.....Итак, я привязала своих ослов друг к дружке, в одной связке, вроде альпинистов. На шеях веревки, на горбах рюкзаки – и все без штанов. Ослы стояли, наклонившись вперед для равновесия, оттопыривая зады. Непорядок! Должны с самого начала к стойке "смирно" приучаться, в любых условиях. Хотя я и понимала, что с законами физики ничего не поделаешь, однако все же поупражняла своих рабов для профилактики, авансом, так сказать.
Удовлетворенно окинув взглядом свое "войско", я от души расхохоталась. Что за живописная картинка! Эти голые мужланы сами по себе, да еще и с окровавленными после моей профилактики мордами, были просто омерзительны, но в ансамбле они образовывали группу весьма выразительную и полную законченного смысла. Если бы какому-нибудь художнику вздумалось бы изобразить рабство символически, то лучшего символа и не придумать. Видимо, заложенное во мне от рождения (от мамы, конечно же, а не от этого...) эстетическое чувство само подсказало, как уравновесить грубый натурализм животной сущности раба элементами тонкого юмора. Казалось бы: уродливые волосатые ноги и зады, отвратительные мужские принадлежности... Б-р-ррр!.. Но тут же: модные короткие курточки выше живота у молодых рабов, брезентовая роба у старика, разноцветные рюкзаки на горбах, какая-то даже гармония тупых выражений на их посиневших рожах – со связывающей их воедино веревочной удавкой... Нет, это надо было видеть!
Что ж, караван готов. Первым двигался юнец, который, как чувствовалось, сник быстрее всех и, следовательно, активно выполняя мои команды, будет и остальных тянуть за собой. Может быть еще, чисто по-женски, мне захотелось, чтобы он любовался моим телом, ибо теперь, когда самое сложное было позади, я могла себе позволить, наконец, полностью расслабиться, – так что я скинула с себя душное кимоно, оставшись совсем нагишом. Кстати, картина получает абсолютное завершение: мерзкие рабы и их прекрасная повелительница. В Ее руках – конец веревки, накинутой на шею переднему рабу. Я опять пожалела, что нет еще замечательно длинного хлыста с удобной кожаной рукояткой. Нет, но будет!..
Теперь я ощущала себя совершенно раскованной, никакого стыда уже не было и в помине, ибо передо мной уже – не люди. Вот только хотелось еще подразнить немного самого молодого и глупого. Ну, чуть-чуть...
Я потянула за привязь, и процессия торжественно стронулась с места. Пройдя метров пятьдесят, я подумала, что запоминать им дорогу совсем ни к чему и, остановив колонну, вытащила из рюкзаков оставшиеся тряпки, быстренько превратив их во вполне сносные повязки на глазах. Молодой, решила я, обойдется и без повязки – слишком основательно он будет занят изучением моей хорошенькой попки. Вот пусть и радуется. В конце концов, победители могут себе позволить немного великодушия...
Заскучав по пути, я устроила небольшое представление, заставив рабов ползать на коленях, упираясь носами друг другу в задницы. Это приободрило меня, и я, вдоволь насмеявшись, уже не чувствовала никакой усталости. Особенно забавен был мальчишка, которому, как впереди ползущему, пришлось даже развязать руки. Зато ему и досталось от меня больше других, хотя я, обладая врожденным чувством справедливости, никого не хотела обижать и распределяла наказания поровну. Впрочем, как придется...
Потом мне и это развлечение надоело – уж больно медленно они ползли, а время уже к обеду. Как бы то ни было, не мытьем, так катаньем, подошли мы к моему замку, где я загнала рабов подвал и, указав на большое ведро на полу, предназначенное быть для них парашей, бросила на пол в качестве подстилки обрывки их одеяний. Отдыхайте, гости дорогие! Будьте, как дома... (Теперь, когда мои планы начинали сбываться, я и впрямь испытывала к рабам почти что родительские, нежные чувства. Странно устроен человек!)
Сама же я отправилась отдыхать – уж кто-кто, а я отдых свой заслужила. На меня вдруг почему-то опять напала такая усталость, что я, наскоро перекусив, упала на кровать с какой-то книжкой, но, не успев прочитать и двух страниц, уснула намертво.
Проснулась я через пару часов, веселой и посвежевшей. На душе было так хорошо, как бывает в детстве, ранним солнечным утром, когда еще не жарко, и птички щебечут, и бегают солнечные зайчики, и мама ласково шепчет чего-то... "Вставай, доченька. Видишь, красота какая!.." А я даже и не сразу припомнила, отчего мне так радостно, и захлопала сама себе в ладоши. Ай да я! Молодец девочка! Дело сдвинулось с мертвой точки...
Проведя коротенькую, но интенсивную разминку и накинув на голое тело легкий – по погоде – халатик, я отправилась проведать пойманных животных. Небось, соскучились по хозяйской ласке! Предусмотрительно заглянув в замочную скважину, я обнаружила, что сидят они почему-то приткнувшись спина к спине и как-то странно при этом двигаясь. Или замыслили чего-то? Так и есть: ведь это они пытаются развязать друг другу руки. Вот твари неблагодарные! Я резко отворила дверь, и эти проходимцы в ужасе друг от друга отпрянули. Но что я, слепая, что ли? Нет, мерзавцы, со мной у вас этот номер не пройдет! Я, со вполне понятной злостью, ухватив за волосы (а старика, конечно, за уши, да так, что они даже захрустели, хотя и не оторвались почему-то), поочередно подводила каждого стене и яростно молотила об нее его дурной башкой, пока он не падал на пол. Уверена, что искры сыпались у этих ребят из глаз целыми снопами...
– Послушайте меня, негодяи! – с трудом сдерживая себя, произнесла я. – Пора вам уже понять, что отсюда для вас нет никакого выхода – кроме как на тот свет. Чем быстрее вы это поймете – тем лучше для вас. Отныне вы– настоящие рабы, а я ваша полновластная Хозяйка. Вы будете работать на меня до потери сознания, а также будете выполнять любые мои приказания – даже самые бессмысленные и неприятные. Я буду делать с вами все, что мне захочется. А за это – знайте мою доброту! – я оставлю вас в живых и даже буду бесплатно кормить вас. Запомните еще, что я буду ежедневно избивать вас самым жестоким образом – мне это нужно, в частности, для тренировки, а, главное, я так хочу. А вам это тоже нужно – чтобы вы меня боялись и уважали больше смерти.
И для вас же лучше, чтобы вы скорее превратились в покорных, нерассуждающих животных. Тяжелый труд, неимоверные муки и, как следствие этого, – полная покорность своей Хозяйке – вот в чем отныне единственный смысл вашей жизни. Страх и голод – вот два чувства, которые изо всех человеческих чувств остаются теперь на вашу долю. Хотя страх не то слово – слишком мягкое. Я добьюсь того, чтобы вы испытывали ко мне дикий, сумасшедший ужас, который бывает только в кошмарном сне. Вы поняли, наконец, что я способна на все? Поняли?! Что-то я не слышу ответа... Ну, тогда хотя бы помычите или кивните тупыми своими башками в знак согласия... Понятно? Вот тебе, например, понятно? Почему ж ты не киваешь, если понятно? Или непонятно все-таки? – обратилась я к задыхающемуся от ужаса юнцу.
Он кивнул своей трясущейся, как у припадочного, головой.
– А за ослушание знаешь, что я могу с тобой сделать?
Он произвел какое-то дергающееся движение, означающее, видимо, на его теперешнем языке, что не знает.
– Вот что, например.
Как тогда, в лесу, я крепко сжала своей нежной ручкой его мошонку. Притворщик сморщился как 100-летний старик и, протяжно мыча, рухнул на колени.
– Вот видите, ребята, – обратилась я к своей молчаливой аудитории, – вы все в моих руках – вот как эти ваши детальки.
С этим смешливым, но грозным предупреждением я тем же манером обошла их по кругу, а потом и по второму – исключительно для закрепления урока, пока мои слабодушные воспитанники совсем не отключились. Вообще-то на этот момент у меня не выработалось еще строгого плана своих "воспитательных" действий с рабами, и для первого знакомства мне просто хотелось их немножко попугать. Кажется, у меня это получилось неплохо. Настроение вновь стало преотличное. Как, собственно, немного мне надо! Я почувствовала свою силу, свою власть – и это оказалось прекрасным. Легкомысленной школьницей носилась я по двору, гонялась за собаками, танцевала и пела. Жизнерадостным вихрем внеслась в камеру и, увидев очумевших от страха рабов, шутливо двинула каждому по скуле. Но даже их гнусные рожи и позы не смогли испортить моего настроения. Давно уже мне не было так хорошо. Вот что значит, когда появляется настоящее дело, и жизнь приобретает утраченный в обыденной суете смысл.
Но на сегодня предстояли девочке и другие дела. Для начала нужно было сходить к берегу и затащить брошенную горе-рыбаками лодку в более укромное место. Еще надо бы проверить содержимое их рюкзаков – вдруг да что-нибудь из этих заслуженных трофеев мне и пригодится.
В рюкзаках, действительно, оказалась теплая одежда, фонари, спички, кофе, консервы... В общем, удачно. Понятно, что все это мне и не так уже нужно, но ощущение неожиданной находки было приятным, – возможно, нечто подобное чувствовал Робинзон, хозяйничая на выброшенном на берег судне.
И вдруг, роясь в одном из рюкзаков, в какой-то дрянной книжонке я обнаружила... собственную фотографию и онемела от негодования. Несомненно, принадлежала она мальчишке. Где же он ее достал? Впрочем, понятно: это был школьный снимок последнего года учебы, и этот болван, влюбившись в меня, выпросил у фотографа лишний экземпляр. Какое право имел этот негодяй касаться своими грязными лапами моего изображения?! Небось, еще... Я чуть не задохнулась от такого предположения. Ничтожный раб! Он еще и не догадывается, во что ему может обойтись его наглость...
Вся кипя от гнева, но внешне ничем себя не выдавая, я вошла в пропитанную ужасом камеру. Привыкают, значит, к новому порядку. Очень хорошо! Но этот... этот... Ладно, девочка, спокойно!
Молодого раба всего колотило, когда я подошла к нему с приветливым видом и даже вытащила из его пасти мокрую от слюны и крови тряпку. Он глубоко задышал и задвигал онемевшей, видимо, челюстью.
– Так тебе легче?
– Да, Госпожа, – он благодарно шевельнул вспухшими губами.
– Может, не вставлять тебе больше эту гадость?
– Да... нет, Госпожа, – заискивающе пытаясь улыбнуться, затряс он головой. Ну и болван!
– А ты знаешь, что это за грязная тряпка?
– Н...н...нет, Госпожа.
– Как же не знаешь? Это же твои трусы!
Надо было видеть, как его бросило в краску! Торчит, идиот, без трусов перед девушкой – и хоть бы что! А тут от одного слова зашелся... Ничего, с этой "тонкой душой" я разберусь по-своему!
– Ладно, – говорю, – если ты не хочешь, чтобы твои грязные трусы снова оказались у тебя в глотке, говори мне одну правду.
Он опять закивал с мерзкой подхалимской готовностью.
– Для начала скажи, как ты ко мне относишься?
– Да, Госпожа.
– Но ты ведь меня еще любишь? Угадала?
– Да, Госпожа.
– А это что такое? – показала я ему свою находку.
– Твоя фотография.
Я мгновенно бабахнула ему по губам. Черная кровища так и брызнула во все стороны...
– Ты забыл уже, что ты мой раб и должен обращаться только на "вы"? Вспомнил теперь?
– Да... Вы... Госпожа.
– А ты задумывался над тем, имеешь ты вообще право меня любить?
– Н...н...нет, Госпожа.
– Так вот, теперь подумай. Я сильнее, умнее и красивее тебя в тысячу раз, и я могу сделать с тобой, что захочу. Могу, например, отрезать твои половые органы или просто растоптать тебя как червя. Ты – раб, ничтожество, которое не должно иметь никаких человеческих желаний. Особенно таких, – я кивнула головой в понятном ему направлении. Потом, собрав в кулак его волосы, сильно придавила его голову к самому полу. Он закряхтел...
– Ладно, пока я тебе обрисовала только самую общую ситуацию. Теперь продолжим нашу беседу. Тебе, кстати, она нравится!
– Да.
– Очень нравится?
– Да.
– А я тебе очень нравлюсь?
– Очень...
Стоп! Я удержала уже готовую взлететь для карающего удара руку. Разговор принимал такой интересный оборот, что я готова была простить рабу нарушение инструкции: употребление лишнего слова
– Значит, ты не против со мной переспать? Ты ведь меня уже видел голой, а я, в свою очередь, вижу, что у тебя ко мне все время есть желание. Тут уж ничего не скроешь в твоем положении, правда?
Не в силах выдавить из себя хотя бы слово, он сглотнул слюну.
– Так кто же тебе мешает? Ведь на мне почти что ничего нет. Видишь? – я распахнула халатик. То, что он там увидел, оказалось выше его слабых сил, и он буквально рухнул на землю. Я чуть приподняла его и заботливо спросила:
– Почему ты со мной ничего не делаешь? Тебе мешают связанные руки?
– Да! – он, кажется, умирал от возбуждения.
– Но где же мы с тобой этим делом займемся? В свою комнату я тебя не поведу – ведь ты всего лишь мой раб. Тогда, может, прямо здесь, в подвале, при твоем отце?
– Да, здесь...
Весь мой накопившийся гнев мгновенно прорвало наружу.
– Мерзкий тип! Негодяй! Подонок!
От возмущения я даже позабыла про каратэ, хотя это животное следовало бы уложить тут же на месте, и просто по-женски надавала ему пощечин – не по-женски увесистых, правда.
– Ты знаешь, что я с тобой сделаю? Нет?! Я тебя сейчас кастрирую! Да-да, кастрирую, как вонючего быка...
Я направилась к двери, не обращая внимания на его вопли, и через несколько минут вернулась с кусачками (ничего лучшего я дома не нашла, но здесь же не больница – так что моим будущим "пациентам" придется отвыкать от дешевого гуманизма), скальпелем и бинтом. Этот развратник орал так, будто его уже резали, но я не стала затыкать ему рот – пусть лучше выдохнется, выбьется от собственного крика из сил – тогда я спокойненько займусь святым своим делом. Надо сказать, что у меня действительно было бешеное желание кастрировать эту тварь, но я знала, что бывшие мужчины при этом становятся вялыми, рыхлыми и никудышными работниками. И вдобавок, я даже и не знала, как это делается. Еще загнется под немудреным моим инструментом, а рабов у меня пока еще не так много, чтобы я могла пренебрегать лишними руками. Так что благоразумнее перетерпеть. А задумала я совершенно другую, собственно, совсем безобидную операцию...
Тут я случайно взглянула на старика. Старый крокодил весь посинел (или позеленел) так, что, казалось, его сейчас удар хватит. Этого еще не хватало! Ведь с его жизненным опытом он мог стать самым ценным из моих рабов. Пришлось немного придавить пальцем его сонную артерию – и он успокоился. А сынок разорался еще пуще прежнего (ну и семейка, однако! Знала бы мама, с какими человеческими отбросами мне приходится иметь дело!). Тогда ту же процедуру я повторила и с ним. Стало тихо, как в склепе, но для меня, после всех их сумасшедших воплей, тишина эта звучала как музыка. Под ее прекрасные, неслышимые ухом звуки я и приступила, наконец, к долгожданной процедуре. Первым делом, раздвинув отключенному "пациенту" пасть, я вставила на край челюсти, между зубов, деревянную прокладку размером со спичечный коробок. Потом подтянула кусачками длинный красный язык – я даже не думала, что он может быть таким длинным – и сильным, уверенным движением провела по нему скальпелем. Инструмент пошел легко и приятно, как по маслу. Хлынула густая и, действительно, какая-то чересчур горячая кровь. Чтобы мой "больной" не захлебнулся, я наложила на обрубок языка предусмотрительно запасенный кровоостанавливающий пластырь и, как смогла, прихватила сверху бинтом. Некоторое время прижимала прооперированное место рукой, останавливая продолжающую обильно струиться кровь. Но вот, кажется, и все. Теперь порядок в танковых частях... Подожду еще немного, пока новоявленный немой придет в себя: интересно, как он себя поведет при этом – вопрос, не лишенный некоторого научного – прежде всего психологического – смысла. Старичок тоже еще был "под наркозом". Так что пока, чтобы не скучать, я приблизилась со своим хирургическим инструментом к тому, к третьему, которым в последнее время почти не занималась – так что надо было немного наверстать упущенное. И надо было видеть, как этот громила заверещал и затрепыхался! Умора! До чего же все же труслив этот "сильный" пол...
Вытащив из его рта кляп, я участливо спросила: – Что, страшно?
Он в ответ лишь дергал башкой, пытаясь что-то из себя безуспешно выдавить, но вместо этого только пищал и верещал, как будто уже тоже языка лишился. Противно и смешно одновременно.
– Ну, что мы с тобой будем делать? Выбирай сам, пока я добрая: кастрировать или только язык удалить? Ну-ка, больной, высуньте язычок, покажите доктору...
Он продолжал как-то по-дурацки трястись, вот-вот упадет, не выдержит... А ведь по виду – довольно грозный мужик, на волосатой груди и на обоих ногах – всевозможная татуировка, и вообще – смахивает на уголовника. Но тоже туда же – жить хочется. И бабник, наверное: возбуждается, гляжу, по каждому поводу – и надо, и не надо. Вот кого бы точно следовало кастрировать, хотя бы одного – для моей медпрактики. Но придется потерпеть до тех пор, пока не заимею еще нескольких рабов – тогда не жалко ради науки потерять одного-двух. Так что пока – только почудачить немного.
Я сходила за резиновыми перчатками и стоя – для пущего эффекта – прямо перед ним, стала медленно, как в кино, натягивать их на руки. А этот здоровенный бугай, забыв что перед ним все же молодая девушка, потерял вдруг всякое достоинство. Он зарыдал как маленький ребенок и на коленях пополз ко мне, пытаясь поцеловать мои ноги. Вот мразь какая! Секунду-другую я еще сдерживалась, но когда грязные капли из его глаз покатились мне на ноги, я не выдержала и так треснула носком левой ноги по его физиономии, что он завизжал, как поросенок и повалился набок. И тут я с ужасом увидела текущую прямо из него медленную желтую струю жидкости, превращающуюся под ним в темную вонючую лужу. Преодолевая омерзение, я схватила бугая за грязные патлы и мордой, как нашкодившую кошку, стала водить по этой луже, заставляя вылизывать ее так кстати пригодившимся еще языком. Он, возможно, даже не осознавал этого и все рыдал, и рыдал... Никогда мне еще не было так противно! Не хватало еще превратить мой подвал в отхожее место! Какая скотина!.. Тут я почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. Обернулась – да ведь это уже сам старичок очухался! Ну и взгляд у него! Корчит из себя какого-то гипнотизера... Мне стало смешно.
– Что, дед, – приветливо обратилась я к нему (он, правда, никакой не дед, ему и пятидесяти, наверное, нету, а это я его так, ради юмора называю), – влюбился в меня, что ли? Смотри, не передерись со своим сыночком. Он-то еще ладно, а тебе уже умирать пора, а не на молоденьких девочек заглядываться. Старухи своей, что ли, не хватает? Смотри у меня, могу и не только язычок отрезать...
А у него, видно, с юмором совсем плохо. Уставился на меня, как удав на кролика. Так ведь он давно уже не удав, да и я не кролик – видала и не таких змей-горынычей... Я взяла его так крепенько за ушко, поставила к стеночке и кляп вытащила: интересно, что он мне такого умного сказать сможет? А он молчит, только шарами вращает.
– Ты что, дед, совсем от любви обалдел? Или, как сыночек, вдруг говорить разучился? Признавайся скорей, а то ведь вас тут много, а я одна такая красивая. Может, челюсти тебе поразмять, чтобы говорилось легче?
И давай ему по щекам его хлестать – только лысина трясется. Но вижу, что он, хотя вот-вот и развалится, а изнутри не подается и будто выжидает чего-то... Интересно, на что он еще надеется? Меня эта внутренняя его озлобленность тоже злит ужасно, но я виду не подаю и продолжаю в том же юмористическом, миролюбивом духе.
– Все еще злишься, дедуля? – спрашиваю. - А чего злиться? Я ведь сыночка твоего еще пожалела – только язычок оттяпала, чтобы гадости не говорил. Ты ведь и сам видел, как он на мою девичью честь покушался. А от языка один вред человеку, а рабу – тем более. Так что для его же пользы... Но от вас дождешься благодарности! Хоть бы ты, дед, спасибо сказал, а то молчишь, как партизан на виселице. Я вижу, что и тебе язык ни к чему. Да или нет? Нужен тебе язык, я спрашиваю?! – вспылила я. (Не люблю, когда юмора не понимают).
И тут он как харкнет мне в лицо! Я даже отклониться не успела, несмотря на свою великолепную реакцию. Но в тот же момент у меня что-то сработало. Автоматически. Ведь у нас, каратистов, размышлять некогда – все доведено до автоматизма. Ну, значит, и сработала у меня рука – прямо в висок. Он и звука не издал, так и свалился, как подкошенный. Зато уже потом, когда я ощутила свое заплеванное лицо, такая на мою душу боль накатилась!.. Я месила трухлявую стариковскую тушу ногами, била по синюшней морде, по желтому, ребристому животу, по раскисшей промежности с коричневыми завитками волос... Он давно уже ни на что не реагировал, но я не могла уже остановиться. Я визжала от ярости, запрыгивала обеими ногами на поганое мужичье тело и молотила его пятками и носками, превращая в кровавую отбивную. Затем немного отошла, успокоилась чуть-чуть и, с грохотом захлопнув подвальную дверь, забежала в дом, закрылась в своей ванной, где просидела больше часа. Рыдания душили меня. Тварь, тварь!.. Плюнуть в мое лицо, личико, которого еще никогда не касались слюнявые мужские губы! И никогда не коснутся! В зеркале смотрела на меня юная прелестная рожица с детскими ямочками на щеках, с голубенькими заплаканными глазками... А тело! Какое тело!.. Мне стало полегче. Природа зря не станет создавать свои шедевры. Я рождена для великой цели – и я ее исполню. А с этими подонками больше не церемониться! При моем мягком сердце они еще и не то начнут вытворять, и доброта моя пойдет мне только во вред... Раз-два-три!
Бодрая и веселая я выскочила во двор. Коротенькая разминка, удары пяткой, носком, кулаком, ребром ладони, пальцами... Непрерывное чередование стоек. Хорошо! Теперь под холодный душ, растереться махровым полотенцем. Отлично! Все неприятное позабыто. Впереди – прекрасное будущее. Будут, конечно, и еще трудности, но я сильная, спокойная, уверенная в себе... Порядок!
Надела тренировочный костюм, еще повертелась перед зеркалом. Какая грудь! – никакого бюстгальтера не надо. А бедра!.....
.....Итак, я привязала своих ослов друг к дружке, в одной связке, вроде альпинистов. На шеях веревки, на горбах рюкзаки – и все без штанов. Ослы стояли, наклонившись вперед для равновесия, оттопыривая зады. Непорядок! Должны с самого начала к стойке "смирно" приучаться, в любых условиях. Хотя я и понимала, что с законами физики ничего не поделаешь, однако все же поупражняла своих рабов для профилактики, авансом, так сказать.
Удовлетворенно окинув взглядом свое "войско", я от души расхохоталась. Что за живописная картинка! Эти голые мужланы сами по себе, да еще и с окровавленными после моей профилактики мордами, были просто омерзительны, но в ансамбле они образовывали группу весьма выразительную и полную законченного смысла. Если бы какому-нибудь художнику вздумалось бы изобразить рабство символически, то лучшего символа и не придумать. Видимо, заложенное во мне от рождения (от мамы, конечно же, а не от этого...) эстетическое чувство само подсказало, как уравновесить грубый натурализм животной сущности раба элементами тонкого юмора. Казалось бы: уродливые волосатые ноги и зады, отвратительные мужские принадлежности... Б-р-ррр!.. Но тут же: модные короткие курточки выше живота у молодых рабов, брезентовая роба у старика, разноцветные рюкзаки на горбах, какая-то даже гармония тупых выражений на их посиневших рожах – со связывающей их воедино веревочной удавкой... Нет, это надо было видеть!
Что ж, караван готов. Первым двигался юнец, который, как чувствовалось, сник быстрее всех и, следовательно, активно выполняя мои команды, будет и остальных тянуть за собой. Может быть еще, чисто по-женски, мне захотелось, чтобы он любовался моим телом, ибо теперь, когда самое сложное было позади, я могла себе позволить, наконец, полностью расслабиться, – так что я скинула с себя душное кимоно, оставшись совсем нагишом. Кстати, картина получает абсолютное завершение: мерзкие рабы и их прекрасная повелительница. В Ее руках – конец веревки, накинутой на шею переднему рабу. Я опять пожалела, что нет еще замечательно длинного хлыста с удобной кожаной рукояткой. Нет, но будет!..
Теперь я ощущала себя совершенно раскованной, никакого стыда уже не было и в помине, ибо передо мной уже – не люди. Вот только хотелось еще подразнить немного самого молодого и глупого. Ну, чуть-чуть...
Я потянула за привязь, и процессия торжественно стронулась с места. Пройдя метров пятьдесят, я подумала, что запоминать им дорогу совсем ни к чему и, остановив колонну, вытащила из рюкзаков оставшиеся тряпки, быстренько превратив их во вполне сносные повязки на глазах. Молодой, решила я, обойдется и без повязки – слишком основательно он будет занят изучением моей хорошенькой попки. Вот пусть и радуется. В конце концов, победители могут себе позволить немного великодушия...
Заскучав по пути, я устроила небольшое представление, заставив рабов ползать на коленях, упираясь носами друг другу в задницы. Это приободрило меня, и я, вдоволь насмеявшись, уже не чувствовала никакой усталости. Особенно забавен был мальчишка, которому, как впереди ползущему, пришлось даже развязать руки. Зато ему и досталось от меня больше других, хотя я, обладая врожденным чувством справедливости, никого не хотела обижать и распределяла наказания поровну. Впрочем, как придется...
Потом мне и это развлечение надоело – уж больно медленно они ползли, а время уже к обеду. Как бы то ни было, не мытьем, так катаньем, подошли мы к моему замку, где я загнала рабов подвал и, указав на большое ведро на полу, предназначенное быть для них парашей, бросила на пол в качестве подстилки обрывки их одеяний. Отдыхайте, гости дорогие! Будьте, как дома... (Теперь, когда мои планы начинали сбываться, я и впрямь испытывала к рабам почти что родительские, нежные чувства. Странно устроен человек!)
Сама же я отправилась отдыхать – уж кто-кто, а я отдых свой заслужила. На меня вдруг почему-то опять напала такая усталость, что я, наскоро перекусив, упала на кровать с какой-то книжкой, но, не успев прочитать и двух страниц, уснула намертво.
Проснулась я через пару часов, веселой и посвежевшей. На душе было так хорошо, как бывает в детстве, ранним солнечным утром, когда еще не жарко, и птички щебечут, и бегают солнечные зайчики, и мама ласково шепчет чего-то... "Вставай, доченька. Видишь, красота какая!.." А я даже и не сразу припомнила, отчего мне так радостно, и захлопала сама себе в ладоши. Ай да я! Молодец девочка! Дело сдвинулось с мертвой точки...
Проведя коротенькую, но интенсивную разминку и накинув на голое тело легкий – по погоде – халатик, я отправилась проведать пойманных животных. Небось, соскучились по хозяйской ласке! Предусмотрительно заглянув в замочную скважину, я обнаружила, что сидят они почему-то приткнувшись спина к спине и как-то странно при этом двигаясь. Или замыслили чего-то? Так и есть: ведь это они пытаются развязать друг другу руки. Вот твари неблагодарные! Я резко отворила дверь, и эти проходимцы в ужасе друг от друга отпрянули. Но что я, слепая, что ли? Нет, мерзавцы, со мной у вас этот номер не пройдет! Я, со вполне понятной злостью, ухватив за волосы (а старика, конечно, за уши, да так, что они даже захрустели, хотя и не оторвались почему-то), поочередно подводила каждого стене и яростно молотила об нее его дурной башкой, пока он не падал на пол. Уверена, что искры сыпались у этих ребят из глаз целыми снопами...
– Послушайте меня, негодяи! – с трудом сдерживая себя, произнесла я. – Пора вам уже понять, что отсюда для вас нет никакого выхода – кроме как на тот свет. Чем быстрее вы это поймете – тем лучше для вас. Отныне вы– настоящие рабы, а я ваша полновластная Хозяйка. Вы будете работать на меня до потери сознания, а также будете выполнять любые мои приказания – даже самые бессмысленные и неприятные. Я буду делать с вами все, что мне захочется. А за это – знайте мою доброту! – я оставлю вас в живых и даже буду бесплатно кормить вас. Запомните еще, что я буду ежедневно избивать вас самым жестоким образом – мне это нужно, в частности, для тренировки, а, главное, я так хочу. А вам это тоже нужно – чтобы вы меня боялись и уважали больше смерти.
И для вас же лучше, чтобы вы скорее превратились в покорных, нерассуждающих животных. Тяжелый труд, неимоверные муки и, как следствие этого, – полная покорность своей Хозяйке – вот в чем отныне единственный смысл вашей жизни. Страх и голод – вот два чувства, которые изо всех человеческих чувств остаются теперь на вашу долю. Хотя страх не то слово – слишком мягкое. Я добьюсь того, чтобы вы испытывали ко мне дикий, сумасшедший ужас, который бывает только в кошмарном сне. Вы поняли, наконец, что я способна на все? Поняли?! Что-то я не слышу ответа... Ну, тогда хотя бы помычите или кивните тупыми своими башками в знак согласия... Понятно? Вот тебе, например, понятно? Почему ж ты не киваешь, если понятно? Или непонятно все-таки? – обратилась я к задыхающемуся от ужаса юнцу.
Он кивнул своей трясущейся, как у припадочного, головой.
– А за ослушание знаешь, что я могу с тобой сделать?
Он произвел какое-то дергающееся движение, означающее, видимо, на его теперешнем языке, что не знает.
– Вот что, например.
Как тогда, в лесу, я крепко сжала своей нежной ручкой его мошонку. Притворщик сморщился как 100-летний старик и, протяжно мыча, рухнул на колени.
– Вот видите, ребята, – обратилась я к своей молчаливой аудитории, – вы все в моих руках – вот как эти ваши детальки.
С этим смешливым, но грозным предупреждением я тем же манером обошла их по кругу, а потом и по второму – исключительно для закрепления урока, пока мои слабодушные воспитанники совсем не отключились. Вообще-то на этот момент у меня не выработалось еще строгого плана своих "воспитательных" действий с рабами, и для первого знакомства мне просто хотелось их немножко попугать. Кажется, у меня это получилось неплохо. Настроение вновь стало преотличное. Как, собственно, немного мне надо! Я почувствовала свою силу, свою власть – и это оказалось прекрасным. Легкомысленной школьницей носилась я по двору, гонялась за собаками, танцевала и пела. Жизнерадостным вихрем внеслась в камеру и, увидев очумевших от страха рабов, шутливо двинула каждому по скуле. Но даже их гнусные рожи и позы не смогли испортить моего настроения. Давно уже мне не было так хорошо. Вот что значит, когда появляется настоящее дело, и жизнь приобретает утраченный в обыденной суете смысл.
Но на сегодня предстояли девочке и другие дела. Для начала нужно было сходить к берегу и затащить брошенную горе-рыбаками лодку в более укромное место. Еще надо бы проверить содержимое их рюкзаков – вдруг да что-нибудь из этих заслуженных трофеев мне и пригодится.
В рюкзаках, действительно, оказалась теплая одежда, фонари, спички, кофе, консервы... В общем, удачно. Понятно, что все это мне и не так уже нужно, но ощущение неожиданной находки было приятным, – возможно, нечто подобное чувствовал Робинзон, хозяйничая на выброшенном на берег судне.
И вдруг, роясь в одном из рюкзаков, в какой-то дрянной книжонке я обнаружила... собственную фотографию и онемела от негодования. Несомненно, принадлежала она мальчишке. Где же он ее достал? Впрочем, понятно: это был школьный снимок последнего года учебы, и этот болван, влюбившись в меня, выпросил у фотографа лишний экземпляр. Какое право имел этот негодяй касаться своими грязными лапами моего изображения?! Небось, еще... Я чуть не задохнулась от такого предположения. Ничтожный раб! Он еще и не догадывается, во что ему может обойтись его наглость...
Вся кипя от гнева, но внешне ничем себя не выдавая, я вошла в пропитанную ужасом камеру. Привыкают, значит, к новому порядку. Очень хорошо! Но этот... этот... Ладно, девочка, спокойно!
Молодого раба всего колотило, когда я подошла к нему с приветливым видом и даже вытащила из его пасти мокрую от слюны и крови тряпку. Он глубоко задышал и задвигал онемевшей, видимо, челюстью.
– Так тебе легче?
– Да, Госпожа, – он благодарно шевельнул вспухшими губами.
– Может, не вставлять тебе больше эту гадость?
– Да... нет, Госпожа, – заискивающе пытаясь улыбнуться, затряс он головой. Ну и болван!
– А ты знаешь, что это за грязная тряпка?
– Н...н...нет, Госпожа.
– Как же не знаешь? Это же твои трусы!
Надо было видеть, как его бросило в краску! Торчит, идиот, без трусов перед девушкой – и хоть бы что! А тут от одного слова зашелся... Ничего, с этой "тонкой душой" я разберусь по-своему!
– Ладно, – говорю, – если ты не хочешь, чтобы твои грязные трусы снова оказались у тебя в глотке, говори мне одну правду.
Он опять закивал с мерзкой подхалимской готовностью.
– Для начала скажи, как ты ко мне относишься?
– Да, Госпожа.
– Но ты ведь меня еще любишь? Угадала?
– Да, Госпожа.
– А это что такое? – показала я ему свою находку.
– Твоя фотография.
Я мгновенно бабахнула ему по губам. Черная кровища так и брызнула во все стороны...
– Ты забыл уже, что ты мой раб и должен обращаться только на "вы"? Вспомнил теперь?
– Да... Вы... Госпожа.
– А ты задумывался над тем, имеешь ты вообще право меня любить?
– Н...н...нет, Госпожа.
– Так вот, теперь подумай. Я сильнее, умнее и красивее тебя в тысячу раз, и я могу сделать с тобой, что захочу. Могу, например, отрезать твои половые органы или просто растоптать тебя как червя. Ты – раб, ничтожество, которое не должно иметь никаких человеческих желаний. Особенно таких, – я кивнула головой в понятном ему направлении. Потом, собрав в кулак его волосы, сильно придавила его голову к самому полу. Он закряхтел...
– Ладно, пока я тебе обрисовала только самую общую ситуацию. Теперь продолжим нашу беседу. Тебе, кстати, она нравится!
– Да.
– Очень нравится?
– Да.
– А я тебе очень нравлюсь?
– Очень...
Стоп! Я удержала уже готовую взлететь для карающего удара руку. Разговор принимал такой интересный оборот, что я готова была простить рабу нарушение инструкции: употребление лишнего слова
– Значит, ты не против со мной переспать? Ты ведь меня уже видел голой, а я, в свою очередь, вижу, что у тебя ко мне все время есть желание. Тут уж ничего не скроешь в твоем положении, правда?
Не в силах выдавить из себя хотя бы слово, он сглотнул слюну.
– Так кто же тебе мешает? Ведь на мне почти что ничего нет. Видишь? – я распахнула халатик. То, что он там увидел, оказалось выше его слабых сил, и он буквально рухнул на землю. Я чуть приподняла его и заботливо спросила:
– Почему ты со мной ничего не делаешь? Тебе мешают связанные руки?
– Да! – он, кажется, умирал от возбуждения.
– Но где же мы с тобой этим делом займемся? В свою комнату я тебя не поведу – ведь ты всего лишь мой раб. Тогда, может, прямо здесь, в подвале, при твоем отце?
– Да, здесь...
Весь мой накопившийся гнев мгновенно прорвало наружу.
– Мерзкий тип! Негодяй! Подонок!
От возмущения я даже позабыла про каратэ, хотя это животное следовало бы уложить тут же на месте, и просто по-женски надавала ему пощечин – не по-женски увесистых, правда.
– Ты знаешь, что я с тобой сделаю? Нет?! Я тебя сейчас кастрирую! Да-да, кастрирую, как вонючего быка...
Я направилась к двери, не обращая внимания на его вопли, и через несколько минут вернулась с кусачками (ничего лучшего я дома не нашла, но здесь же не больница – так что моим будущим "пациентам" придется отвыкать от дешевого гуманизма), скальпелем и бинтом. Этот развратник орал так, будто его уже резали, но я не стала затыкать ему рот – пусть лучше выдохнется, выбьется от собственного крика из сил – тогда я спокойненько займусь святым своим делом. Надо сказать, что у меня действительно было бешеное желание кастрировать эту тварь, но я знала, что бывшие мужчины при этом становятся вялыми, рыхлыми и никудышными работниками. И вдобавок, я даже и не знала, как это делается. Еще загнется под немудреным моим инструментом, а рабов у меня пока еще не так много, чтобы я могла пренебрегать лишними руками. Так что благоразумнее перетерпеть. А задумала я совершенно другую, собственно, совсем безобидную операцию...
Тут я случайно взглянула на старика. Старый крокодил весь посинел (или позеленел) так, что, казалось, его сейчас удар хватит. Этого еще не хватало! Ведь с его жизненным опытом он мог стать самым ценным из моих рабов. Пришлось немного придавить пальцем его сонную артерию – и он успокоился. А сынок разорался еще пуще прежнего (ну и семейка, однако! Знала бы мама, с какими человеческими отбросами мне приходится иметь дело!). Тогда ту же процедуру я повторила и с ним. Стало тихо, как в склепе, но для меня, после всех их сумасшедших воплей, тишина эта звучала как музыка. Под ее прекрасные, неслышимые ухом звуки я и приступила, наконец, к долгожданной процедуре. Первым делом, раздвинув отключенному "пациенту" пасть, я вставила на край челюсти, между зубов, деревянную прокладку размером со спичечный коробок. Потом подтянула кусачками длинный красный язык – я даже не думала, что он может быть таким длинным – и сильным, уверенным движением провела по нему скальпелем. Инструмент пошел легко и приятно, как по маслу. Хлынула густая и, действительно, какая-то чересчур горячая кровь. Чтобы мой "больной" не захлебнулся, я наложила на обрубок языка предусмотрительно запасенный кровоостанавливающий пластырь и, как смогла, прихватила сверху бинтом. Некоторое время прижимала прооперированное место рукой, останавливая продолжающую обильно струиться кровь. Но вот, кажется, и все. Теперь порядок в танковых частях... Подожду еще немного, пока новоявленный немой придет в себя: интересно, как он себя поведет при этом – вопрос, не лишенный некоторого научного – прежде всего психологического – смысла. Старичок тоже еще был "под наркозом". Так что пока, чтобы не скучать, я приблизилась со своим хирургическим инструментом к тому, к третьему, которым в последнее время почти не занималась – так что надо было немного наверстать упущенное. И надо было видеть, как этот громила заверещал и затрепыхался! Умора! До чего же все же труслив этот "сильный" пол...
Вытащив из его рта кляп, я участливо спросила: – Что, страшно?
Он в ответ лишь дергал башкой, пытаясь что-то из себя безуспешно выдавить, но вместо этого только пищал и верещал, как будто уже тоже языка лишился. Противно и смешно одновременно.
– Ну, что мы с тобой будем делать? Выбирай сам, пока я добрая: кастрировать или только язык удалить? Ну-ка, больной, высуньте язычок, покажите доктору...
Он продолжал как-то по-дурацки трястись, вот-вот упадет, не выдержит... А ведь по виду – довольно грозный мужик, на волосатой груди и на обоих ногах – всевозможная татуировка, и вообще – смахивает на уголовника. Но тоже туда же – жить хочется. И бабник, наверное: возбуждается, гляжу, по каждому поводу – и надо, и не надо. Вот кого бы точно следовало кастрировать, хотя бы одного – для моей медпрактики. Но придется потерпеть до тех пор, пока не заимею еще нескольких рабов – тогда не жалко ради науки потерять одного-двух. Так что пока – только почудачить немного.
Я сходила за резиновыми перчатками и стоя – для пущего эффекта – прямо перед ним, стала медленно, как в кино, натягивать их на руки. А этот здоровенный бугай, забыв что перед ним все же молодая девушка, потерял вдруг всякое достоинство. Он зарыдал как маленький ребенок и на коленях пополз ко мне, пытаясь поцеловать мои ноги. Вот мразь какая! Секунду-другую я еще сдерживалась, но когда грязные капли из его глаз покатились мне на ноги, я не выдержала и так треснула носком левой ноги по его физиономии, что он завизжал, как поросенок и повалился набок. И тут я с ужасом увидела текущую прямо из него медленную желтую струю жидкости, превращающуюся под ним в темную вонючую лужу. Преодолевая омерзение, я схватила бугая за грязные патлы и мордой, как нашкодившую кошку, стала водить по этой луже, заставляя вылизывать ее так кстати пригодившимся еще языком. Он, возможно, даже не осознавал этого и все рыдал, и рыдал... Никогда мне еще не было так противно! Не хватало еще превратить мой подвал в отхожее место! Какая скотина!.. Тут я почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. Обернулась – да ведь это уже сам старичок очухался! Ну и взгляд у него! Корчит из себя какого-то гипнотизера... Мне стало смешно.
– Что, дед, – приветливо обратилась я к нему (он, правда, никакой не дед, ему и пятидесяти, наверное, нету, а это я его так, ради юмора называю), – влюбился в меня, что ли? Смотри, не передерись со своим сыночком. Он-то еще ладно, а тебе уже умирать пора, а не на молоденьких девочек заглядываться. Старухи своей, что ли, не хватает? Смотри у меня, могу и не только язычок отрезать...
А у него, видно, с юмором совсем плохо. Уставился на меня, как удав на кролика. Так ведь он давно уже не удав, да и я не кролик – видала и не таких змей-горынычей... Я взяла его так крепенько за ушко, поставила к стеночке и кляп вытащила: интересно, что он мне такого умного сказать сможет? А он молчит, только шарами вращает.
– Ты что, дед, совсем от любви обалдел? Или, как сыночек, вдруг говорить разучился? Признавайся скорей, а то ведь вас тут много, а я одна такая красивая. Может, челюсти тебе поразмять, чтобы говорилось легче?
И давай ему по щекам его хлестать – только лысина трясется. Но вижу, что он, хотя вот-вот и развалится, а изнутри не подается и будто выжидает чего-то... Интересно, на что он еще надеется? Меня эта внутренняя его озлобленность тоже злит ужасно, но я виду не подаю и продолжаю в том же юмористическом, миролюбивом духе.
– Все еще злишься, дедуля? – спрашиваю. - А чего злиться? Я ведь сыночка твоего еще пожалела – только язычок оттяпала, чтобы гадости не говорил. Ты ведь и сам видел, как он на мою девичью честь покушался. А от языка один вред человеку, а рабу – тем более. Так что для его же пользы... Но от вас дождешься благодарности! Хоть бы ты, дед, спасибо сказал, а то молчишь, как партизан на виселице. Я вижу, что и тебе язык ни к чему. Да или нет? Нужен тебе язык, я спрашиваю?! – вспылила я. (Не люблю, когда юмора не понимают).
И тут он как харкнет мне в лицо! Я даже отклониться не успела, несмотря на свою великолепную реакцию. Но в тот же момент у меня что-то сработало. Автоматически. Ведь у нас, каратистов, размышлять некогда – все доведено до автоматизма. Ну, значит, и сработала у меня рука – прямо в висок. Он и звука не издал, так и свалился, как подкошенный. Зато уже потом, когда я ощутила свое заплеванное лицо, такая на мою душу боль накатилась!.. Я месила трухлявую стариковскую тушу ногами, била по синюшней морде, по желтому, ребристому животу, по раскисшей промежности с коричневыми завитками волос... Он давно уже ни на что не реагировал, но я не могла уже остановиться. Я визжала от ярости, запрыгивала обеими ногами на поганое мужичье тело и молотила его пятками и носками, превращая в кровавую отбивную. Затем немного отошла, успокоилась чуть-чуть и, с грохотом захлопнув подвальную дверь, забежала в дом, закрылась в своей ванной, где просидела больше часа. Рыдания душили меня. Тварь, тварь!.. Плюнуть в мое лицо, личико, которого еще никогда не касались слюнявые мужские губы! И никогда не коснутся! В зеркале смотрела на меня юная прелестная рожица с детскими ямочками на щеках, с голубенькими заплаканными глазками... А тело! Какое тело!.. Мне стало полегче. Природа зря не станет создавать свои шедевры. Я рождена для великой цели – и я ее исполню. А с этими подонками больше не церемониться! При моем мягком сердце они еще и не то начнут вытворять, и доброта моя пойдет мне только во вред... Раз-два-три!
Бодрая и веселая я выскочила во двор. Коротенькая разминка, удары пяткой, носком, кулаком, ребром ладони, пальцами... Непрерывное чередование стоек. Хорошо! Теперь под холодный душ, растереться махровым полотенцем. Отлично! Все неприятное позабыто. Впереди – прекрасное будущее. Будут, конечно, и еще трудности, но я сильная, спокойная, уверенная в себе... Порядок!
Надела тренировочный костюм, еще повертелась перед зеркалом. Какая грудь! – никакого бюстгальтера не надо. А бедра!.....