Он там нашел себя в колхозе, а она никогда не найдет, ну что теперь сделаешь? Они замечательно сыграли дуэтом. Где как раз вот эта ее холодность, отстраненность и рыбниковская открытость навстречу жизни не совпадали на экране. И возникал какой-то очень любопытный конфликт двух совершенно разных людей».

Вторая совместная работа была у Николая Рыбникова и Аллы Ларионовой почти через двадцать лет. И почему-то они снова играли пару, отношения которой не сложились.


«Был очень хороший у них дуэт в фильме, я бы сказал, позднего экзистенциализма начала 70-х годов. Был такой фильм «Седьмое небо». О том, как встретились немолодые люди, которым за 40-к. И как ничего у них не получилось. Они оказались разными людьми. Притом, что абсолютно никто из них не плохой. То есть фильм совершенно не морализующий, фильм такой грустно-печальный. Без глубинных, серьезных размышлений о жизни. Вот это была такая картина. Неплохая, безусловно».

При этом в жизни отношения Аллы Ларионовой и Николая Рыбникова были страстными и романтичными. Актер мог неожиданно сесть на самолет и приехать в другой город, где снималась его жена просто, чтобы увидеть ее. Но, по возможности, они все-таки предпочитали не расставаться. Земляк Николая Рыбникова Юрий Апальков вспоминает, как эта пара приехала на родину актера в Борисоглебск.

«Их уже провожали на вокзале, и Алла Ларионова осталась одна. Она стояла такая величественная. Особым каким-то очарованием она обладала. И человек пятьдесят, которые увидели ее в зале ожидания, молча стояли и смотрели на нее. Не могли даже и выразить. Все восхищение оно было в этом молчании. И как-то неловко стало Ларионовой. И когда Николай Рыбников подошел, то как-то немножко разрядили обстановочку. Но народное обожание присутствовало постоянно».

Аллу Ларионову и Николая Рыбникова, действительно, очень любили зрители. Этот актер – был олицетворением героя своего времени. Она – первой красавицей Советского Союза. Они многое пережили, прежде чем стать мужем и женой. Но после того, как это случилось, уже не представляли себе жизни друг без друга.

 

[ПерецСладкий]

Не знаю правдива ли эта история, но мне она понравилась, читал давно, возможно многие тоже.


Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу, скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.

Совсем другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и уходят ни с чем.

Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их сводить.

И, конечно же, байкеры – куда же без них.

Родители считают, что я занимаюсь странным делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.

А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и аккуратно.

Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо произнёс:
– Мне нужно навести наколку.

Только мы приготовились отбарабанить дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.

– Это очень дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня, произнёс старик.
– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.

Тут свои пять копеек решил вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
– Кажется, такой номер давали в концлагерях.
– Прикуси язык, – шепнул я.
– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.
– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог успокоиться Пашка.

Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.

Разговор явно не клеился. Я встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я стал настраивать лампу – свет упал на татуировку. Обычно работаю в перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?

Я не решался дотронуться. Противно? Странно? Чувства были смешанные, сам себя не понимал. «Я же не фашист, не буду наводить эти цифры», – говорил внутренний голос. Пока вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие были инструменты? Их раскаляли на огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:
– Кололи под наркозом? Обезболивали?

Старик с ухмылкой ответил:
– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.
– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.
– А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и неинтересно совсем, как это было.
– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.

Продолжая подготовку, я пересилил страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный момент – понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том месте, где нужно вводить иглу. Я не мог сосредоточиться. Комбинация цифр постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное лицо, поэтому старик спросил:
– Хочешь знать, как это было?
– Хочу. Правда, хочу.

Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону, заговорил:

– Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть, какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго пропахать, жира хватит на несколько месяцев.

Больше всего я боялся провиниться – тогда бы меня загнали в камеру пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда, нужно было пройти через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог находиться там только стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал. Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.

Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова. Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё рассказывалось только для меня.

– Со мной в лагере была только мама, отца забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали вот эту наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли, обиды, страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он говорил, что любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им вернётся в десятикратном размере. Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал от этого удовольствие.

Несмотря на моё настроение, мама попросила меня пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается, что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник. Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у Бога вызволения для них.

Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить, сколько ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась стереть с запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука была в крови от свежих уколов татуировочной иглы.

– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!

У нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.

– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть, ответила она.
– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил я.

Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого парня.

А ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая, всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.

Я подсел к ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было – родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков, оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.

С того дня мы стали тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла, нужна ей моя поддержка или нет.

Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно обращаться к Богу, как давать Ему обещания. И тогда я пообещал Небесам, что если она выживет, я стану для неё всем – братом, мужем, отцом, всеми теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.

Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.

Мы стали жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что когда-нибудь мы обязательно поженимся.

Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела туберкулёзом ещё до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На свадьбе не было никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед Богом в подсобном помещении одного из городских складов Кракова.

Какое-то время мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В эти минуты не было на свете людей счастливее. Только в одном Сима подвела меня – ушла первой, шесть лет назад.

Сегодня мой день рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы не стёрся.

 

[Странница]

Семейный ад Веры Буниной: Почему жена писателя годами терпела соперницу в своем доме.

84 года назад Иван Бунин стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Во многом он был этому обязан своей супруге, Вере Муромцевой, которую называют идеальной писательской женой, создавшей все условия для творческой реализации мужа. Однако на церемонии награждения с ним рядом стояла не только она, но и ее молодая соперница, поэтесса Галина Кузнецова. Долгие годы Вера Бунина мирилась с ее присутствием в их доме, прекрасно понимая абсурдность и драматизм ситуации. Но у нее были на то свои причины.

Вера Муромцева стала третьей женой писателя. На тот момент ему было 36 лет, ей – на 10 лет меньше. Спокойная, рассудительная и уравновешенная Вера не была похожа ни на одну из тех женщин, которыми Бунин увлекался раньше. Ее сдержанность многим казалась холодностью и отстраненностью, но на самом деле это было продиктовано воспитанностью – Вера выросла в аристократической семье и получила хорошее образование. По ее признанию, она «никогда не хотела связывать своей жизни с писателем. В то время почти о всех писателях рассказывали, что у них вечные романы и у некоторых по нескольку жен».

Они познакомились в 1906 г., а в следующем году отправились вместе в путешествие по странам Востока – Египту, Сирии и Палестине. С этой поездки и началась их совместная жизнь, хотя официально они стали мужем и женой только в 1922 г. Их первые годы были счастливыми и безмятежными – Бунин много писал, она всегда находилась рядом, умея при этом быть незаметной.

Осень и зиму 1917-1918 гг. Бунины провели в Москве, где «мимо их окон вдоль Поварской гремело орудие», а весной уехали в Одессу. Революционных событий писатель не принял, и через полгода они отправились в Константинополь, а оттуда – в Париж. Бунин говорил Вере Николаевне, что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга; что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее». Больше на родину он не вернулся никогда.

Бунины поселились в Грассе, на юге Франции. Только здесь, спустя 16 лет совместной жизни, они наконец обвенчались. Однако в их отношениях наступило заметное охлаждение. А в 1927 г. разразилась драма, которая имела катастрофические последствия для всех ее участников. Бунин познакомился с поэтессой Галиной Кузнецовой, которая была моложе него на 30 лет, и влюбился без памяти. Девушка ответила ему взаимностью, ушла от своего мужа и поселилась в доме писателя. Бунин тогда сказал супруге: «Галя – моя ученица. Я буду учить ее писать стихи».

Вера Николаевна прекрасно понимала, какие отношения связывают ее мужа с Галиной Кузнецовой. Но она также знала и о том, что Бунин не может оставить ее саму и обходиться без ее молчаливого участия, заботы и дружеской поддержки. Поэтому Вера поступила так, как в ее ситуации вряд ли бы повела себя хоть одна женщина: она гостеприимно приняла в своем доме молодую соперницу и стала жить с ней рядом под одной крышей. Этот странный союз просуществовал 7 лет. В 1929 г. Вера Бунина записала в дневнике: «Я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет… Только бы от этой любви было ему сладостно на душе».

В эмигрантской среде эта скандальная ситуация вызывала много кривотолков. Многие обвиняли Бунина в безнравственности и сумасшествии. Некоторые укоряли Веру Николаевну, за то, что позволила так с собой обойтись и смирилась с таким положением вещей. Единицы могли понять ее и восхищались ее поведением. Так, Марина Цветаева писала: «Вера стерпела – и приняла. Все ее судят, я восхищаюсь. Бунин без нее, Веры, не может – значит осталась: поступила как мать…». Сам же писатель на вопрос о том, любит ли он свою жену, отвечал: «Любить Веру? Это все равно, что любить свою руку или ногу». А для творчества нужны были совсем другие чувства.

Атмосфера в доме была очень нездоровой: все обо всем знали, но соблюдали внешние приличия. И так длилось до тех пор, пока Галина не ушла от писателя… к другой женщине. Ее сердце покорила оперная певица Марга Степун, и их отношения зашли так далеко, что они решили жить вместе. А поскольку ни денег, ни жилья у них не было, они поселились в доме Буниных. С тех пор жизнь всех обитателей этого дома превратилась в сущий ад. Любовный треугольник стал многоугольником. К тому же с 1929 г. в доме Буниных жил писатель-эмигрант Леонид Зуров. Он был безответно влюблен в Веру Николаевну, она же воспринимала его, как сына, из-за чего он неоднократно пытался покончить с собой. Бунин сходил с ума от ревности и был на грани помешательства, но именно тогда он создал прекрасный цикл рассказов «Темные аллеи».

Марга и Галя покинули Грасс только в 1942 г. Остаток жизни они провели вместе в Америке и Европе. А Вера Николаевна все так же преданно и нежно заботилась о своем постаревшем муже. Она оставалась с ним до самой его смерти в 1953 г. и однажды записала в своем дневнике: «Ян третьего дня сказал, что не знает, как переживет, если я умру раньше него...» И добавила: «Господи, как странна человеческая душа». Она пережила мужа на 8 лет и не переставала его любить до последних дней.

 

[Странница]

Эрнест Хемингуэй и Марлен Дитрих
Больше, чем дружба, меньше, чем любовь...

Границы, за которыми заканчивается дружба между мужчиной и женщиной и начинается нечто большее, определить очень сложно. Особенно если речь идет о творческих личностях. Эрнест Хемингуэй называл свои отношения с Марлен Дитрих «несинхронизированной страстью»: у него просыпались чувства, когда она была несвободна, и наоборот. Их роман длился почти 30 лет – возможно, так долго именно потому, что оставался эпистолярным (сейчас бы сказали – виртуальным). Но в этих письмах было столько страсти, что назвать это дружбой просто невозможно.

Они познакомились на борту американского лайнера «Иль де Франс» в 1934 г. Марлен Дитрих вспоминала: «Я полюбила его с первого взгляда. Любовь моя была возвышенной, что бы люди ни говорили на этот счет. Я подчеркиваю это потому, что любовь между Эрнестом Хемингуэем и мною была чистой, безграничной – такой, наверное, уже и не бывает в этом мире. Наша любовь продолжалась много, много лет, без надежды и желаний. По-видимому, нас связывала полная безнадежность, которую испытывали мы оба. Я уважала его жену Мери, единственную из всех его женщин, которую знала. Я, как и Мери, ревновала его к прежним женщинам, но я была только его подругой и оставалась ею все годы. Я храню его письма и прячу их подальше от любопытных глаз. Они принадлежат только мне, и никто не заработает на них. Пока я могу помешать этому!»

Оба искренне восхищались друг другом, но в любовь между ними не верили – знали о реальных увлечениях и романах и не препятствовали им. Хемингуэй писал: «Мы были влюблены друг в друга с 1934 г., когда впервые встретились, но мы никогда не были в одной постели. Удивительно, но это так. Жертвы несинхронизированной страсти». Актриса вторила писателю: «Моя любовь к Хемингуэю не была мимолетной привязанностью. Нам просто не приходилось долго быть вместе в одном и том же городе. Или он был занят какой-нибудь девушкой, или я не была свободна, когда был свободен он».

О чувствах Хемингуэя к Дитрих можно судить по цитатам из его писем к ней: «Я забываю о тебе иногда, как забываю, что бьется мое сердце»; «Я не могу выразить словами то, что каждый раз, когда я обнимал Вас, я чувствовал, что был дома»; «Вы так красивы, что Вам необходимо делать паспортные фотографии в полный рост»; «Марлен, я люблю Вас настолько страстно, что эта любовь навсегда будет моим проклятием».

Их роман в письмах длился до самой смерти Хемингуэя в 1961 г., которую Марлен переживала очень тяжело: «Он был моей «гибралтарской скалой», и этот титул нравился ему. Прошли годы без него, и каждый год становился больнее предыдущего. «Время лечит раны» – только успокаивающие слова, это неправда, хотя я и хотела бы, чтоб это было так».

Марлен Дитрих продолжала ревновать даже после его смерти: «Мне очень не хватает его. Если бы была жизнь после смерти, он поговорил бы со мной теперь, может быть, этими длинными ночами. Но он потерян навсегда, и никакая печаль не может его вернуть. Гнев не исцеляет. Гнев на то, что он оставил тебя одну, ни к чему не приводит. Он сказал, что никогда не покинет меня. Но кем я была среди тех людей, которых он оставил, – его детей, жены, всех, кто от него зависел; я была седьмая спица в колеснице. Меня он в расчет не брал».

Внук Марлен Дитрих Питер Рива говорил: «Самое прекрасное в их отношениях было то, что они были настолько интимными потому, что они никогда не были любовниками. Здесь речь идет о любви, а не о сексе». Видимо, он был прав.

 

[Странница]

Майя Плисецкая и Родион Щедрин

Роман начался с… обиды
М. П.: Когда я впервые увидела его - в гостях у Лилии Брик, - ему было 22 года. Он был красив и неординарен! Когда он играл «Левый марш», я сквозь музыку словно услышала слова: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»
Он замечательно играл в тот вечер: и свои вещи, и Шопена. Играл так, как я никогда в жизни не слышала. Знаете, в искусстве маленькая капелька порой решает всё. Вот он на капельку оказался вдохновеннее, выше других музыкантов. А ещё он был естественно элегантен. Джентльмен от природы.
Р. Щ.: До той встречи у Брик я Майю на сцене ни разу не видел - балетоманом не был. А услышав запись - Майя исполняла музыку из прокофьевской «Золушки», - оказался покорён и как музыкант. У балетных есть такой стишок: «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». В Майином же исполнении музыка Прокофьева казалась абсолютно естественной. Добавьте к этому комментарии Лилии Юрьевны: «Красавица! Лучшей фигуры в театре нет! Огромные глаза!»
Конечно же, я ждал этой встречи!
- Увидев наяву ту, что пела на плёнке, вы не разочаровались?
Р. Щ.: Майя внешне была чрезвычайно притягательна! Роскошные бронзово-рыжие волосы…
М. П.: Меня в детстве всегда звали рыжей-конопатой…
Р. Щ.: …И меня дразнили «рыжий, рыжий, конопатый». Так что мы были одной масти. К моменту той встречи я уже написал музыку к фильму «Высота», получил внушительный гонорар и купил машину. «Победу». Когда вечеринка подошла к концу, я предложил развезти некоторых из гостей - в частности, французского актёра Жерара Филипа и его супругу. И, помню, подумал тогда (азартно потирает руки): «Хорошо бы и эту рыжую балерину тоже в машину пригласить!» Маршрут рассчитал так, чтобы адрес Майи оказался последним. Прощаясь, Майя попросила перенести на нотный стан музыку из знаменитого чаплинского фильма «Огни рампы». Она хотела станцевать номер на эту музыку. Конечно же, я молниеносно это сделал, но та работа так и не состоялась...
М. П.: Он здорово обиделся! И когда я пригласила его на свой день рождения, ответил отказом. В следующий раз мы увиделись только в 1958-м.
Р. Щ.: Большой театр заказал мне музыку к балету «Конёк-Горбунок». Хореограф Радунский предложил мне походить на балетные репетиции, чтобы «подышать этим воздухом». Так я попал на один из утренних балетных классов, где занималась Майя. С Майей мы в то время изредка сталкивались на каких-то премьерах, кивали друг другу. Она всегда была элегантно одета, её сопровождали красивые, могучие кавалеры.
М. П.: А в балетном классе я была в облегающем трико…
Р. Щ.: И тут уж мой глаз не мог оторваться от контуров её тела в этом купальнике стретч. Ведь сложена она действительно изумительно! И эти волосы, и взгляд…

Закон «сохранения семьи»
- Мужчине тяжело расставаться со своей свободой. А вы поженились уже через полгода после той репетиции…
М. П.: А он и не хотел жениться! Тот период у меня был вообще ужасный - объявили английской шпионкой, меня не выпускали за границу, по городу за мной постоянно ездила машина с людьми из КГБ. И когда Родион оставался у меня ночевать, мы слышали, как эти люди грелись под окном…
Р. Щ.: Майя пригласила меня на премьеру «Спартака». Мы договорились встретиться после спектакля. И вот она вышла - в белой накидке, ещё в гриме, а на улице - весна! Я открыл перед ней дверцу машины… У нас есть один знакомый. Он как чуть-чуть выпьет, так начинает бить свою жену за то, что она уступила ему в первый же вечер. Так вот! Я Майю Михайловну за прожитые 50 лет пальцем не тронул! (Смеётся.) А если говорить серьёзно, то у Майи тогда действительно был очень тяжёлый период. Тяжелейший! Как-то ночью я услышал, как Майя беззвучно рыдает. Хотя она «минус» плакса. Но её довели! Естественно, мне хотелось её защитить. Я думал, что, может, ей будет немного легче, если я буду рядом.
- За эти 50 лет вы смогли сформулировать какие-то основные законы «сохранения семьи»?
Р. Щ.: Нет! Ничего мы не формулировали - нас просто свёл Господь Бог. Мы совпали. Не могу сказать, что мы оба имеем ангельский характер. Это было бы неправдой. Но мне с Майей просто. У неё есть одно потрясающее качество - она отходчива. Замечательно отходчива! По-моему, это одно из основных условий долгой семейной жизни: женщина не должна таить обиду на близкого человека. Бывает, приходишь к кому-нибудь в гости, а в воздухе словно разлита какая-то жгучая напряжённость. «Что такое с Машей?» - спрашиваю. «Да дуется уже пятый день! Даже толком не знаю, в чём дело». Вот у Майи этого совсем нет.
- А ваш рецепт, Майя Михайловна: как удержать мужчину не на месяц, не на год - на 50 лет?
М. П.: Удержать-то нет никакой возможности. Совсем. Либо он сам хочет удержаться, либо уходит. Родион Константинович - честнейший человек по отношению ко всем, не только ко мне. Он очень предан - не только по отношению к любимой женщине, но и к своим друзьям. Ни разу в жизни никого не предавал. И если бы он не хотел жить вместе со мной, я бы ничего поделать не смогла. Но если он не любит - держись!
Р. Щ.: Я хороший друг, но и враг хороший! Серьёзный!

Дожить до октября
- Камнем преткновения для огромного количества супружеских пар является тема, кто кому и сколько должен выдавать на шпильки и колготки…
М. П.: Мне деньги выдавать не надо - они мне, в общем-то, не нужны. Потому что либо Родион Константинович сам всё покупает, либо это делает домработница. А я тут ни при чём. Где вы видели, чтобы балерина в прежние времена зарабатывала много? Балет оплачивался грошами. Но если бы у меня и были огромные деньги, я бы всё равно отдала ему их все до копейки!
Р. Щ.: Знаете, если людей быт разводит, то это не любовь. Это другие какие-то чувства. Может быть, сексуальное влечение. Да что хотите! Но в любом случае грош цена таким отношениям. Знаете, Люся Зыкина по этому поводу прекрасно говорит: «Деньги с собой в могилу не возьмёшь!» И она права! Если люди видят счастье в деньгах, значит, они не читали «Скупого рыцаря» Пушкина. Пускай прочтут!
- Майя Михайловна, вы написали в своей книге, что ради карьеры балерины пожертвовали возможностью иметь детей. Сейчас, глядя на прошлое, вы считаете, что эта жертва оказалась оправданна?
М. П.: Думаю, что оправданна. Если бы у нас был даже один ребёнок, у нас была бы другая жизнь. Мы бы заботились только о нём, думали только о нём, жили бы только ради него. А я тогда к такой жертвенности не была готова. Рождение ребёнка - это минимум один пропущенный год карьеры. Я была не уверена в том, что, испортив фигуру и пропустив год, смогла бы вернуться на сцену. Риск был огромен. И я не рискнула!
Не знаю, как относился к этому Родион, - он мне ничего не говорил. Но мне казалось, что он переживал. Мне кажется, он хотел бы сына, возможно, продолжателя его традиций. Но балет перевесил!
Р. Щ.: Да, Майя несколько раз подвергала себя операции. И мы думали: ну, сейчас оттанцует эту премьеру - жалко же упускать возможность, Майя так замечательно это делает! А потом посмотрим… Ну что теперь говорить о том, чего нет! А ещё… Я вижу по многим своим друзьям: как мало у них получилось удачных детей. В особенности у тех, кто очень занят. Вот если бы родился Моцарт, тогда имело смысл рисковать. Но как угадать!..
Вот вы нас спрашиваете про рецепты семейного счастья. Наверное, хотите, чтобы я сказал: всё очень просто. Каждое утро натощак ешьте две дольки ананаса - и всё в вашей семье будет хорошо! Нет такого рецепта! Если бы мы могли ответить на этот вопрос, как прожить долгие годы, сохранив настоящие отношения, мы бы, наверное, получили бы Нобелевскую премию по психологии. Или парапсихологии.
Сейчас появилась такая мода: как только человек разбогатеет, он тут же меняет дом, машину и жену. А мы… Может быть, из-за того, что мы оба были заняты своим ремеслом, у нас не оставалось времени на какие-то философии, анализы. Мы как в этой квартирке на Тверской жили с 1963 года, так и живём. И каждый год мечтаем: «Как бы Господь Бог дал нам возможность дожить до следующего 2 октября».

интервью 2008 г.

 

[Странница]

Мария Миронова и Александр Менакер: брак, заключенный на небесах.

Они прожили в браке более 40 лет. В сатирических диалогах на эстраде он выступал в роли слабохарактерного мужа, она играла агрессивную властную жену. А как было в жизни?

В 1938 году Александра Менакера, ведущего артиста Ленинградского мюзикхолла, неожиданно пригласили выступить в нескольких спектаклях Московского театра миниатюр, и он не раздумывая согласился. Мария Миронова, которая к тому времени уже достигла в этом театре определенных высот, увидев его номер, заинтересовалась молодым ленинградцем.

Ему всего 26 лет, но у него столько достоинств! Хорош собой, великолепно поет, виртуозно играет на рояле, образован! Правда, он женат, да и Мария несвободна...

Летом 1939–го Московский театр миниатюр запланировал гастроли в Ростове–на–Дону. Чтобы сделать сборы максимально высокими, труппу подбирали тщательнее обычного.

Ее составляли ведущие артисты театра; были, конечно же, в составе и Миронова, и Менакер, недавно принявший приглашение переехать в Москву и постоянно работать в театре.

К тому времени Менакер уже несколько месяцев был всерьез увлечен Марией Мироновой, она отвечала ему взаимностью, и скрывать свои отношения от посторонних глаз им удавалось с величайшим трудом.
Гастроли состояли из двух программ, и Александр, который принимал участие во второй, должен был приехать в Ростов–на–Дону несколькими днями позже актеров первого состава.

Он изнывал от тоски и страсти по своей Машеньке и ежедневно слал ей телеграммы: «Страдаю!», «Ужасно скучаю!», «Сгораю от любви!», на что Мария с присущим ей чувством юмора отвечала примерно следующее: «Мужайтесь, счастье не за горами!»

Перед отъездом Менакер мотался по Москве, выполняя многочисленные поручения Мироновой: забирал у портнихи ее платье, покупал какой–то особенный крем для лица, искал дефицитные конфеты, элитный чай, сыр. Сшил себе костюм по последней моде, накупил модных рубашек и галстуков, уложил в оригинальную плетеную корзину продукты, вино и даже только–только появившиеся в Москве ананасы.

Предвкушая встречу, сел в поезд. Под ритмичный стук колес он мечтал о том, как, наконец, возьмет объект своей страсти решительным штурмом...

20 июля Менакер прибыл в город и поселился в лучшем номере гостиницы «Интурист» — на том же этаже, где снимала номер Миронова. Тут же вызвал горничную и велел ей отнести корзину с дарами в номер возлюбленной.

Актриса Рина Зеленая, которая в тот самый момент находилась в ее номере, при виде корзины лишилась дара речи, но быстро опомнилась и озорно кинула своей подруге: «Ну, Машка, теперь придется расплачиваться!»

Однако и она, и тем более Менакер еще плохо знали характер Мироновой. Весь день она избегала встречи с Александром, а когда тот, не выдержав, при всем параде все же робко постучал в дверь гостиничного номера, не пустила его, сухо заметив, что в такую жару вино пить просто глупо, а ананасы она вообще терпеть не может.
На следующий день после удачно проведенного представления большая часть труппы собралась в номере у Мироновой. Пили то самое вино, которое привез Менакер, ели фрукты, шутили.

Наконец молодые люди остались одни. И... не выходили из номера следующие три дня.

Как–то утром Александр проснулся и, увидев, что Маша сидит за письменным столом и что–то пишет, поинтересовался: «Кому письмо?» — «Мише Слуцкому, мужу. Сообщаю ему, что мы разводимся.
Вставай, садись рядом и пиши то же самое своей жене».

Михаил Слуцкий — известный в то время оператор–документалист, создавший немало фильмов вместе с Романом Карменом, даже не подозревал об измене своей жены.

Письмо ему Мария послала не по почте, а попросила передать лично в руки директора театра, который как раз в то время уезжал по делам в Москву. Тот из любопытства вскрыл конверт и прочитал послание.
Вскоре всю театральную Москву облетел слух: Миронова и Менакер — любовники!

Кстати, немногим позже бывший муж Мироновой был арестован как «враг народа», но она не оставила его в беде.

Вместе с Менакером носила ему в тюрьму передачи, хлопотала о пересмотре приговора, хотя прекрасно понимала, чем это может обернуться для молодой семьи...

Гастроли закончились, и следующий месяц Миронова и Менакер решили провести вместе: сели на теплоход «Чехов» и отправились в морской круиз до Батуми.

После поездки Мария призналась одной из подруг: «Он — крышечка от моей кастрюлечки. Мы подходим друг другу идеально...»

Развод каждый из них получил быстро. Влюбленные поженились 26 сентября 1939 года в Ленинграде. А уже через несколько дней приехали в Москву, в Нижний Кисельный переулок, где Маша, потерявшая годом раньше обоих родителей, занимала две маленькие комнатки в коммунальной квартире.

Вечером Менакер, который всю жизнь вел дневник, сделал в нем запись: «2 октября 1939 г. Приезд в Москву. Остановился у Мироновой».
И отошел на кухню, чтобы поставить чайник. Мария, «случайно» прочитав запись, взорвалась: «Здесь не гостиница, в которой останавливаются, — кричала она, — и если ты решил только «останавливаться», то ищи себе другой постоялый двор!»
Инцидент был исчерпан, только когда Менакер торопливо приписал в конце последней фразы «...на всю жизнь!»

Вскоре Миронова и Менакер составили дуэт не только в жизни, но и на сцене. Они начинают выступать на сцене родного театра с юморесками и миниатюрами, которые публика принимает на ура.

Сценки были короткими — не более пяти минут, но создавалось впечатление, что перед зрителями демонстрировался целый фильм, настолько яркой и смешной была игра этих двух актеров.

Они объехали с гастролями все республики СССР, выступали за рубежом. Причем, как истинный джентльмен, Менакер и на эстраде всегда пропускал свою жену вперед — умел на редкость выигрышно «подать» свою партнершу, и в результате каждая сценка представляла собой фантастически смешную миниатюру.

Этот «театр» просуществовал вплоть до смерти Александра Семеновича, ушедшего из жизни 6 марта 1982 года.

Перед самой войной, 7 марта 1941 года, родился единственный ребенок Мироновой и Менакера. «К сожалению, ко всем мучениям родился мальчик», — написала из роддома Мария в записке мужу.
«Не расстраивайся, что мальчик, зато наш» — ответил ей счастливый супруг.

Решив пошутить, новоиспеченные родители записали в графе «дата рождения» другое число — 8 марта.

«Пусть будет подарок всем женщинам!» — улыбнулась довольная своей выходкой Миронова, не подозревая, насколько ее слова окажутся пророческими. Ведь через двадцать лет все женщины Советского Союза будут влюблены в обаятельного Андрюшу Миронова, на спектакли с его участием станет невозможно достать билет...

В их доме тоже никогда не прекращалась игра — ироничные ссоры, шутливые споры, обмен колкостями... Их быт состоял из остроумных пассажей, импровизаций, этюдов, где сквозь юмор угадывалась бесконечная нежность друг к другу...

«Я мало встречал людей, которые так могли проникаться проблемами другого человека, проявлять действительную заботу и внимание к нуждающемуся, –вспоминал впоследствии Андрей Миронов об отце. — Мама, хотя была и строга, но бесконечно баловала меня. Чувство родительского дома связано у меня с самой счастливой порой моей жизни».

Сегодня в это трудно поверить, но Мария Владимировна относилась к той плеяде артистов «старой закваски», которые стремились как можно больше времени уделять не только своему второму дому –театру, но, в первую очередь, семье.

Так, она никогда не работала летом, посвящая все это время общению с сыном.
И по два–три концерта в день не давала, прекрасно понимая, в каком состоянии вернется после работы домой.
Однако на долю Марии Владимировны выпало не только огромное счастье любить и быть любимой.

После ухода из жизни Александра Менакера, а потом, спустя пять лет, — и обожаемого сына, она как будто сломалась. Полюбила одиночество.
Все говорили о ней как о железной женщине, которая никогда не плачет, а она признавалась подругам: «А кто знает, плачу я или нет? Об этом знаю только я...»

Потом взяла за правило по утрам заходить в кабинет мужа, в котором создала свой маленький личный музей.

Сюда она поместила все фотографии мужа и сына, сценические костюмы, дорогие сердцу вещицы и подолгу беседовала с покинувшими ее мужчинами, делясь событиями, которые произошли в течение дня.
Однако за пределами дома чувства свои Миронова умело скрывала.
«Счастье мое, что Менакер именно в меня влюбился, — говорила на закате жизни Миронова внучке. — Могло ведь получиться: Менакер и Иванова. Или: Менакер и Сидорова. То есть Менакер был бы все равно!»
Через много лет она будет повторять, как молитву: «Саша был художественным руководителем всей моей жизни».

Тайну этой многолетней немеркнущей любви Мария Владимировна унесла с собой. Она тихо скончалась 13 ноября 1997 года в Москве.
Пришедшие на панихиду не могли оторвать взгляд от ее лица –умиротворенного, доброго и очень красивого.

Казалось, она выполнила на земле свою миссию и теперь по–настоящему счастлива...

 

[Странница]

Его не стало в 1937 году, а она писала ему письма ещё 44 года...
Удивительная, трогательная история любви и верности. После смерти мужа, она продолжала писать ему письма. Ритуал был неизменный: надевала красивое платье, красила губы, выбирала из стопки писем очередное письмо, когда-то написанное им.
Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг - такое имя при рождении получил в 1897 году мальчик, родившейся в семье одесского бухгалтера. Это потом он стал известным писателем по имени Илья Ильф. Отец пытался дать хорошее образование старшим сыновьям - отдал в гимназию, а Илью в ремесленное училище. Но напрасно! Старшие братья стали художниками, а Илья поработав чертёжником, электромонтёром, и даже бухгалтером подался в писатели.
А в 1904 году в семье одесского пекаря родилась красивая девочка Маруся Тарасенко. Мария окончила гимназию и увлеклась живописью, поэтому вначале она познакомилась со старшими братьями Ильи, посещая творческое объединение художников. А Илья посещал объединение поэтов. Они познакомились, когда Марусе было всего 17 лет.
Их жаркие споры о литературе и живописи незаметно перешли в любовь. Илья Ильф был очень застенчив, поэтому избрал литературный путь в выражении чувств захвативших его сердце. Он стал писать Марусе письма, практически каждый день. Приходя домой со свидания, молодой человек тут же принимался за очередное письмо любимой.
В 1923 году Илья Ильф уезжает в Москву, и устраивается на работу в газету «Гудок». Поженились они с Марусей в 1924 году, но жили врозь, не было средств снимать жильё.
Но письма друг другу, наполненные нежными чувствами писали почти каждый день.
Только в 1929 году, они получили комнату в коммуналке и стали жить вместе. К этому времени, Илья Ильф в сотрудничестве с Евгением Петровым уже написали роман «Двенадцать стульев». Пришёл успех, материальное благополучие, командировки по стране и за границу.
В 1935 году у Ильи и Маруси родилась дочь Александра.
Но к сожалению, счастье было недолгим. Илья Ильф болел туберкулёзом ещё с 20-х годов. После поездки в Америку у него началось обострение. В те годы туберкулёз не лечился. 13 апреля 1937 года Илья Ильф скоропостижно скончался. Ему было всего 39 лет.
Маруся осталась вдовой в 33 года. Претендентов на руку и сердце было много. Красивая, образованная молодая женщина. Но она отвергала все предложения. Такого, как её любимый Иля не нашлось. О том, что мама хранила письма от отца, и писала ему на протяжении 44 лет, дочь узнала только после её смерти. (Дочь - Александра Ильинична умерла в 2013 году).
У них была короткая и яркая любовь. Илья Ильф и Маруся Тарасенко.

 

[Странница]

Одна из самых трогательных историй жизни Маяковского произошла с ним в Париже, когда он влюбился в Татьяну Яковлеву.
Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов модного советского поэта, «ледокола» из Страны Советов.
Она вообще не воспринимала ни одного его слова, — даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его собачья преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным. И Маяковский уехал в Москву один.
От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви ему осталась тайная печаль, а нам — волшебное стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» со словами: «Я все равно тебя когда-нибудь возьму - Одну или вдвоем с Парижем!»
Ей остались цветы. Или вернее — Цветы. Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем. Парижская фирма с солидным именем четко выполняла указания сумасбродного клиента — и с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: «От Маяковского». Его не стало в тридцатом году — это известие ошеломило ее, как удар неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что он регулярно вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы. Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все, живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.
Она уже не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, оставленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова о его смерти. И на следующий день на ее пороге возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: «От Маяковского».
Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось. Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже забыли. В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом «люблю», то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти. Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин — а букеты все несли. Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды — маленькой, но неотъемлемой. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность, говорили, улыбаясь улыбкой заговорщиков: «От Маяковского». Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей. Правда это или красивый вымысел, однажды, в конце семидесятых, советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери, и всегда мечтал попасть в Париж.

Татьяна Яковлева была еще жива, и охотно приняла своего соотечественника. Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.
В этом уютном доме цветы были повсюду — как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о романе ее молодости: он полагал это неприличным. Но в какой-то момент все-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны? Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд… — Пейте чай, — ответила Татьяна — пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?
И в этот момент в двери позвонили… Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: «От Маяковского».

 

[Странница]

Это даже не про любовь. Это больше...

Доктор Фрейд заплакал однажды...

Он уже был очень старенький. И умирал от тяжелой болезни. К власти пришли нацисты. Сестры Фрейда погибли в концлагере, а его книги публично сжигали на площадях.

Он все потерял: дом, практику, свою библиотеку и старинные статуэтки, которые всю жизнь собирал. Только двух собачек-пекинесов смог спасти. Но он не поэтому заплакал. Может быть, первый раз в жизни слезы потекли у него...

...Он заплакал, когда ступил на бархатную ковровую дорожку, по которой когда-то шел Наполеон Бонапарт. Эту дорожку для него приказала постелить Мария Бонапарт, правнучка императора.

Она спасла Фрейда от смерти в концлагере; выкупила его у фашистов. Пришла к Геббельсу и предложила выкупить старенького доктора; его не выпускали из Австрии.
Его бы просто отправили в концлагерь и убили. Как всех. Геббельс засмеялся и сказал, что он возьмет за дряхлого еврея два замка принцессы. У нее было два замка. Не меньше! Отдавайте мне свои замки, а я вам отдам этого никчемного старика- еврея. Или мы из него абажур сделаем на память.

Мария Бонапарт и отдала. Подавитесь. И добавила: "Имя мое у меня отнять вы не можете. Я Бонапарт. И за Учителя я все отдам!".

Над ней смеялись. Как это можно - за смертельно больного старика отдать свои дома? Это точно ненормальная принцесса. Недаром она у Фрейда лечилась и училась!
Старенький доктор ступил на красную императорскую дорожку, когда приехал.
По его лицу текли слезы. А принцесса Мария с мужем Георгом стояли с цветами и встречали его. И музыка играла. Победная музыка. Потому что добро победило.
Любовь победила. На этот раз победа осталась за Бонапартами. А Геббельсу замки счастья не принесли - пришлось ему самоубиться вместе со всей семьей, когда Добро снова победило.

И это история про любовь, когда все отдают. Потому что любовь - великая сила.
Она сильнее, чем сексуальные инстинкты. Это вообще другое - когда за врача и учителя все отдают. За дряхлого старичка, смертельно больного. И остаются человеком...

Анна Кирьянова

 

[Странница]

Aгaтe Kpиcти cтyкнyлo 40, кoгдa ee пoзвaл зaмyж 24-лeтний Maкc Mэллoyн. Пoлюбил oн ee oчeнь. Xoтя в тe вpeмeнa 40 лeт были пoчти cтapocтью. И paзницa в вoзpacтe oгpoмнaя.

Aгaтa блaгopaзyмнo пocoвeтoвaлacь c cecтpoй. И cecтpa eщe бoлee блaгopaзyмнo oтвeтилa, чтo нaдo пoдoждaть. Aгaтa нaмнoгo cтapшe. Oчeнь нaмнoгo. Oнa yжe дoвoльнo пoжилaя дaмa. Пoэтoмy нaдo нe cпeшить, a пpoвepить cвoи чyвcтвa и
чyвcтвa мoлoдoгo чeлoвeкa. Гoдикa тpи oбoждaть в paзлyкe. A тaм вce cтaнeт яcнo: любoвь этo или yвлeчeниe.

Boт тoгдa Aгaтa и пpинялa peшeниe. Oнa oтвeтилa cecтpe яcнo и пpocтo: «Bидишь ли, зa тpи гoдa я eщe бoльшe
cocтapюcь. Жизнь пpoxoдит, и вpeмя быcтpoтeчнo. Пoжaлyй, я выйдy зaмyж зa Maкca, пoкa oн пpeдлaгaeт. И вooбщe – мaлo ли, чтo впepeди»…
Boт этo былo paзyмнoe и здpaвoe peшeниe. Инoгдa нaдo пoдoждaть, кoнeчнo, и вce пpoвepить. Ho жизнь-тo пpoxoдит. И шaнcы иcчeзaют. И пoeзд yxoдит c пeppoнa – нa нeгo мoжнo нe ycпeть, пoкa пpикидывaeшь, выжидaeшь, ceмь paз
oтмepяeшь…

И Aгaтa вышлa зaмyж и cчacтливo пpoжилa c мyжeм дo глyбoкoй cтapocти. A тaк, ecли бы ждaлa, cocтapилacь бы. И мoлoдoй чeлoвeк мoг ycтaть ждaть – тaк тoжe бывaeт. И вooбщe, пoтoм нaчaлacь вoйнa, кoтopyю Aгaтa и Maкc чyдoм
пepeжили и ocтaлиcь в живыx. Taк чтo peшeниe зaчacтyю нe тepпит oтлaгaтeльcтв. Haдo кoвaть жeлeзo, пoкa гopячo, ecли peчь идeт o нaшeй жизни, o чyвcтвax, o нoвыx вoзмoжнocтяx и шaнcax. Bтopoгo шaнca мoжeт нe быть. И тpи гoдa –
этo oчeнь дoлгий cpoк для дoвoльнo кopoткoй чeлoвeчecкoй жизни…
Maкcи и Aгaтa пpoжили вмecтe 45 лeт, xoтя вce coмнeвaлиcь в ycпeшнocти иx бpaкa.

Для пиcaтeльницы мyж вceгдa был глaвным в ee жизни. Дaжe cвoeгo внyкa oнa нaзывaлa лишь «втopым любимым
мyжчинoй». Ho гoвopя в мнoгoчиcлeнныx интepвью o cвoeм бpaкe, Maкc и Aгaтa вceгдa избeгaли cлoвa «любoвь», пpeдпoчитaя cлoвa «yдaчa», «cчacтливый cлyчaй». B aвтoбиoгpaфии Kpиcти, пoдвoдя итoг cвoeй дoлгoй жизни, нaзывaлa
вcтpeчy c Maкcoм Mэллoyнoм глaвным coбытиeм cyдьбы: «Cпacибo тeбe, Гocпoди, зa вcю тy любoвь, кoтopaя былa мнe
дapoвaнa».....

Aннa Kиpьянoвa

 

[Feechka]

Aгaтe Kpиcти cтyкнyлo 40, кoгдa ee пoзвaл зaмyж 24-лeтний Maкc Mэллoyн. Пoлюбил oн ee oчeнь. Xoтя в тe вpeмeнa 40 лeт были пoчти cтapocтью. И paзницa в вoзpacтe oгpoмнaя.

Aгaтa блaгopaзyмнo пocoвeтoвaлacь c cecтpoй. И cecтpa eщe бoлee блaгopaзyмнo oтвeтилa, чтo нaдo пoдoждaть. Aгaтa нaмнoгo cтapшe. Oчeнь нaмнoгo. Oнa yжe дoвoльнo пoжилaя дaмa. Пoэтoмy нaдo нe cпeшить, a пpoвepить cвoи чyвcтвa и
чyвcтвa мoлoдoгo чeлoвeкa. Гoдикa тpи oбoждaть в paзлyкe. A тaм вce cтaнeт яcнo: любoвь этo или yвлeчeниe.

Boт тoгдa Aгaтa и пpинялa peшeниe. Oнa oтвeтилa cecтpe яcнo и пpocтo: «Bидишь ли, зa тpи гoдa я eщe бoльшe
cocтapюcь. Жизнь пpoxoдит, и вpeмя быcтpoтeчнo. Пoжaлyй, я выйдy зaмyж зa Maкca, пoкa oн пpeдлaгaeт. И вooбщe – мaлo ли, чтo впepeди»…
Boт этo былo paзyмнoe и здpaвoe peшeниe. Инoгдa нaдo пoдoждaть, кoнeчнo, и вce пpoвepить. Ho жизнь-тo пpoxoдит. И шaнcы иcчeзaют. И пoeзд yxoдит c пeppoнa – нa нeгo мoжнo нe ycпeть, пoкa пpикидывaeшь, выжидaeшь, ceмь paз
oтмepяeшь…

И Aгaтa вышлa зaмyж и cчacтливo пpoжилa c мyжeм дo глyбoкoй cтapocти. A тaк, ecли бы ждaлa, cocтapилacь бы. И мoлoдoй чeлoвeк мoг ycтaть ждaть – тaк тoжe бывaeт. И вooбщe, пoтoм нaчaлacь вoйнa, кoтopyю Aгaтa и Maкc чyдoм
пepeжили и ocтaлиcь в живыx. Taк чтo peшeниe зaчacтyю нe тepпит oтлaгaтeльcтв. Haдo кoвaть жeлeзo, пoкa гopячo, ecли peчь идeт o нaшeй жизни, o чyвcтвax, o нoвыx вoзмoжнocтяx и шaнcax. Bтopoгo шaнca мoжeт нe быть. И тpи гoдa –
этo oчeнь дoлгий cpoк для дoвoльнo кopoткoй чeлoвeчecкoй жизни…
Maкcи и Aгaтa пpoжили вмecтe 45 лeт, xoтя вce coмнeвaлиcь в ycпeшнocти иx бpaкa.

Для пиcaтeльницы мyж вceгдa был глaвным в ee жизни. Дaжe cвoeгo внyкa oнa нaзывaлa лишь «втopым любимым
мyжчинoй». Ho гoвopя в мнoгoчиcлeнныx интepвью o cвoeм бpaкe, Maкc и Aгaтa вceгдa избeгaли cлoвa «любoвь», пpeдпoчитaя cлoвa «yдaчa», «cчacтливый cлyчaй». B aвтoбиoгpaфии Kpиcти, пoдвoдя итoг cвoeй дoлгoй жизни, нaзывaлa
вcтpeчy c Maкcoм Mэллoyнoм глaвным coбытиeм cyдьбы: «Cпacибo тeбe, Гocпoди, зa вcю тy любoвь, кoтopaя былa мнe
дapoвaнa».....

Aннa Kиpьянoвa

Я две минуты назад читала эту историю Она меня впечатлила.

 

[Feechka]

Мyж нaучил ее крaситься, кaчать бeдрами, читaть клаccику и вeсти сeбя в oбществе. Их любoвь вoзмущала всю Итaлию, нo oни рaзрешили сeбe быть cчaстливыми.

Пoнти сказал Софии, что она oчень хoроша и стaла бы кинoзвездoй; вoт тoлько похудеть, конечно, надо, особенно в бедрах и нос укоротить. Софии было неприятно это слышать: себе она нравилась, и этого было достаточно. Сказала, что нет, ничего в себе переделывать она не станет.

После этих слов Понти бесконечно ее зауважал: он привык, что девушки готовы на все, только бы стать знаменитыми. И отказаться от мысли сделать из Софии звезду уже не мог. Он чувствовал себя ювелиром, заполучившим редкий, но неограненный бриллиант.

Понти возился с Софией месяцами: учил, как говорить без неаполитанского акцента, как краситься и причесываться, чтобы не быть похожей на смешную провинциалку, заставлял читать классическую литературу и слушать классическую музыку… Он даже научил ее красиво ходить: ставил в два ряда письменные столы с открытыми ящиками, а Софи должна была закрывать их, проходя мимо и качая бедрами. Псевдоним Софи Лорен придумал тоже он, и заключил для нее выгодные контракты.

Софи Лорен и Карло Понти прожили вместе полвека — Понти не дожил до золото свадьбы всего несколько месяцев. Софи всегда говорила, что без мужа она никогда не стала бы той, кем стала. И что эту любовь ей подарил Бог.

 

[Странница]

Их роман - это четыре встречи и несколько сотен писем. Порой Светлана получала по пять посланий в день. И прятала конверты от родителей. Адрес отправителя мог их огорчить. Довлатов писал из зоны, в ней он служил в армии, охранником.
Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке в 1990 году, 12 лет проведя в эмиграции. Светлана Меньшикова до сих пор живёт в Сыктывкаре по тому же адресу, на который ей сорок с лишним лет назад слал письма «срочник» Довлатов.
В начале 60-х годов будущего писателя за неуспеваемость отчислили из Ленинградского университета и «забрили» в армию. 21-летний Сергей высадился из поезда на станции Чиньяворык, затем три часа трясся в грузовике, ещё два шёл пешком по узенькой тропинке до лагерных ворот. Бывшему студенту предстояло охранять уголовников.
И здесь Довлатов пережил одно из самых светлых чувств в своей жизни. Фото студентки Светланы Меньшиковой он увидел в газете «Молодёжь Севера».
«Я выиграла чемпионат Коми по лёгкой атлетике, - рассказывает «АиФ» Светлана Дмитриевна. - Фотограф «поймал» меня на пьедестале».
Письмо Довлатова обрушилось на неё как снег на голову, неизвестный красивый почерк: «...В газету с вашей фотографией были завёрнуты мои тренировочные перчатки (боксёрские. - Ред.).
Каждый раз, когда я за них брался, думал, что надо бы девушку эту чудесную разыскать. Мой приятель сказал, что у него есть в Сыктывкаре знакомая и она может знать ваш адрес…»
Письмо пришло на адрес пединститута, где училась Светлана. На это послание девушка не ответила и на второе тоже. В третьем Довлатов прислал свои стихи:
Я всё ещё твоим молчаньем
связан,
Я всё ещё немыслимо и свято
Последнею надеждой
дорожу…
Над всем, что в мире подлость
и враньё,
Над суетой и сложностью мгновений
Я шлю тебе безрадостно и верно
Последнее молчание моё…
Эти строки она не смогла оставить без ответа. Завязалась переписка. А вскоре девушка набралась смелости и вместе с подругой Идой отправилась за 200 км от Сыктывкара на встречу с Довлатовым в посёлок Чиньяворык. На перроне их ждал двухметровый великан в шинели.
В одном из писем Довлатов рассказал: «Я очень громоздкий и устрашающий субъект. Но могу вас успокоить, я похудел и вешу 104 кг 300 г».
Светлана как раз носом доставала до его солдатской пряжки. Сергей осторожно взял её за руку (потом он скажет, что «ему понравилось водить Свету за лапку»).
На ночёвку Светлану устроили в военной части: «Я почувствовала, что Сергей хочет близких отношений, и призналась, что у меня нет такого опыта. Он расхохотался: впервые вижу 20-летнюю девушку, не знакомую с мужскими ласками.
А потом посерьёзнел: «Пошли к костру», и до утра пел мне песни под гитару.
Мне казалось, что я разочаровала Сергея и он перестанет мне писать. Но произошло наоборот: письма приходили в два раза чаще, порой до пяти посланий в день». У Светланы не хватало терпения донести письмо до квартиры, она вскрывала конверт прямо на лестничной площадке.
А он каждое её письмо перечитывал десятки раз. День, когда из Сыктывкара не приходило весточки, считал пропащим и часто подписывался: «измученный ожиданием».
Упрекал за отсутствие подробностей: «получил от тебя письмо, короткое, как гастрономический чек». Их близость не была физической, но это не мешало чувствам «искрить»: «Я два раза рвал письма, где начинал писать, что полюбил тебя. Это глупо, безумно, говорить об этом не следует, а писать тем более, но я ни черта не могу поделать. Ты мне дорога, как не был дорог ни один человек…»
Довлатов признался, что был женат, просил не придавать этому значения. И не обманывал. Из зоны он писал только родителям, другу и «сыктывкарской принцессе», которую называл «светленькой, тоненькой, золотой».
Узнав, что Светлана проходит педагогическую практику в школе в Ухте недалеко от его части, Довлатов отпросился в увольнительную. День гуляли, а ночью уговорили сторожа автовокзала дать им приют: «Мы разместились на деревянной скамейке и укрылись шинелью, но из-за разговоров так и не сомкнули глаз». В своих письмах родителям он рассказывал, что у него прекрасное настроение благодаря Светлане. А ей: «Сегодня мне тебя показывали во сне».
Это раньше он «больше всего на свете любил бокс и книги», теперь на первом месте - Светлана.
Довлатов вознёс хрупкую девушку на столь высокий пьедестал, что от малейшего толчка его муза могла упасть и разбиться на мелкие кусочки. В делах любви таким толчком испокон веков служили человеческая злоба и зависть. Светлану оговорили.
«У нас в институте были танцы. Меня пригласил офицер, а потом проводил до подъезда, - вспоминает Светлана Дмитриевна. - Оказалось, что этот офицер служил в одной части с Сергеем. Он увидел у Довлатова мою фотографию и прихвастнул, что на прощание мы страстно поцеловались. Довлатова это «убило». Я получила от него резкое письмо, но оправдываться не стала. Мне было больно: как же он мог поверить в эту ложь, шитую белыми нитками?»
Переписка оборвалась, когда Довлатова перевели служить в Ленинград. И всё же они встретились. Через два года.
«Подруга Ида продолжала переписываться с товарищем Довлатова - тоже ленинградцем. Он пригласил нас посмотреть город. Мы приехали и вдруг слышим: «Нас ждёт в гости Сергей». Дома Довлатов познакомил Светлану с мамой и… женой (это был его второй брак. - Ред.). И сказал: «Прости, что мы не вместе».
Мама Сергея обняла Светлану: «На Севере ты спасла моего сына».
«Когда я приехал сюда, в Коми, я считал себя конченым человеком, ничего хорошего от жизни уже не ждал, лез как дурак в любую драку и был угрюмый тип. Ты мне, Меньшикова, спасла жизнь. И это не громкие слова, а самая простая правда» - так он писал ей незадолго до разрыва.
«Не жалею, что всё так закончилось, - признаётся Светлана. - Скорее я была влюблена не в Сергея, а в его потрясающие письма. Мы оба были не готовы сходить с небес на землю. Однажды Довлатов написал: «Хочу, чтобы всё, что будет у нас с тобой, было чистым, искренним, как летний дождь, как тихий вальс». Так и получилось».
…На память остались письма и несколько стихотворений, посвящённых Светлане. Трудно представить, что написаны они в колонии.
Впрочем, как напишет Довлатов в повести «Зона»: ад - не снаружи, ад - внутри нас.....
/Марина Позднякова/
"ЛЮДИ.ЖИЗНИ.СУДЬБЫ"

 

[Странница]

Холодным вечером 1950 года в Нижнетагильскую музыкальную школу зашла измождённая женщина в лагерном ватнике и стоптанных ботинках. На плохом русском она попросила проводить её к роялю «сыграть концерт». Села за инструмент, долго смотрела на клавиши, затем подняла руки, и… из актового зала понеслись, сотрясая старинное одноэтажное здание, мощные, наполненные бешеным темпераментом аккорды. Учителя и ученики, побросав занятия, кинулись в зал. Странная незнакомка сидела за роялем и кривыми от артрита пальцами играла Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена. Взгляд её был устремлён в бесконечность, лицо озарено вдохновением. «Кто вы?» – спросила директор школы, как только незнакомка закончила. «Меня зовут Вера Лотар-Шевченко, – ответила та с сильным иностранным акцентом, – и я тринадцать лет играла эту музыку на доске!»

Когда-то ей рукоплескали Европа и Америка, а Ромен Ролан назвал её «самой выдающейся пианисткой XX века». Вере же на славу было плевать. Самым главным для неё была музыка. Она была её счастьем, жизнью, и Вера отдавалась ей без остатка, соединяя в себе требовательность учителя и вечное рвение ученика.

Родилась Вера Лотар 10 марта 1901 года в Турине в семье итальянского математика и испанской пианистки. Затем отец получил место профессора в Сорбонне, и семья переехала в Париж. В 6 лет Веру отдали в музыкальную школу, а в 12 она уже давала сольные концерты. Однажды она пробилась к Тосканини за кулисы и попросилась играть в его оркестре. Требовательный Тосканини отказал. Тогда Вера села за рояль и сыграла Листа так, что великий дирижёр заплакал. С его оркестром Вера объездила весь мир. Через два года – в 18 лет начала давать сольные концерты. Ромен Ролан, знаток Бетховена, был потрясён её исполнением. Она играла американскому президенту, играла в Букингемском дворце, объездила Европу и Америку. Фирма «Стэнвей» подарила ей рояль и сделала лицом своей кампании. Впереди – усыпанный розами путь. Слава, богатство, поклонники – в общем, всё, чего можно только пожелать. Но всему помешала… любовь.

В середине 30-х Вера знакомится с Владимиром Шевченко – русским эмигрантом и скрипичным мастером, которого в Париже называют «русским Страдивари». Это была любовь с первого взгляда. Владимир старше её, у него двое сыновей, но Веру это не останавливает, и в 1936 году она выходит за него замуж. А потом влюбляется второй раз – в Россию, о которой рассказывает муж, и загорается переехать в эту удивительную страну, где живут замечательные люди. Они пишут прошение в посольство. Через несколько месяцев Владимиру разрешают вернуться. Счастливые супруги переезжают в Ленинград. А на календаре меж тем страшный 37-й год…

Живут туго. Комната в общежитии, общий туалет и кухня, денег не хватает, Вера продаёт парижские туалеты. Но через пару месяцев благодаря протекции пианистки Марины Юдиной Вера устраивается в Ленинградскую филармонию солисткой. Муж получает работу. Казалось бы, самое трудное позади. Но однажды ночью к общежитию подъезжает чёрный воронок. Владимир арестован по доносу. Ему дают 10 лет без права переписки.

Вера бросается защищать мужа. Со своим бешеным темпераментом она ходит из инстанции в инстанцию и доказывает, что муж любил Россию, что он патриот, но ничего не помогает. Тогда она, потеряв терпение, крикнула: «Значит, и меня арестуйте!» И, конечно, её немедленно арестовали за «сотрудничество с врагом». Следователь НКВД на одном из допросов медленно, смакуя, ломал ей рукояткой пистолета каждый палец. Чтобы больше не могла играть.

Вера отсидит «от звонка до звонка». Сменит шесть лагерей. Будет валить лес, пилить дрова, работать на кухне. Мужа расстреляют, но узнает она об этом через много лет. Дети попадут в детдом, где старший погибнет при бомбёжке, а с младшим она встретится лишь через двадцать лет. Ни разу в лагере она не прикоснётся к роялю. Но однажды два зэка вырежут ей из фанеры клавиатуру. И вот на этом «лагерном Стэнвее» она по ночам проигрывает весь свой огромный репертуар. И, глядя на её озарённое лицо, женщинам в бараке кажется, что они слышат бессмертную музыку.

Она освободилась в 1950 году. Ей было запрещено проживать в крупных городах. Но она мечтала только сесть за рояль, и потому просится в любой город, где есть музыкальная школа. В Нижнетагильской музыкальной школе она играет несколько часов без остановки. А в коридоре молча рыдают учителя. Они догадывались, откуда она пришла в этом зэковском ватнике…

Её взяли в школу иллюстратором на уроки музыкальной литературы. Тагильским ученикам очень повезло – они слушали прославленную пианистку дважды в неделю. Но повезло не только им – повезло всему городу. Вера давала бесплатные концерты в местном Доме культуры, устроилась работать в драматический театр музыкальным оформителем, а потом взяла учеников. Но учить не любила. Сперва слушала, как ребёнок играет, затем говорила: «Играть надо так», – и показывала. А соседи, бросив дела, бежали на этот импровизированный концерт. Одна из её учениц, Татьяна Константиновна Гуськова, вспоминает: «…она жила в каком-то особом мире, была абсолютно непрактична в делах житейских, бытовых. <…> Музыка заполняла её всю без остатка, была смыслом существования, жизнью и счастьем».

К слову, о концертах. Они были крайне редкими, а Вера Августовна, восстановив форму, мечтала о больших залах. Ближайший крупный город – Свердловск. Но в Свердловской филармонии надолго она не задержалась – к ней относились крайне подозрительно. Она была «чужая», притом «бывшая зэчка», да ещё и играла не так, как принято в русской школе. Концертов ей давали мало, а если давали, то в основном в сёлах. Не выдержав прессинга, Вера переехала в Барнаул. Давала концерты в полупустых холодных залах, очень мёрзла и страдала от этого. Но однажды на её концерт случайно зашёл корреспондент «Комсомольской правды» Симон Соловейчик. Он был потрясен её игрой, и на следующий день о Вере Лотар-Шевченко узнал весь Советский Союз.

Последние 16 лет жизни Вера Августовна даёт концерты в Москве и Ленинграде, и уже никто не говорит, что играет она «как-то не так». Живёт в Новосибирске, в Академгородке. Восторженные почитатели её таланта всеми правдами и неправдами выхлопотали ей двухкомнатную квартиру, купили мебель и рояль «Беккет». Дверь в квартиру всегда была полуоткрыта, и соседи слушали её игру, сидя на лестнице.

Она была абсолютна непрактична в быту, не знала, как готовить, могла забыть обед на плите, сесть за рояль и опомниться, когда уже из кухни валил дым. Ученики местной школы установили над ней шефство – убирались у неё, покупали продукты, выполняли поручения. В это же время – где-то в конце 60-х – из посольства Франции приходит письмо: её зовут обратно. Предлагают восстановить концертную деятельность, обещают турне по Европе и Америке, условия жизни и гонорары, несопоставимые с советскими. Но Вера… отказывает. «Мой отъезд будет предательством по отношению к тем советским женщинам, которые помогли мне выжить в лагерях». Недаром Веру сравнивают с библейской Руфью – родина, убившая мужа, стала её родиной. На её концерты билеты на первые ряды никогда не продаются. На них бесплатно приходят те, кто вместе с ней прошёл лагеря.

Иногда на неё нападало озорство. Однажды после концерта в Новосибирске она пожелала вместе с друзьями ехать «кутить». Ей хотелось пить шампанское и играть на рояле. Таксист привёз их в замызганную рюмочную. Сизый дым, небритые лица, разговор на фене, женщин почти нет. «О… – удивилась Вера Августовна, – здесь нет рояля?» Она взяла две бутылки водки и попросила мужиков привезти сюда инструмент. Через час полупьяные мужики привезли на грузовике концертный рояль. И несколько часов алкоголики, воры и уголовники молча, сняв шапки, слушали Моцарта, Бетховена и Баха.

Вера Августовна умерла 10 декабря 1982 года. Похоронили её на кладбище в Новосибирске. За её гробом шёл весь город. На могиле установили белый памятник, на котором выбили её собственные слова: «Жизнь, в которой есть Бах, – благословенна».

Анна Гурина

 

[Странница]

Это совсем не великая история любви, это и о другом совсем. Но пусть будет здесь.

История Ренаты Литвиновой

Это случилось много лет назад. Я, полная ненависти к себе, решила собой заняться. Я не просто была недовольна своей внешностью, я была в бешенстве от себя. Все в моем королевстве было наперекосяк — бесконечная суета, бесконечная виноватость, бесконечная ответственность и уничижение себя, так что даже однажды на съемках в Одессе, когда я вся вдруг пожелтела, — я с радостью согласилась на экстренную госпитализацию. Я легла, наконец, в чистую палату с банкой цветов на окне, мне принесли кашу и поставили капельницу — я провалилась в сон и покой. Горе наступило, когда пришли мои анализы и меня выписали — с побелевшей кожей и вроде здоровую. Мысленно я цеплялась за спинку своей железной кровати, покидая старый корпус госпиталя. Наверно, поэтому я так люблю больницы, там есть иллюзия, что тебя немного отпустили...

Оказавшись в Москве, я сквозь слезы оглядела свою фигуру в очередном беспощадном зеркале и записалась на тренировку! Конечно, я опоздала, еле вырвавшись из череды звонков, дел, важных монологов, которые струились из телефона в мое покрасневшее от трубки ухо. Я вбежала в зал в растянутой майке и во всем черном, короче. Из‑за опоздания я оказалась на тренировке вместе с молодой дамой — она была как резкая мне противоположность: яркая восточная красавица с властными бровями, коршунским носом и длинными волосами, рассыпанными по белоснежной майке крупными, как у Медузы Горгоны, кольцами.

Но что случилось дальше! Тренер был, как оказалось, какой-то бывший чемпион (не скажу, по какому виду спорта, иначе его легко вычислить) — жгучий восточный юноша. Я со всеми своими проблемами и запельмененным телом вдруг попала в индийское кино — юноша прямо на моих глазах влюблялся в Горгону, а она, сверкая капельками пота на пребелом лбу и бриллиантами в ушах, на шее и везде, — словно наливалась какой-то животной силой под его взглядом — он не мог оторвать от нее глаз. В конце тренировки мне показалось, он чуть не потерял сознание, когда она хлопнула дверью и даже не попрощалась!

«Вот это да! — подумала я, ощупывая свой промокший камуфляж на измученном теле. — Пришла похудеть, а тут такое!» Я даже заулыбалась, как трехлетний ребенок, переключив внимание со своих личных горестей на такое чудо, — его невозможно было не почувствовать, у меня самой заколотилось сердце. Более того, сердце заколотилось у красавицы тоже. Когда я вошла в раздевалку, она уже сидела в черном платье и курила. Рассыпанные волосы закрывали половину ее затуманенного лица, я прокралась мимо, раздумывая, где бы мне незаметно переодеться, — она сидела прямо посередине единственной лавки, вся в чувствах.

— Меня зовут Сара, — вдруг сказала она низким голосом, — вам не плохо от моих сигарет? Я вообще-то не курю... — и она замолчала.

Когда мы вместе вышли на улицу, светило яркое солнце — я заметила, что Сара как-то резко осунулась.

— Вы знаете, у вас даже лицо похудело уже! — сообщила ей я. — Какой молниеносный результат!

— Да, мое сердце так колотится... Что же мне теперь делать? — прошептала она, озираясь. — Где же понедельник?

— Вообще-то понедельник был вчера, а сегодня уже вторник. Она расхохоталась: — Понедельник — это мой муж! Это его так назвали родители, у него есть брат Четверг и сестра Пятница, серьезно!

Она стала рассказывать, что в деревне, где родился муж, есть семья, которая назвала своих детей Осень и Весна. Мы вздрогнули посередине ее рассказа от близкого гудка автомобиля — это приехал муж Понедельник. Он действительно выглядел как понедельник: неотвратимый и суровый мужчина с загорелым лицом, одетый, как итальянец из фильмов про Сицилию, в светлый наутюженный костюм, с печаткой на руке. Охранник распахнул перед Сарой дверь в салон, и в меня буквально ударил поток света! Весь автомобиль внутри был инкрустирован стразами, даже спинки кресел с работающими в них панелями телевизоров.

— Вас подвезти? — спросила она.

— Ой, нет.

Увиделись мы с ней через день на следующей тренировке — как-то так вышло, что без договоренности нас теперь записывали вместе, а может, умная Сара так усыпляла бдительность мужа?

Скажу честно, что такие тренировки мне как сценаристке пропускать было бы преступлением! Вот уж на кого они лечебно действовали, так это на Сару — кажется, с той встречи она не съела ни кусочка в отличие от меня, а только курила сигарету за сигаретой. Перед тренировкой она гасила окурок, закалывала волну волос бриллиантовой шпилькой и, кашляя, заходила вслед за мной в тренировочный зал. Он, то есть влюбленный чемпион, встречал ее горящим и покорным взглядом. Я крутилась рядом, бесцветной, но любопытнейшей молью — весь зал был уклеен зеркалами, и я, даже отворачиваясь, замечала легкие касания, улыбки, вздохи...

Глядя на тающую от любви Сару, я сама как-то приосанилась и засчастливела — находясь в лучах чужой влюбленности, моя «темная комната депрессий и беспросветки» тоже осветилась. В Москве, как помню, стояла жара, я перешла исключительно на салаты, которые заворачивала в лаваш — и хрумкала им в вечерней тиши после тренировок. Хоть я и не была влюбленной, но аппетит пропал даже вблизи этих испепеляющих отношений.

Недели через три Сара вдруг попросила меня выйти после занятий первой и «постоять на страже», буквально как в детстве.

— Как только вы увидите Понедельника, вы можете мне позвонить? — спросила она вдруг осипшим голосом, как перед смертью.

— Какой кошмар, Сара, конечно! — ответила я, зажав в руке телефон с заготовленным номером.

«Неужели он зайдет в зал, — размышляла я под дверью, — ведь раньше он никогда не заходил!» Положение мое было двояковыпуклое. Я судорожно придумывала, как буду останавливать обманутого мужа. А если он ворвется? Что тогда?

В тот день он не зашел за Сарой, я потеряла энное количество калорий, нервничая под дверью, а она, садясь в свою сверкающую машину, на прощанье мне сказала:

— Ну, до завтра? Завтра кросс.

Мне пришлось кивнуть, хотя о кроссе по раскаленной Москве я впервые слышала.
Понедельник зорко вцепился в меня взглядом, я втянула в себя живот и хотела отойти, но он прям схватил меня за локоть:

— Мы довезем вас, ведь Сара так дорожит вашей дружбой! А те, кто дороги Саре, дороги и мне.

Я села сзади. Пока ехали, пара стразов с потолка отвалилась и упала мне на колени.
— Это Понедельник мне сделал такой подарок, ослепнуть можно, — прокомментировала Сара и выкинула стразы в окно.

Когда подъехали к моему дому, она вышла, чтобы проводить меня.

— Надеюсь, мне не нужно бежать с вами кросс? — прошептала я.

— Это не кросс, — только произнесла она одними губами, как возник Понедельник и рванул подъездную дверь, чтобы я скорее скрылась.

Кошмар нарастал. Сара звонила в ночи с каких-то тайных номеров и просила «не предавать ее».

На следующий день мы встретились в парке — только влюбленные побежали в одну сторону, а я — в другую. Таким образом где-то на второй месяц я начала худеть, лицо в зеркале уже не казалось мне одутловатым, только очень тревожным. Кроссы были регулярными, мне они реально стали нравиться. Я вошла в режим, только вот на каждой скамейке мне мерещился обманутый муж в виде Каренина, но намного опаснее.

На третий месяц наших тренировок чемпион-тренер вдруг пропал! Сначала позвонили из клуба и отменили намеченное занятие, на мой звонок Сара назначила встречу.
Это все-таки была очень умная дама, и, даже влюбленная, она была словно чекист — холодная голова и горячее сердце.

— Я спрятала его! Не спрашивай кого и куда, — она закурила, я видела, как дрожала ее рука, усыпанная гигантскими бриллиантами, — в тот день я не знала, что видела эту руку в последний раз. — К тебе еще не приходили?

— А должны? — Наверно, нет, но... я бросаю Понедельника... Ты понимаешь.

— Зачем же ты пришла?

— Ты все-таки исчезни, хоть на неделю, тебе есть куда?

— Сара, ты пришла меня предупредить?

— Да, надо пропасть.

И Сара пропала. Потом уже спустя полгода я узнала, что в тот день Понедельник, выследив ее машину, на светофоре бросил в опущенное стекло гранату ей прямо между ног. Она схватила ее и выбросила назад в окно — граната разорвалась прямо в воздухе, оторвав ей правую кисть, а ему — ногу. Когда его оттаскивали от машины охранники, он кричал на всю улицу: «Я все равно убью тебя!»

И ровно через полгода раздается звонок.

— Поверните голову, я рядом, — это был голос Понедельника. — Я прошу, поговорите со мной.

Охранники открыли ему дверь моей машины, он вышел с палочкой — оказывается, ему сделали протез вместо оторванной ноги — сел рядом на сиденье. Сел и долго молчал. В руках он держал небольшую коробку. Прошла минута. Другая.

— Я прошу передать ей это, — он открыл коробку.

На атласной подушке лежала маленькая ручка-протез, только вся усыпанная бриллиантами.

— Я не могу без нее. Я не могу без нее жить. Я люблю ее до гроба и после гроба.

Он вышел, прихрамывая, оставив «руку» рядом со мной.

Но Сара так и не вернулась к нему. Это долгая история, но она не вернулась к нему и осталась со своим любимым.

Так я начала бегать кроссы.